— Говори, эстле, я должен это услышать.
— После падения Навуходоносора кратистос Семипалый в качестве союзника, соседа и главного участника альянса, будет иметь решающий голос по вопросу политического будущего Эгипта; он обязан заранее предусмотреть это в договоре со стратегосом.
— Слушаю.
— Необходимо посадить на трон новую Ипатию. А Вавилон сохранит право вето относительно ее избрания.
— И этой новой Гипатией должна будет стать — кто?
— Ой, Гауэр, Гауэр, Гауэр, ты же глядишь на нее.
Вавилонянин громко чмокнул, выдул губу.
— Это все?
— Достаточно! — рассмеялась Алитея.
— Итак, пятнадцать часов, эстле.
— Иди.
Тот поклонился в третий раз и вышел.
Аурелия терпеливо ждала. Эстле Лятек вращала в ладони отполированный прикосновениями тысяч пальцев ликоторый пифагорейский кубик; серебряные символы, выбитые на его гранях, поблескивали в свете пирокийных ламп. Кубики Пифагора оставались запрещенными на Луне; Аурелия лишь недавно познакомилась с этими хитроумными игрушками. Но, были ли они только игрушками? Легенда гласила, будто бы первый кубик спроектировал сам Пифагор, но правды, естественно, никто не знал. Кубики, как правило, деревянные и величиной с детский кулак, имели форму правильного многогранника, состоящего из долутора или более десятков меньших многогранников. Каждая стенка любого из них (и, в последовательности, всякая стенка главного многогранника в любой конфигурации) имела подпорядоченное число, сумму меньших чисел, описывающих края. В результате, количество нумерологических и геометрических комбинаций было необычайно огромным; для каждой из комбинаций имелись богатейшие философские и религиозные интерпретации. Пифагорейцы Пост-Александрийской Эры использовали кубик для тренировки детских умов, подготовки их к ментальной дисциплине секты. В вульгаризированной версии, лишенной символических обозначений, кубик распространился по Земле именно как игрушка для детей, популярная мозаика. Но даже и в такой форме, используемая в систематичных тренировках, она влияла на морфу разума. Аурелия знала, что некоторые земные софистесы, в особенности же — ориентальных школ, считают, будто бы путем многолетней гимнастики разума с помощью кубика Пифагора можно достичь Формы, позволяющей заметить самую глубинную структуру реальности, увидеть Число Бога.
Наконец эстле Лятек вышла из состояния задумчивости и вспомнила об Аурелии. Она отложила кубик и кивнула рытеру.
— По-видимому, ты действительно говорила правду.
— Предупреждаю тебя, деспоина: я все повторю стратегосу.
— Ну конечно же, обязательно повтори. Разве я не отдала ему сейчас на тарелочке Эгипет с Вавилоном? Он ведь не пожалеет мне этой мелкой награды!
Она подмигнула Аурелии и встала, по-кошачьи потягиваясь. Аурелия тоже поднялась.
— Нужно заглянуть к выздоравливающему, — буркнула эстле, рассеянно глядя на какоморфную псевдо-птицу в орнитории[22] над потолком — Неожиданно дело приняло политический оборот, пора определить дату свадьбы.
Но она заколебалась и в половине шага повернулась на месте, обратившись к Аурелии. Сторонясь мчащегося этхера, окружавшего десницу лунянки, она обняла девушку и поцеловала ее в левую щеку.
— Благодарю тебя.
— Мне не следовало бы…
— Ты не на Луне. Сними это и иди потанцевать. Увидишь, сколько найдется охотных партнеров. Ты вытер Госпожи — но разве не приходило тебе в голову, что сила, это еще и красота?
YО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ И ЦВЕТАХ ГИАКИНТОСА
На мгновение перед тем, как царская диадема легла на виски Мария Селевкида, из толпы под ступенями зиккурата вырвался мужчина в черном джульбабе Пилигрима к Камню и, обминув на бегу хоррорных и пергамонскую гвардию, ударил стилетом в грудь возводимого на трон Селевкида. Лезвие пронзило плащ и тунику, чтобы, выщербленное, со скрежетом отскочить от торса аристократа иганаци. Марий взревел песком и гравием, на момент полностью исчезнув за пустынной пылью. Когда та опала, лишенный кожы и мышц скелет покупавшегося уже катился вниз по каменным ступеням. Толпа замолкла.
Так на глазах Аурелии окончательный триумф выскальзывал из рук стратегоса Бербелека; победа, от которой зависело все, обращалась в поражение.
На небе, на западе, со стороны Александретты и отстоящего от Амиды более, чем на 2000 стадионов Средиземного Моря, громоздился фронт черных туч. Дело в том, что Король Бурь пообещал Стратегосу Луны шторм столетия, который сделал бы невозможным судоплавание как минимум на месяц, чтобы никакие корабли с войсками Урала и Македонии не могли добраться вовремя к осажденному Пергамону — так что теперь штормовые вихри выли и над Амидой, дергая громадные штандарты с Четырьмя Мечами; этими штандартами плотно обвешали Этемананкийский Зиккурат и расстилающуюся под ним громадную Площадь Атталидов. Сейчас, когда все задержали дыхание, в тишине глаза циклона четко был слышно всяческое фырканье гигантских полотнищ, треск древков, свист ветра между зданиями.
Секунда, две… Эта неподвижность сейчас взорвется, вот-вот Амида затрясется от рыка разъяренных — обманутых, перепуганных, охваченных отвращением — пергамонцев; вместо того, чтобы отправиться за своим господином, они пойдут против него, вверх по ступеням зиккурата вздымается волна рассерженной черни. Не чудовище, не даймона, не пустынное пугало, перед которым дрожат дети, не его должны были они увидеть в священной диадеме. Свободу от вавилонского рабства им должен был принести благородный и могучий виктор, красивый аристократ высокой морфы — и Марий был таким, вплоть до того момента, когда проявилась его гесоматичная натура. Аурелия, хоррорные, гвардия, царская свита, собравшаяся на вершине зиккурата, по сторонам и за спиной коронующегося Мария — чуть ли не физически чувствовали, как на окружающем керосе переламывается Форма народа, зацепленный камень пошатывается и сейчас рухнет в пропасть, уже слышно эхо грохота будущей лавины; холодела кожа и кровь стучала в ушах.
— Отдать честь!
Все вздрогнули и в ответ на резкий окрик стратегоса отвернули взгляды от толпы внизу. Иероним Бербелек не стал ожидать других: он подошел и привстал на колено перед Селевкидом, обнимая того за колени и прижимая лоб к камню. Аурелия поняла первой. Она переместилась в бок, встала перед Марием и тоже привстала на колено; вокругколенники вгрызлись с душераздирающим визгом в гранитную плиту, обломки полетели во все стороны. Не поднимая головы, гыппирес видела других опускающихся на колени: двух леонидасов, семерых тысячников Хоррора, затем — как один — перед Марием пали гвардейцы, волна ускорялась — буквально мгновение ока, и на коленях были уже все.
Лунянка услышала ускоренный шепот стратегоса; вновь она не понимала слов. Тот шептал, обращаясь к иганаци.
Марий надел диадему себе на голову.
Через площадь шел шум великого движения; еще не слова, но только отзвук перемещения громадной людской массы — ведь там собралось не менее пятидесяти тысяч амиданцев. Аурелия не знала, что это движение означает, к какой морфе склонится толпа; и у нее не было возможности этого проверить, точно так же, как и всякого, склонившегося перед Марием Селевкидом. Им пришлось бы подняться, оглянуться за спину — но именно этого им и нельзя было делать. Не знал этого и стратегос Бербелек.
Не поднимаясь, он поднял вверх сжатую в кулак руку.
— Царь Камень! — крикнул он изо всех сил. — Царь Петра[23]!
Аурелия повторила возглас за ним, выпустив по выпрямленной руке ракету чистого Огня. Сколько было аэра и пыра в легких:
— Царь Камень! Царь Камень!
Хоррорные и гвардейцы послушно вторили им.
Девушка считала скандируемые слова. Шум толпы у них за спинами высился, словно приливная волна, выше, выше, еще выше, пока не достиг вершины зиккурата и охватил их своей Формой — и вот им уже не нужно было себя принуждать, хотя сами хотели, со всей откровенностью желали выкричать радостно, в едином ритме с тысячами глоток триумф возродившегося народа.
Ибо, такой была реальность:
— Камень! Камень! Камень! Камень! Камень!
«Пергамон» означает «Твердыня». По всей видимости, никакой другой город бывшей Александрийской империи не осаждался так часто и столь яростно, ни одного из них не разрушали и не восстанавливали столько раз, ни один из них, в результате, не был столь сильно фортифицирован. Тот, кто его захватывал, прекрасно понимал, какие изменения и укрепления требуются для эффективной обороны города. Полвека назад, когда Пргамон перешел в руки Чернокнижника, была возведена большая часть его нынешней застройки, включая двойную городскую стену и гигантские мостовые башни на Каикуссе.
Голая равнина, окружающая город, и крутой холм, вокруг которого его расстраивали, представляли собой арену стольких битв, столькие аресы и стратег осы отпечатывали здесь свои ауры, что здешний керос, по-видимому, навечно сохранил память смертоносных форм. Никто на Равнине Крови не проживал, никто здесь не выпасал скот и не сеял хлеб. Люди умирали молодыми, страдая всеми возможными и невозможными болезнями, даже случайные путники ломали себе руки и ноги на прямой дороге, разбивали головы, перецепившись о ремешок собственных сандалий; животные в бешенстве атаковали все, что движется, а растения выходили на свет колючими и ядовитыми, если вообще расли.
Наместник Пергамона платил громадные суммы текнитесам калокагатии, лишь бы они только согласились жить в пределах стен; благодаря этому, там вообще можно было жить. В последнее время Пергамон даже заново стал завоевывать славу центра Софии и медицины. Именно здесь разводил своих поедавших почву геволов текнитес зоона Бар люк Мешува; здесь в 1174 году ПУР гипократейский демиургос сомы впервые извлек сердце и легкие из живого человека и вложил их в другого живого человека. С момента упадка державы Селевкидов и разбора Третьего Царства, граница земель и Антонов Чернокнижника и Семипалого проходила в 1000 стадионов к востоку от Пергамона. После ликвидации пошлин, торговля между Урлом, Македонией и Вавилоном увеличилась вдвое; большая ее часть проходила через порты Кафторского Моря и по суше от Тигра, Евфрата и Марат,