И вот, последние образцы экспериментальных стволов показывали все большую стойкость. Казалось, еще чуть-чуть, еще одно усилие, одна удачная находка, один правильный шаг — и мы получим то, что надо, сталь, которая выдержит всю ярость бездымного пороха.
Углубившись в расчеты, в чертежи, в бесконечные эксперименты в лаборатории и цехах, я чувствовал себя почти счастливым. Не, пожалуй, это слишком громко сказано для моего положения. Скорее, глубоко удовлетворенным. Спокойным, насколько это вообще возможно для человека, которого забросили в этот жестокий, непредсказуемый век. Я был при деле, при настоящем, большом деле, которое имело для меня значение.
Именно в один из таких относительно спокойных вечеров, когда я, сгорбившись над чертежным столом, крутил в голове очередную идею, меня и осенило.
Конвертер. Бессемеровский процесс, конечно, в его классическом виде был пока что из области фантастики — ни огнеупоров таких у нас не было, чтобы выдержать адские температуры, ни понимания химии процесса на должном уровне. Но сама идея — продувать расплавленный чугун воздухом или паром, чтобы выжечь лишний углерод и всякую дрянь типа фосфора и серы… Это могло стать настоящей революцией в металлургии, похлеще моих станков! Если удастся сварганить хотя бы примитивный конвертер, мы сможем получать литую сталь гораздо быстрее, в больших объемах и, может быть, куда лучшего качества, чем нашими нынешними трудоемкими и малопроизводительными методами. Я схватил угольный карандаш и на первом попавшемся клочке бумаги — обратной стороне какого-то старого расчета — начал быстро набрасывать эскизы, прикидывая конструкцию самого конвертера: грушевидная форма, фурмы для подачи воздуха снизу, механизм наклона для слива готового металла. Эта мысль захватила меня целиком, вытеснив все остальное. Вот он, ключ к СМ-1, который я так долго искал! Если получится… Да это не только винтовку позволит делать, это же целые отрасли поднимет! Пушки, инструменты, детали машин…
Я так увлекся своими каракулями, что совершенно потерял счет времени и не заметил, как за окном окончательно стемнело. Лишь тусклый, неровный огонек сальной свечки, воткнутой в простое железное подсвечье, освещал мои бумаги и руки, быстро бегавшие по листу.
Оглушительную тишину ночи разорвал частый, настойчивый стук в дверь. Я оторвался от чертежей. Кого это еще принесло в такой поздний час? Мои ребята обычно по пустякам меня не дергали, тем более так поздно. Разве что случилось что-то из ряда вон.
— Войдите! — крикнул я.
Дверь медленно приоткрылась, и на пороге, тяжело дыша, возник запыхавшийся посыльный в форме Преображенского полка, но с еле заметными нашивками на обшлагах — верный знак принадлежности к особой службе графа Брюса. Одного взгляда на него хватило, чтобы я понял — беда. Гонец, не говоря ни слова, лишь коротко кивнув, протянул мне небольшой, плотно запечатанный темным воском пакет. Я торопливо сломал печать. Внутри оказался всего один, сложенный вдвое, листок плотной бумаги. Крупным, размашистым и таким знакомым почерком Брюса было выведено: «Срочно! К Государю!».
Мешкать нельзя было ни секунды. Я только Федьке наскоро распоряжения отдал, чтобы за хозяйством приглядел, работы не останавливал, да велел самый резвый тарантас запрягать, какой только в Игнатовском сыщется. Ночка, слава Богу, лунная выдалась, так что дорога все же позволяла гнать лошадей и в хвост и в гриву.
Всю дорогу меня не отпускало предчувствие. Ну что могло такого стрястись, чтобы Яков Вилимович, не склонный к панике, послал за мной гонца с такой короткой и тревожной запиской? В голове крутилось всякое, одно другого хуже.
В Питер я влетел, когда город только-только просыпался. Улицы еще пустые, только редкие караульные, провожали мой тарантас удивленными взглядами. Я велел кучеру гнать без остановок к скромному деревянному домику Государя, который стоял у Троицкой площади.
Обычно у домика народу — как сельдей в бочке: денщики, офицеры, курьеры, просители всякие. А сейчас — неестественная тишина. Только пара преображенцев-часовых, как истуканы застыли у входа, давая понять, что сам Государь внутри.
Меня провели сразу, без всяких докладов. В небольшой, жарко натопленной комнатушке, которая Царю служила и кабинетом, и спальней, и приемной, табачный дым стоял коромыслом. Государь, в простом домашнем кафтане, мерил шагами тесное пространство от окна к столу и обратно, заложив руки за спину. Его лицо серым, осунувшимся, а под глазами — темные круги. Рядом со столом, заваленным картами и какими-то бумагами, стоял граф Брюс. Лицо его, всегда как непроницаемая маска. Увидев меня, Петр остановился, тяжело вздохнул и махнул рукой на единственный свободный стул.
— Здравствуй, полковник, — хриплым голосом буркнул Царь. — Проходи, садись. Разговор предстоит не из легких.
Я молча примостился на краешек стула. Атмосфера в комнате была гнетущая. Пока Петр собирался с мыслями, я лихорадочно соображал, на кой-ляд меня сюда выдернули.
Петр снова прошелся по комнате, потом резко остановился напротив меня, буравя тяжелым, испытующим взглядом.
— Полковник, дело дрянь. Хуже некуда.
Вот так. «Хорошее» начало разговора.
— Шведы, — продолжил он, — никак не успокоятся. Карл новый удар готовит. И на этот раз решил нас измором взять, задушить в колыбели.
Государь опять замолчал. Я ждал. Зачем он мне это говорит? Чтобы я лучше понял, как важна моя работа над СМ-1 и бездымным порохом? Да я и так это понимал.
— По донесениям нашей агентуры, — встрял Брюс, — шведский флот, который за последние месяцы здорово подкрепился кораблями и, что самое паршивое, опытными морскими офицерами от наших так называемых «дружественных» европейских держав — англичан, голландцев, да и австрияки, похоже, руку к этому приложили — готовится к полномасштабной блокаде Петербурга с моря. Хотят нам все пути снабжения перерезать, запереть наш флот в Финском заливе, лишить нас возможности на Балтике вообще шевелиться.
Блокада Петербурга?
— Но это еще не все, — снова заговорил Государь. — Одновременно с этим Карл собирает на границе армию. Хочет ударить и с суши, взять Петербург в клещи. И силы, по донесениям, собрал немалые. Куда больше, чем были у него под Нарвой.
Брюс кашлянул в кулак, поправил манжеты своего камзола.
— Нам удалось раскрыть заговор в самом сердце нашего Адмиралтейства, полковник. Несколько высших чинов, командиров кораблей, оказались предателями. Их купил этот самый европейский альянс, который так боится усиления России. Они готовили масштабный саботаж нашего флота в самый критический момент, когда шведы начнут свою атаку. Хотели вывести из строя лучшие корабли, поджечь склады с порохом и припасами, посеять хаос. Если бы нам не удалось вовремя эту гадину Гамильтон накрыть, а это ее показания вывели на них, наш флот был бы уничтожен еще до начала боя, не сделав ни единого выстрела.
Предательство! Враг внутри — это всегда страшнее врага снаружи.
Петр снова заметался по комнате, его шаги стали резкими, отрывистыми. Он еле сдерживал бушующую в нем ярость.
— Они хотят задушить нас в колыбели! — выкрикнул он, остановившись и саданув кулаком по столу так, что карты подпрыгнули. — Они все сговорились против нас — шведы, англичане, голландцы, австрияки! Все боятся сильной России! Хотят снова загнать нас в то болото, из которого мы с таким трудом вылезаем! А хрен им! — он обвел нас тяжелым взглядом. — Мы будем драться! За каждый вершок нашей земли, за каждый камень этого города! Но для этого, Смирнов, нам нужно что-то совершенно неожиданное. Если мы не ответим им так, чтобы у них земля под ногами загорелась, Петербургу — конец. А за ним, — он понизил голос, — а за ним и России!
Я смотрел на Государя. Положение было аховое. Против объединенных сил Европы, их флотов, армий, денег и опыта… Что мы могли им противопоставить? Нашу еще не окрепшую армию и флот, разоренную войнами и реформами страну?
— Государь, — я все-таки решился прервать молчание, голос, правда, немного сел, пришлось откашляться. — Яков Вилимович. Все, что вы рассказали… это, конечно, мрак полный. Но позвольте спросить, при всем моем рвении и желании служить вам верой и правдой, чем я-то, инженер, оружейник, могу тут пригодиться? Мое дело — пушки, ружья, порох да сталь. А тут, я так понимаю, дела куда… глобальнее.
Петр нахмурился. На секунду в его глазах мелькнуло удивление, но тут же сменилось знакомой тяжелой задумчивостью.
— Глобальнее? — он хмыкнул, только вот смешного в этом ничего не было. — А разве твои пушки, Смирнов, которые лупят дальше и точнее шведских, разве твои бездымные фузеи, что солдату позволяют стрелять чаще, разве это не глобально на войну влияет? Разве твои станки, которые дают нам оружие делать быстрее и качественнее, — это не дело государственной важности? Ты, полковник, мыслишь рамками своей мануфактуры, цеха. А я от тебя жду, что ты за эти рамки выйдешь. У тебя голова не так, как у прочих, устроена. Ты видишь то, чего другие в упор не замечают, или боятся замечать. Ты умеешь находить необычные ходы. Вот этого я от тебя и жду.
Брюс чуть заметно кивнул, будто подтверждая — все так и есть.
— Именно так, Петр Алексеич, — его голос был спокоен. — Государь ценит твой ум, полковник, способность смотреть на вещи по другому. Мы выслушали доклады адмиралов, генералов, дипломатов. У каждого свой резон, свои предложения. Но все они, так или иначе, топчутся на месте — укрепить оборону, вывести флот на генеральную баталию, искать новых союзников… А нам сейчас нужно что-то другое. Нужен ход, который противника с панталыку собьет, заставит его засомневаться, свои планы перекроить.
Их слова, их почти отчаянная вера в мои какие-то неведомые способности, давили на меня. Я ж инженер, черт побери, а не какой-нибудь там Нострадамус или Суворов в одном флаконе! Но что делать? Они явно верят в меня.
Я пробежался взглядом по карте Европы, которая лежала на столе, по изгибам балтийского побережья, прикидывая расклад сил.