Яворский молча слушал с непроницаемым выражением лица, лишь пальцы чуть крепче сжали деревянные бусины четок. Он прекрасно понимал, куда клонит этот «купец» и чьи уши торчат за его велеречивыми сетованиями.
— А пуще всего, — продолжал гость, внимательно следя за реакцией митрополита, — смущают умы православных те машины диковинные, что мастерит по царскому указу некий капитан Смирнов. Огонь, что от него исходит, гром невиданный… Не от лукавого ли все это, отче? Не сам ли антихрист нашептывает ему эти чертежи богомерзкие, дабы соблазнить и погубить души христианские? Ибо сказано ведь: «По плодам их узнаете их». А какие плоды от этих орудий, кроме смерти да разрушения?
Эрик Андерссон сделал небольшую паузу, а затем, понизив голос до заговорщицкого шепота, перешел к самому главному.
— Есть люди, отче святый, и у нас, и в других землях европейских, что с тревогой взирают на сии новшества. Эти люди готовы оказать помощь тем, кто не устрашится встать на защиту истинной веры, кто осмелится возвысить свой голос против этого безумия. Помощь и советом, и, — тут он сделал еще одну многозначительную паузу, — и средствами немалыми. Ибо борьба за дело Божие требует молитвы, твердой руки, а также злата, дабы собрать под свои знамена верных сынов Церкви. Организовать сопротивление этому натиску безбожному.
Предложение было сделано. Завуалированное, правда. Деньги и поддержка в обмен на противодействие царским реформам и, в первую очередь, деятельности Смирнова, чьи изобретения, очевидно, вызывали серьезную обеспокоенность у тех, кто послал этого «купца».
Стефан Яворский долго молчал. После разговора со Смирновым в присутствии Государя, да сановников, митрополит не мог отогнать чувство неправильности. Смирнов его смущал своей образованностью, а это неправильно. Не мог простой мастеровой иметь такую речь.
Свеча на столе потрескивала. Наконец, он поднял глаза на своего визитера. В его взгляде не было неуверенности.
— Лукаво говоришь, гость незваный, — произнес он строго. — Искушаешь, яко змий в Эдемском саду. Да только забыл ты, с кем речь ведешь. Я — Митрополит Церкви Русской Православной, и служу я Богу Единому да Государю своему, Помазаннику Божьему. — Каким бы он ни был — мысленно добавил Яворский. — А дела державные и пути Господни — не тебе, иноверцу, судить. Да, есть в реформах государевых то, что смущает мой пастырский дух, есть то, о чем болит душа моя. И о капитане Смирнове, и о его «машинах» я свое слово еще скажу. Но скажу его здесь, на земле Русской, открыто и по совести своей. А вы, господа шведы, — он сделал ударение на последнем слове, давая понять, что не обманулся личиной купца, — привыкли чужими руками жар загребать. Не выйдет! Церковь Русская сильна своим духом и верой народа своего, и не нуждается она в помощи тех, кто веками точил зуб на Русь Святую и только и ждет, как бы посеять смуту да раздор в нашем доме. Так что ступай с миром, «купец», да передай своим хозяевам, что Митрополит Стефан Яворский родиной не торгует и совестью своей не поступится. Сами разберемся, где правда, а где кривда, без ваших «добрых» советов и иудиных сребреников.
Лицо Эрика Андерссона исказилось. Маска благодушного торговца на миг слетела. Он явно не ожидал такого прямого и жесткого отпора от человека, которого его хозяева, по-видимому, считали потенциальным союзником, недовольным царской политикой. Улыбка на его губах, сменилась ледяной гримасой.
— Зря вы так, ваше высокопреосвященство, — произнес он, поднимаясь со скамьи. Его голос потерял вкрадчивость, в нем зазвучала неприкрытая угроза. — Очень зря. Отказ от столь щедрого предложения может иметь весьма печальные последствия для тех, кто вам дорог. Ибо пути Господни неисповедимы, а пути тех, кто служит интересам короны шведской, бывают порой весьма извилисты и опасны для строптивцев. И поверьте, найдутся в вашей пастве и другие, более сговорчивые и дальновидные пастыри, которые оценят нашу помощь по достоинству. Не вы первый, не вы последний, кто пожалеет о своей гордыне.
Он резко развернулся и, не прощаясь, вышел из кельи, оставив за собой тяжелый, гнетущий воздух. Дверь тихонько скрипнула и захлопнулась.
Митрополит Стефан Яворский остался один. Он хотел бы сообщить Царю о том, что вокруг Церкви бродят пришлые со злыми намерениями. Но тут же одернул себя. Петр слишком сильно давит на Церковь, лишил ее многих возможностей. Поэтому нет у митрополита надежды на Государя.
Он медленно опустился на колени перед небольшим аналоем с иконами, и долго, истово молился о России, о царе, о своей пастве, о том, чтобы Господь дал ему силы выстоять в грядущих испытаниях. Угроза, прозвучавшая из уст шведского лазутчика, была серьезной. Враг хитер, коварен и не остановится ни перед чем. И намек на то, что среди духовенства уже есть те, кто готов пойти на сделку с врагом, болью отозвался в его сердце. Борьба предстояла нелегкая с теми, кто готов был продать веру и Отечество за заморское золото.
Интерлюдия 2.
В небольшом, жарко натопленном кабинете недостроенного дворца, пропахшем табачным дымом и воском от бесчисленных свечей, нервно расхаживал сам Государь Петр Алексеевич. Его высокий рост и широкие плечи, казалось, едва умещались в скромных по сравнению с европейскими монархами покоях. Перед ним, у стола, заваленного картами и бумагами, с присущей ему долей развязности, стоял Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, правая рука и ближайший сподвижник царя. Только что закончилось обсуждение идей капитана Смирнова. Восторги поутихли, и теперь разговор принял куда более серьезный и тревожный оборот. Брюс, Яков Вилимович, только что покинул кабинет, оставив после себя ворох донесений от своих «языков» из шведского стана.
Лицо Петра было хмурым, темнее осенней тучи. Он резко остановился перед Меншиковым, скрестив руки на груди.
— Слишком быстро, Данилыч, ох, слишком быстро они наши секреты пронюхивают! — прошипел он с плохо скрываемым раздражением. — Одно дело, когда идеи общие, что у всех на виду, на тех же маневрах аль при осадах подсмотреть можно. А тут — детали такие, которые и мне-то этот Смирнов, чертяка головастый, не сразу все выкладывает, все какими-то своими «опытами» прикрывается!
Петр подошел к столу, ткнул загрубевшим от работы на верфях пальцем в карту Ингерманландии, в точку, обозначавшую скромное имение Игнатовское, недавно пожалованное Смирнову.
— Вот здесь, — продолжал он, сверля Меншикова тяжелым взглядом, — он свои «опыты» ставит. Тайные, заметь, опыты! Об этом месте, Данилыч, знал только я, он сам, ну и Яков Вилимович, которому я строжайше приказал обеспечить этому его «огороду» такую охрану, чтоб мышь не проскочила. А теперь что выходит? Шведы, супостаты, будто чертежи оттуда прямиком получают! Как есть получают! Иначе откуда им знать про тот же порох, про который и мы-то с тобой только на днях толком услыхали?
Меншиков, всегда остро чувствовавший малейшие изменения в настроении государя и умевший держать нос по ветру, внутренне напрягся. Он прекрасно понимал, что царский гнев, если его вовремя не направить в нужное русло, может обрушиться на любого. Подозрение в государственной измене, да еще и в столь щекотливом деле, касающемся новейших военных разработок, могло стоить головы. Он с деланным удивлением вскинул брови.
— Помилуй, Государь, да как же это возможно? — возмущенно воскликнул он. — Уж не Яков ли Вилимович… того… промах дал? Аль люди его подкачали? Хотя, казалось бы, человек он бывалый, в таких делах толк знает…
Петр отмахнулся, снова заходив по комнате.
— Брюс тут не при чем, не темни. Он за Смирнова головой отвечает, да и предан мне, как пес. Тут другое, Данилыч, глубже. Мышь амбарная завелась, и сидит она, видать, где-то совсем рядом. Иначе как объяснить, что такие тайны, к которым доступ имеют единицы, так легко уплывают к врагу?
Меншиков нервно повел плечами. «Рядом», «в самом сердце» — могло означать кого угодно из тех, кто имел честь находиться в ближнем кругу царя. И его, Меншикова, в первую очередь. Он решил сыграть на опережение, попытавшись выведать у Петра больше подробностей, чтобы понять, насколько серьезна ситуация и не грозит ли она лично ему.
— Так что ж там такого сокровенного в этом Игнатовском, Ваше Величество, коль уж такие страсти кипят? — спросил он с самым невинным видом. — Какие такие «опыты» капитан Смирнов ставит, что они шведу поперек горла встали? Может, репу какую диковинную выводит, аль табак особо ядреный, что вражеским солдатам головы дурманит?
Петр остановился, метнул на Меншикова подозрительный взгляд.
— Когда придет время — узнаешь. Главное сейчас — эту мышь найти и хвост ей прищемить, да так, чтоб другим неповадно было! А то все наши победы могут прахом пойти из-за одного паршивого предателя!
В этот самый момент дверь тихонько приоткрылась, и в щель просунулась румяная, улыбающаяся физиономия Марты Скавронской, или, как ее все чаще называли при дворе, Екатерины. Она была на сносях, ее округлившийся живот уже не скрывала просторная домашняя одежда. В руках она держала запотевший кувшин с квасом.
— Простите, Петр Алексеевич, Александр Данилович, — мягким, певучим голосом проговорила она, входя в комнату. — Душно тут у вас, запарились, поди, от дел государственных. Вот, принесла вам кваску холодненького, домашнего.
Разговор мгновенно оборвался. Лицо Петра при виде Марты заметно смягчилось. Он подошел к ней, осторожно взял из ее рук кувшин.
— Спасибо, Катенька, спасибо, моя голубушка, — проговорил он с непривычной для него нежностью. — Как раз вовремя. А то и впрямь, голова что-то разболелась от этих дум тяжелых.
Меншиков, воспользовавшись моментом, отвесил Марте преувеличенно галантный поклон, в его взгляде, провожавшем ее округлую фигуру, промелькнуло что-то задумчивое. Ему не нравилась эта ситуация: беременная фаворитка, имеющая на царя все большее влияние, — новый фактор в сложной придворной игре, который нельзя было сбрасывать со счетов. Пока Петр с видимым удовольствием пил квас и что-то тихо говорил Марте, Меншиков стоял чуть поодаль, задумчиво поглаживая свой подбородок. Его мысли были не только о государственной измене. Тайна Игнатовского, ревниво оберегаемая царем, будоражила его воображение. Что если там Смирнов действительно создает нечто такое, что может дать России невиданное могуществ