Мы поднимем старых бояр, недовольных его реформами. Мы подкупим генералов. Свергни его! Основывай новую династию. Династию Смирновых! А я… я взамен прошу лишь одного. Вечный мир и союз между нашими державами. Мы разделим сферы влияния в Европе. Север — наш. Юг — их. Мы будем править как равные.
От этого предложения, от этого грандиозного, циничного и по-своему гениального плана, я не смог сдержать смех. Не издевательский, не громкий. Просто тихий, усталый смешок, который вырвался сам собой. Этот человек был неисправим. Даже на дне самой глубокой ямы он продолжал чертить планы по переустройству мира, тасуя королей и династии, как колоду карт.
В любом случае, если бы я и хотел править, то только в качестве серого кардинала, эдакого субъекта «глубинного государства».
— Вы переоцениваете мои политические амбиции, Ваше Величество, — сказал я, когда приступ смеха прошел. — И недооцениваете моего Государя. Он сложный человек, но он строит будущее для этой страны. Пусть и своими, порой жестокими, методами. А я всего лишь инженер, который помогает ему с инструментами.
Я слышал, как он тяжело вздохнул за стеной. Кажется, я окончательно его обескуражил. Он столкнулся с чем-то, что не укладывалось в его картину мира. С человеком, которому не нужна была власть ради власти. Он исчерпал все свои аргументы и предложения, и в наступившей тишине я почувствовал, как изменился баланс сил между нами.
Атмосфера за стеной изменилась. Передо ним был человек, которого не сломить, не подкупить и не постичь его логикой завоевателя. Настало время нанести последний, решающий удар. Не из жестокости, а из необходимости — чтобы окончательно закрепить свое ментальное превосходство и заставить его слушать по-настоящему.
— Ваше Величество, — мой голос прозвучал тихо, в нем не было ни злорадства, ни триумфа, а лишь констатация факта. — Вы проиграли не мне и не Петру. Вы проиграли времени. Вы все еще воюете армиями и тактикой, а я — технологиями и производственными цепочками. Вы мыслите категориями выигранных сражений, а я — категориями промышленных революций. Вы — последний великий полководец уходящей эпохи. Блестящий, гениальный, но, увы, последний. Ваше время прошло.
Я намеренно сделал паузу. Эти слова должны были ранить его самолюбие сильнее любого клинка. Но я еще не закончил. Нужно было показать ему, что я не просто анализирую прошлое, но и формирую будущее.
— А теперь ваши бывшие союзники, англичане, пытаются проделать с Россией тот же самый трюк, что и с вами, — продолжил я все тем же ровным тоном. — Они думают, что мой Государь так же, как и вы, одержим идеей превосходства на море. Они хотят втянуть нас в разорительную гонку вооружений, подсунув нам дорогую и бесполезную приманку — свой броненосец «Неуязвимый». Они думают, что мы, как и вы, поведемся на грубую силу и погонимся за этим железным призраком, надорвав свою экономику. Но я их уже переиграл. Их ловушка не сработает.
Эта фраза произвела за стеной эффект разорвавшейся бомбы. Я услышал резкий, сдавленный вздох. «Неуязвимый». Сверхсекретный англо-шведский проект, о котором должны были знать единицы, высшее военно-политическое руководство. То, что я, заключенный, брошенный в самый глубокий каземат, не просто знаю кодовое название, но и понимаю всю суть этой экономической диверсии, окончательно сломало его картину мира. Это было невозможно. Это было за гранью шпионажа, за гранью простого ума. Это было знание, которого у меня быть не могло.
Вся его королевская спесь, вся его гордыня, державшая его на плаву все это время, испарилась без следа. Я почти физически ощутил, как через камень стены на меня смотрят не как на врага или выскочку, а как на нечто непостижимое и пугающее. В его долгом, оглушительном молчании слышался шок и, возможно, первая крупица настоящего, неподдельного уважения. Он понял, что его пленил не просто удачливый барон. Его пленила сама История, сделавшая крутой и непонятный ему поворот.
Именно в этот момент максимального психологического напряжения, когда тишина в каземате стала почти осязаемой, в коридоре раздались шаги — тяжелая, уверенная, хозяйская поступь, от которой, казалось, вибрировали каменные плиты. Шаги остановились прямо у моей двери. Ключ с лязгом провернулся в заржавевшем замке. Засов отошел со скрежетом, который прозвучал в тишине как выстрел.
Дверь медленно распахнулась.
В проеме, в неровном свете факелов, которые держали за его спиной два гвардейца-гренадера, стояла гигантская, заполнившая собой все пространство, фигура. Сам царь Петр I пришел к своему арестанту. Он был без парика, в простом суконном камзоле. Его взгляд был устремлен на меня.
Какая ирония. Три ключевые фигуры этого нового, безумного мира — свергнутый король, запертый в соседней клетке; опальный гений, только что перевернувший его мир; и всемогущий император, держащий в своих руках их судьбы, — оказались заперты в одном крошечном, удушающем пространстве кронштадтского каземата.
Глава 10
Шагнув внутрь, царь остановился. Дверь за его спиной осталась приоткрытой, гренадеры застыли в коридоре, отсекая этот крошечный мирок от остальной крепости. Мы смотрели друг на друга. Я — в рваной, грязной рубахе, прислонившись к стене, чтобы скрыть дрожь от холода и нервного истощения. Он — гигант, скала, в глазах которого бушевал целый шторм: и ярость на меня, и злость на тех, кто вынудил его пойти на этот шаг, и, как мне показалось, тень вины. Он пришел посмотреть, лично убедиться, что его самый ценный и самый опасный инструмент не сломался, запертый в этой сырой дыре. Моя догадка о его хитрой игре лишь теория. Его молчание было тяжелее любых обвинений, оно давило, заставляя воздух в камере звенеть. От сырости и голода ломило суставы, а сбитые в кровь костяшки на руке пульсировали тупой, ноющей болью.
Сколько это продолжалось, я не знал. Минуту? Пять? Время здесь потеряло свою цену. И в этой вязкой, удушающей тишине из соседней камеры раздался голос моего соседа.
Сперва донесся невнятный шорох соломы, а потом приглушенный скрежет — он, должно быть, прижался ухом к стене, пытаясь понять, что происходит. Я и сам не сразу понял, как он догадался. А потом осознал: шаги. Не тяжелая, размеренная поступь тюремщиков и не торопливая семенящая походка Яворского. Это была поступь хозяина, уверенная, единственная в своем роде. И главное — тишина. Абсолютная, неестественная тишина в тюремном коридоре. Никаких окриков, никаких команд. Даже тюремщики не смели дышать. Так бывает только в присутствии одного человека в этой зарождающейся империи. Карл, с его обостренным чутьем хищника, уловил это изменение атмосферы. Он понял, кто пришел.
— Ваше величество, — в голосе Карла был ядовитый, холодный сарказм. — Я вижу, услуги этого человека вам более не требоваться. Весьма опрометчиво. От скуки я вел с ним беседа через стену. И, должен признаться, почти склонил его на свой сторона.
Петр даже не повернул головы, на его шее вздулась вена, пальцы сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки.
— Если вы не знай, как поступить с таким ум, — продолжал неумолимый голос шведа, — то я готов испросить право на его жизнь. Назовите цену. Любую. Швеция заплатит. Такой человек не должен окончить свои дни здесь из-за прихоти самодержца.
Этот выпад угодил в самое уязвимое место Петра — в его чувство абсолютного, безраздельного владения всем и вся в этой стране. Моя ценность, подтвержденная его главным врагом, мгновенно превратилась из актива в угрозу. Лицо царя налилось темной кровью. Он не мог ответить — это значило бы вступить в торг, признать саму возможность подобной сделки, унизить себя перед пленником. Промолчать — значило бы проглотить оскорбление.
И он выбрал третий путь.
Не проронив ни единого слова, Петр резко развернулся. Так поворачивается медведь, потревоженный в берлоге, — одним слитным, тяжелым, смертельно опасным движением. Он вышел из камеры, и за его спиной дверь захлопнулась с такой силой, что с потолка посыпалась каменная крошка, а пламя факелов в коридоре полыхнуло и едва не погасло. Шаги удалились. Я остался один, оглушенный этим безмолвным взрывом ярости. Гамбит дал трещину. В мою игру, которую я едва начал понимать, вмешалась третья, непредсказуемая сила.
— Ваше величество, ваша откровенность могла дорого нам обоим обойтись, — проговорил я в тишину, обращаясь к стене. В моем голосе была бесконечная, глухая усталость.
Из-за стены донесся настоящий, искренний смех, без тени издевки. Так смеется игрок, который сделал рискованный и красивый фол.
— А я не шутил, барон, — голос Карла стал серьезным, в нем пропал сарказм, уступив место деловому тону. — Я видеть, как ты воюешь. Не как солдат — как… как разум. Ты разрушать основы. Этот твой Петр… он тебя боится. Сегодня он тебя прячет, а завтра, когда ты станешь ему не нужен, он тебя уничтожит. Это природа таких, как он. Мой предложение в силе.
Прислонившись к холодному камню, я закрыл глаза. Что за безумный день. Голова раскалывалась, мысли путались. Неужели этот швед прав? Неужели я и правда всего лишь инструмент, расходный материал? В его словах проступала своя, страшная логика. Он предлагал побег, союз, реванш. А что предлагал мне мой царь? Сырую камеру и молчание. На мгновение перед глазами встала картина: я, в шведском мундире, стою рядом с Карлом на палубе флагмана и смотрю на горящий Петербург.
Бр-р-р!
— Если ваш государь окончательно лишится разума и решит от тебя избавиться, — продолжал шведский король, — найди способ дать мне знать. Я вытащу тебя. Мои люди есть везде. Подумай об этом, барон. В Стокгольме для тебя всегда найдется место. И не в тюрьме.
Он замолчал. Я медленно открыл глаза. Соблазн прошел. Я не верил ему. Не потому, что он враг, а потому, что он не спасает меня, он хочет заполучить оружие против Петра. Это вербовка. И все же… сам факт этой вербовки менял все. Он, сам того не осознавая, только что вручил мне в руки козырь, о котором я не мог и мечтать. Рычаг давления.