Дни в каземате слились в одну бесконечную, серую массу. Через каменную толщу стены между мной и Карлом завязалось странное, немыслимое общение. Начавшись с коротких, язвительных реплик, оно переросло в своего рода интеллектуальные поединки. Он, от скуки и желания понять феномен своего поражения, рассказывал о битвах при Нарве и Клишове, рисуя на словах гениальные тактические маневры. Я же, в ответ, объяснял ему принципы работы паровой машины, законы баллистики и основы химии взрывчатых веществ (но только в общих чертах — не дай Бог действительно поймет механизм). Мы были двумя шахматистами, которые, потеряв доску, продолжали играть партию в уме. В его голосе все реже слышалось высокомерие, уступая место неподдельному интересу профессионала, столкнувшегося с совершенно новой школой военной мысли.
За день до суда ко мне снова проскользнул тот самый молодой офицер, подкупленный Изабеллой. Под видом смены белья он принес несколько листов чистой плотной бумаги, грифель и, главное, точную копию морской карты Финского залива. «Баронесса просила передать. И еще вот это», — прошептал он, сунув мне в руку крошечный, туго скрученный свиток. Записка от Брюса была коротка: «Держись. Говори правду. Мы готовы». Той ночью я не спал. В тусклом свете, пробивавшемся из коридора, я наносил на карту диспозицию флотов, выверяя каждый курс, каждую дистанцию. Я готовился не к оправдательной речи. Я готовился к бою.
Когда за мной пришли, я был готов. В главный зал Адмиралтейства меня ввели под конвоем. Весь цвет нации — генералы, адмиралы, бояре — собрался здесь, чтобы поглазеть на падение вчерашнего фаворита, и их лица выражали плохо скрываемое злорадство. Во главе стола, покрытого зеленым сукном, восседал Петр, его лицо было непроницаемо, как гранит. Неподалеку я заметил и Якова Вилимовича. Он был хмур.
Первым слово взял Меншиков. Расправив складки на своем роскошном камзоле, светлейший князь поднялся. Его голос звенел от праведного гнева, когда он картинно воздел руки:
— Господа судьи, ваше величество! Перед вами стоит человек, которому была оказана невиданная честь! Государь наш, в своей безграничной милости, доверил ему дело государственной важности! И что же мы видим? Вместо того чтобы строить мощные, линейные корабли, способные встать в один ряд с лучшими флотами Европы, барон Смирнов, обуянный гордыней, потратил казну на создание каких-то… мужицких барж! Плавучих сараев, которые он, в своей самонадеянности, назвал «Адскими Котлами»! Адскими, только вслушайтесь!
По рядам генералов пронесся одобрительный гул.
— Он ослабил наш флот! Он поставил под угрозу само существование Петербурха! Вместо проверенной веками тактики он предложил нам безрассудную авантюру! Это ли не преступление перед Отечеством?
Следом поднялся адмирал Апраксин. В отличие от Меншикова, он не упивался моментом. Он выглядел уставшим, словно нес на своих плечах невидимый груз. Его голос был тяжелым, как гул корабельных орудий.
— Я, как командующий флотом, должен исполнить свой долг, — начал он, не глядя на меня, а устремив взгляд куда-то поверх голов. — Приказ был ясен: держать оборону у Кронштадта, не рисковать флотом и столицей. Барон Смирнов, нарушив этот приказ, ввязался в бой, действуя на свой страх и риск. Он поставил под угрозу жизни сотен моряков и вверенные ему корабли.
Он говорил как человек, зачитывающий приговор, с которым он сам, возможно, не согласен.
— А после… после его дерзкой, но безрассудной атаки, он пошел на прорыв. Я не могу назвать это бегством. Но это было самовольное действие, нарушившее всю диспозицию и строй флота. Я отвечаю за каждый корабль, за каждого матроса. И я не мог рисковать ими, ввязываясь в хаотичную свалку в узких шхерах, не имея четкого понимания обстановки и не зная замысла барона. Мой долг был — сохранить флот для защиты столицы. И я его исполнил.
Когда они закончили, в зале воцарилась тишина. Петр поднял на меня тяжелый взгляд.
— Что скажете в свое оправдание, барон?
Я вышел немного вперед.
— У меня нет каких-то оправданий, Государь, — я вздохнул. — У меня есть только анализ.
— Господин адмирал Апраксин говорит о приказе держать оборону, — начал я. — Но позвольте спросить, как он представлял себе эту оборону, если бы шведский флот, раздавив мой малый отряд, вышел бы на оперативный простор? Моя «тактика», как ее изволил назвать светлейший князь, была не авантюрой, а единственно возможным способом остановить врага на дальних подступах.
Я перевел взгляд на Петра.
— Я не нарушал какой-либо приказ. План был одобрен лично Государем. Я исполнял его так, как считал наиболее эффективным. Я не бежал, просто выполнил главную стратегическую задачу: обезглавил шведский флот. Их флагман-броненосец лежит на дне. Их король — в нашей тюрьме. После этого продолжать бой было бы бессмысленной бойней.
В зале зашумели. Мои слова были дерзкими, зато логичными.
— А теперь о главном, — я повысил голос, и гул стих. — О главной ошибке этого сражения. Ошибке, которая едва не стоила нам победы. И эта ошибка — не моя.
Развернув чертеж, нанесенный на бумагу ночью, бросил на стол и ткнул пальцем в точку.
— Вот здесь находились мои корабли, атакующие шведский флагман. А вот здесь, — палец переместился к выходу из пролива, — стоял флот господина адмирала. В полной боевой готовности. Я подавал сигналы о поддержке. Флажками и пушечным выстрелом. Несколько ваших капитанов, господин адмирал, видели их. Но вы предпочли пассивно наблюдать. Если бы хотя бы несколько ваших легких фрегатов ударил шведам в тыл, мы бы взяли в плен весь их флот. Весь! Но этого не произошло. Вы не предали меня. Вы предали победу, которая была у нас в руках.
Я замолчал. Апраксин тяжело оперся о стол, не в силах вымолвить ни слова. Он был сломлен не моими обвинениями, а весом собственной ошибки, которую, я был уверен, он и сам осознавал. Меншиков же вперил в меня полный ненависти взгляд. А Петр молча смотрел на карту.
Видя, что адмирал вот-вот сломается, Меншиков уже готовился нанести новый удар, обрушить на меня всю мощь своего придворного красноречия. Он открыл рот, но его голос утонул в другом, спокойном и веском.
— Позвольте, ваше величество.
Все взгляды обратились на Якова Брюса. Мой покровитель, который до этого момента сидел с непроницаемым лицом, поднялся со своего места.
— У Военной коллегии есть некоторые сведения, которые могут пролить свет на действия господина адмирала, — произнес он, раскладывая на столе несколько бумаг. — Это скорее пища для размышлений, Государь.
Он поднял первый лист — копию финансовой ведомости.
— Любопытное совпадение. За неделю до сражения светлейший князь Меншиков перевел доверенному лицу господина адмирала Апраксина весьма круглую сумму. Официально — за поставку корабельного леса для личных нужд князя. Сумма, впрочем, втрое превышает рыночную стоимость всего леса.
Меншиков вскочил, его лицо пошло пятнами.
— Это возмутительно! Мои личные дела не касаются…
— Разумеется, — невозмутимо согласился Брюс. — Но есть и другое совпадение. Письмецо, перехваченное нашими людьми. Оно не содержит прямых приказов, но в ней есть фраза, которая заслуживает внимания: «Надобно проявить должную осмотрительность и позволить ситуации разрешиться естественным путем». Господа судьи, — Брюс оглядел зал, — позволить сражению «разрешиться естественным путем», когда один твой отряд атакует, а весь остальной флот стоит на якоре… Весьма изящная формулировка для смертного приговора.
В зале зашептались. Это был тонкий намек на сделку, на сговор. Петр медленно повернул голову в сторону Меншикова, в его взгляде — холодный, смертельный интерес.
— Вызвать капитана Синявина! — скомандовал Брюс.
В зал вошел высокий морской офицер. Подойдя к столу он принес присягу. Каждый его шаг давался с видимым трудом. Говорить против командующего флотом и всесильного Меншикова — это конец карьеры, а то и жизни, и он это осознавал.
— Капитан, — голос Брюса был мягок. — Видели ли вы сигналы с корабля барона Смирнова?
Синявин сглотнул, его взгляд метнулся к Апраксину, потом к Петру. Он колебался.
— Ваше величество, — произнес он, обращаясь к царю, — я…
— Говори правду, капитан, — строго прервал его Петр. — Как перед Богом.
— Так точно, ваше величество, — наконец выдавил Синявин. — Видел отчетливо. Я доложил господину адмиралу и просил разрешения вступить в бой. Но господин адмирал… он сказал, что барон действует самовольно и приказал держать строй.
— И наконец, — Брюс, видя, что этого достаточно, не стал вызывать второго капитана, давая понять, что у него есть и другие свидетели. — Чтобы окончательно развеять все сомнения в тактической правоте или неправоте барона, я прошу позволения вызвать последнего свидетеля. Того, кто видел бой с другой стороны.
Петр медленно кивнул.
— Ввести!
Двери зала распахнулись. Под конвоем четырех гвардейцев в зал вошел Карл XII. Он был в чистом мундире, без шпаги, его осанка была королевской. Он не выглядел пленником. Он выглядел монархом.
Карл прошел к столу и остановился, окинув всех присутствующих ледяным, презрительным взглядом. Он не смотрел на меня. Швед сел на подготовленное для него кресло. Какой контраст: с соломенного тюфяка тюрьмы в роскошное кресло.
— Как солдат солдату, скажи, король, кто был прав в том бою? — спросил Петр, нарушив тишину.
Петр Алексеевич явно был в курсе именно этого свидетеля, так как только он и Брюс сохранили хладнокровие, остальные же были возбуждены, зал утопал в шуме и гаме.
Карл на мгновение замер. Этот прямой, солдатский вопрос, похоже, задел в нем нужную струну. Его гордость боролась с честностью профессионала. Он медленно повернул голову к Апраксину.
— Ваш адмирал действовал по уставу, — произнес он на немецком, и толмач тут же перевел. А ведь мог спокойно на русском говорить. — Он держал флот вдалеке от зоны досягаемости моих орудий. Он берег людей и корабли. Он ждал. Но война — это действие.