Инженер Петра Великого — 5
Глава 1
Декабрь ввалился в Игнатовское без приглашения, завалив все вокруг снегом по самые уши. Моя усадьба, больше смахивающая на какой-то укрепрайон, под этим белым покрывалом выглядела даже нарядно. Из труб кузниц и литеек валил густой черный дым, смешиваясь с морозным воздухом, а из мастерских доносился новый, незнакомый звук —мерное, мощное дыхание.
Пых-пых… вжи-их… Пых-пых… вжи-их…
Это наши оппозитные паровые машины, доведенные до ума гением Нартова, крутили валы, гоняя станки. Этот звук был для меня лучше любой музыки.
Я сидел у себя в конторе, давно превратившейся в штаб, и пытался разгрести гору бумаг. За месяц, что прошел после моего возвращения из Москвы, я, кажется, постарел лет на десять. Вся эта канитель с Демидовым и новой компанией выпила из меня все соки. Зато результат был налицо. На столе, поверх чертежей, лежал главный трофей этой битвы — утвержденный Государем устав «Российских Железных Дорог». Цифры в нем глаз радовали: четверть акций — казне, за земли и высочайшее покровительство. По тридцать пять процентов — мне за технологии и Демидову за металл. Ну а остатки, для связки, раскидали по мелочи между Меншиковым, Брюсом и еще парой-тройкой нужных людей. Я всех повязал одной цепью — золотой — от этого не менее крепкой.
— Хитро ты его, Петр Алексеич, хитро, — прокряхтел Тихон Никитич Стрешнев, сидевший напротив. Старик решил у меня недельку погостить, отдохнуть от московской суеты. Хотя я понимал, что «отдых» этот — так, для отвода глаз. Приехал посмотреть, как я буду из этой каши выпутываться. — Запряг уральского медведя в одну телегу с собой. Теперь он, хочешь не хочешь, а в одну сторону тянуть будет. Правда, за тобой теперь глаз да глаз нужен. Такой, как Демидов, в любой момент может попытаться и вожжи на себя перетянуть, и твою долю оттяпать.
— На то и расчет, Тихон Никитич, — я откинулся в кресле. — Пока он будет барыши считать да секреты моих машин выведывать, у него на другие интриги времени не останется. Мы оба на крючке друг у друга.
В этот момент в дверь постучали. Вошел капитан де ла Серда. Старый испанец за это время превратился в настоящего начальника моей службы безопасности. Его «Охранный полк» стал грозой всей округи.
— Докладываю, барон, — начал он без предисловий, его русский с каждым днем становился все лучше. — За последнюю неделю — тишь да гладь. В окрестных деревнях спокойно. Людей, что тут крутились, как лисы у курятника, след простыл. Даже соглядатаи Брюса, что тут околачивались, и те запропали. Либо мыши так хорошо затаились, либо им приказали не соваться.
Я посмотрел на старика. Его спокойствие настораживало больше любой тревоги.
— Это-то и плохо, капитан, — я покачал головой. — Тишина перед бурей всегда самая обманчивая. Усиливайте дозоры.
Он молча кивнул и вышел, оставив нас со Стрешневым. Едва за ним закрылась дверь, как в контору, не постучав, впорхнула его дочь. Изабелла за это время освоилась, чувствовала себя в Игнатовском почти как дома. В руках она держала свиток.
— Месье барон, я закончила, — ее голос, с легким акцентом, прозвучал в тишине. — Я тут подумала над вашей идеей о защите изобретений. Вы говорили о «привилегиях» для мастеров, но ведь не только железом и механизмами жив человек.
Она развернула свиток. На нем каллиграфическим почерком был изложен проект об авторском праве на книги, музыку, пьесы.
— Я отправила это в вашу «Палату привилегий», — с улыбкой сказала она. — Мне кажется, защита творчества важна не меньше, чем защита технологий. Это тоже принесет славу государству.
Я смотрел на нее, и на душе стало теплее. Эта девушка мыслила на том же уровне, что и я, видела шестеренки, систему.
В дверях появилась Любава. Принесла поднос с дымящимся сбитнем и пирогами, правда я уверен, что пришла она не ради этого. Ее взгляд, брошенный на Изабеллу, был острым. Она поставила поднос на стол с громким стуком.
— Кушайте, гости дорогие, — процедила она, демонстративно поправляя скатерть. — А то от этих ваших бумажек да разговоров иноземных скоро и аппетит пропадет.
Я сделал вид, что ничего не заметил. Любава видела в утонченной, образованной испанке чужачку. Соперницу. Эта тихая, женская война в стенах моего дома меня начинала беспокоить. Здесь чертежами и логикой было не помочь.
На следующий день снег повалил с новой силой, и в этой белой каше на наш двор влетел царский кортеж. Петр нагрянул без предупреждения, впрочем, как всегда. В сопровождении Меншикова и десятка драгун он вихрем пронесся по Игнатовскому, заставив всех замереть на месте.
— А ну, показывай, барон, чем тут без меня промышляешь! — прогремел его бас, перекрывая гул паровых машин.
Я повел его по цехам. Царь, с его неуемной жаждой ко всему новому, был в своей стихии. Совал свой нос в каждую деталь, трогал руками еще горячие отливки, с детским восторгом смотрел, как работают станки, приводимые в движение паром. Я видел неподдельное любопытство и восторг, когда он доходил до сути очередного механизма.
Особый фурор произвел мой карманный пистолет-дерринджер. Я специально прихватил его с собой.
— Вот, Государь, для твоей личной безопасности, — я протянул ему маленькое, изящное оружие. — Бьет недалеко, но для разговора в темном углу — в самый раз.
Петр взял пистолет, повертел его в руках. Его длинные пальцы с какой-то особой нежностью гладили вороненую сталь.
— Игрушка… — протянул он, а потом его взгляд метнулся к Меншикову, который стоял чуть поодаль с кислой миной. — Слыхал, светлейший? Для разговоров в темных углах. Нам бы с тобой такие не помешали.
Меншиков лишь криво усмехнулся.
Вечером, после долгой инспекции, мы собрались в моей избе у камина. Петр долго молчал, глядя на огонь, его огромное тело едва влезало в кресло. Потом он резко повернулся ко мне. Его глаза смотрели с хитрым, пронзительным прищуром.
— Скажи мне, барон, начистоту, — грозным шепотом заявил Царь. — Ради чего ты все это затеял? Всю эту кутерьму с заводами, с компаниями, с дорогами этими железными… Власть? Богатство? Я тебя озолотить могу, чины дать, каких и не снилось. Или ты иное что-то таишь в душе своей?
Я посмотрел на него. Это был не просто вопрос. Это был допрос. Он пытался заглянуть мне в душу, понять, что движет этим странным, непонятным ему человеком. Я мог бы ответить, как положено: «Ради славы твоей, Государь, и процветания Отечества». Но он явно ждет другого.
— Я хочу видеть Россию равной среди равных, Государь, — ответил я, тщательно подбирая слова. Я пытался донести и смысл, и то, что стояло за ним. — Хочу, чтобы наши корабли не боялись выходить в открытое море, а наши купцы торговали по всему свету, не кланяясь англичанам. Чтобы слово русское звучало весомо и в Париже, и в Лондоне. Чтобы мы не выпрашивали технологии, а создавали их сами, и чтобы уже к нам ехали учиться, а не мы к ним — на поклон.
Я говорил то, что он хотел услышать, то, что совпадало с его собственной великой мечтой. Правда за этими пафосными, правильными словами скрывалось нечто иное, что я никогда не смог бы ему объяснить.
Про себя я думал о другом. О будущем, которое было моим прошлым. Я видел его в сухих строчках учебников истории. Я знал, чем заканчиваются великие империи, которые застывают в своем величии, любуясь блеском собственных корон. Я помнил, как владычица морей Испания превратилась в задворки Европы, потому что проспала промышленную революцию. Помнил, как гроза христианского мира Османская империя стала «больным человеком Европы», потому что ее янычары оказались бессильны против нарезных винтовок. Помнил, как сама Россия, эта огромная, неповоротливая махина, через сто с лишним лет проиграет Крымскую войну из-за парусных кораблей против паровых и гладкоствольных ружей против «штуцеров».
История — безжалостная штука. Она не прощает стагнации. Она перемалывает тех, кто не успел запрыгнуть в уходящий поезд прогресса. И сейчас, в этом заснеженном Игнатовском, я слышал далекий, еще неясный гудок этого поезда.
Поэтому я строил заводы, лил сталь и клепал винтовки. Я строил спасательный ковчег. Я пытался протащить эту огромную, увязшую в средневековье страну через технологическое «бутылочное горлышко». Дать ей шанс победить в этой конкретной войне, выжить в будущем, в жестоком и прагматичном мире, где право сильного будет определяться количеством доменных печей и длиной железнодорожных путей.
Моя мотивация была эгоистична до мозга костей. Раньше меня сложно было назвать патриотом. Но из-за многих событий, которые оголили истину (а я надеюсь, что верно все разглядел), я стал им, стал патриотом (в хорошем смысле этого слова, без перегибов, которыми грешат). Это был мой единственный дом. Место, где я жил, дышал, где у меня появились друзья и враги. И я до дрожи не хотел, чтобы этот мой новый мир, пусть и странный, и жестокий, через сто лет оказался растоптан сапогами какого-нибудь очередного Наполеона или раздербанен на куски более шустрыми и технологичными соседями. Я строил будущее для себя. Чтобы просто выжить.
Но этого ему говорить было нельзя. Для него, самодержца, такие мысли были бы крамолой. Он бы увидел в них не заботу, а умаление его собственного величия, сомнение в его гении. Поэтому я говорил о славе, о могуществе, о кораблях.
Петр долго смотрел на меня, а потом гулко, от души, расхохотался.
— Равный! Ай да Смирнов, ай да сукин сын! — он хлопнул себя по колену. — Мне по нутру твои речи! Но помни, барон, дорога к славе вымощена костями. Англичане свой «Неуязвимый» строят. И нам сидеть сложа руки нельзя. Требую от тебя ускорить дело с броненосным флотом. Все силы — туда!
— А как же дороги, Государь? — вмешался Меншиков, который до этого молча сидел в углу. — Барон наш и так на себя слишком много взвалил. Тут и заводы, и компания новая… Не надорвался бы.
— Не твоего ума дело, светлейший! — отмахнулся Петр. — Дороги — дело нужное! Ты, барон, мне так расписал, как по ним войска гонять можно, что я теперь спать не могу, все планы строю. Будут и дороги, и флот! А ты, Александр Данилович, коли радеешь о казне, помогай.