Идея была проста для меня, однако казалась магией для Федьки.
— Представь, — объяснял я ему, водя грифелем по бумаге, — что один оборот главного винта двигает суппорт на дюйм, а один поворот вот этой маленькой, градуированной рукоятки — всего на одну тысячную долю. Тебе не нужно будет полагаться на глазомер, а просто повернуть лимб на нужное количество делений. Точность перестанет быть искусством. Она станет математикой.
Неделя за неделей уходила на воплощение этой идеи. Мы испортили три заготовки для ходового винта, пока не подобрали правильный шаг трапецеидальной резьбы, которая бы сама тормозилась, убирая люфт. Федька, казалось, сросся со своим рабочим местом, он лично перетачивал резцы из нашей новой легированной стали, добиваясь нужной чистоты поверхности на шестернях дифференциала. Я ночами сидел над расчетами, пытаясь понять, почему механизм клинит после десятого оборота. Решение пришло случайно, когда я заметил, что из-за перегрева деформируется бронзовая втулка. Заменили на чугунную — и все пошло как по маслу. Мы боролись и с металлом, и с самими законами физики, пытаясь обмануть их на микроскопическом уровне.
К исходу месяца станок был готов. Он выглядел как приземистый, мощный зверь рядом с изящными и хлипкими собратьями. Я встал к нему сам. Рука легла на холодную, рифленую рукоятку микрометрической подачи. Легкий поворот. Резец, без малейшей дрожи, с тихим шелестом вгрызался в металл, снимая тончайшую, почти невесомую стружку, похожую на паутину. Я управлял процессом с точностью, о которой еще недавно нельзя было и мечтать.
Через час работы первая, эталонная калибр-скоба была готова. Я взял ее в руки — идеально гладкие, параллельные поверхности, выверенные до сотых долей дюйма. Подойдя к верстаку, где Федька, затаив дыхание, заканчивал работу над копией шведского кронциркуля, я понял, что у него тоже получилось. Я взял у него готовый инструмент и подошел к ящику с бракованными деталями тульских замков. Вставил первый попавшийся штифт в паз. Он вошел без малейшего люфта, как поршень в цилиндр. Затем проверил второй, третий. Все они были разные. Мой калибр бесстрастно отделил брак от нормы. Вот он, мой безмолвный судья. Инструмент, который будет говорить вместо меня на всех заводах будущей империи.
Пока я и Федька заканчивали отладку станка, Леонтий Филиппович развил бурную деятельность. Помимо составления «Устава», он руководил работой нашего небольшого конструкторского бюро. И вот, когда первая партия калибров была почти готова, он вошел ко мне в цех с таким лицом, будто только что пытался решить задачу о квадратуре круга и потерпел фиаско.
— Петр Алексеич, мы зашли в тупик, — без предисловий заявил он, разворачивая на ближайшем верстаке огромный лист бумаги, испещренный столбцами цифр и формул. — Капитан Глебов докладывает с полигона: наши новые, стандартные пушки показывают чудовищный перерасход пороха и ядер. Офицеры действуют по старинке, пристреливаясь. На поражение одной цели уходит десяток выстрелов, а то и больше. Вся наша точность литья идет прахом из-за неточной стрельбы.
На ватмане темнели углы, скорости, сопротивление воздуха, вес порохового заряда… Тысячи вычислений для каждого типа орудия. Честно говоря, я не совсем понял что от меня хочет математик.
— Капитан как-то обмолвился, и я считаю, что он прав, — вздохнул Магницкий. — нам нужна система точного огня. А для этого требуются полные баллистические таблицы. Чтобы любой артиллерийский офицер мог, зная дистанцию и угол возвышения, бить точно в цель, а не по воробьям. Однако объем вычислений… он чудовищен. Чтобы рассчитать одну-единственную траекторию, мои дьяки тратят целый день, скрипя перьями. Умножение, деление, извлечение корней, логарифмы… Они путаются, делают ошибки, приходится все перепроверять по три раза. Такими темпами мы эти таблицы и за десять лет не закончим.
Он был прав. Даже я, с моим знанием высшей математики, мог бы лишь ненамного ускорить процесс. Мозг — не счетная машина. Мы уперлись в системное ограничение: отсутствие нужного инструмента. Только на этот раз — инструмента для вычисления. Решение, как это часто бывает, нашлось здесь, в цеху, под мерное жужжание приводных ремней моего нового станка.
— А что, если мы дадим вашим дьякам инструмент, который будет умножать и делить быстрее, чем они успеют макнуть перо в чернильницу? — спросил я, и в голове уже начал складываться план.
Идея логарифмической линейки была мне знакома с институтских времен. Простой, гениальный счетный инструмент, позволяющий производить сложнейшие вычисления простым движением движка. Однако одно дело — знать принцип, и совсем другое — изготовить ее с необходимой точностью. Шкалы на линейке должны быть не просто ровными, а логарифмическими, где расстояние между делениями меняется по строгому математическому закону. Малейшая ошибка — и весь инструмент превращался в бесполезную деревяшку.
Магницкий, которому я изложил идею, сперва отнесся к ней скептически.
— Двигать палочки, чтобы числа считать? — он недоверчиво покачал головой. — Звучит как забава для детей, а не как инструмент для ученых мужей.
— А вы, Леонтий Филиппович, не на палочки смотрите, а на математику, — парировал я. — Вы мне рассчитайте. Составьте таблицу логарифмов от одного до тысячи с точностью до четвертого знака. Это долго, зато вам по силам. А я превращу ваши цифры в инструмент.
Следующие две недели, пока Магницкий с двумя лучшими учениками из Навигацкой школы, запершись в конторе, вычислял свою таблицу, я снова встал к станку. Задача была еще сложнее, чем изготовление калибров. Мне нужна была программная точность. Главная проблема: как создать первую, эталонную логарифмическую кривую для копирного механизма, если у тебя нет эталона?
Решение подсказал сам Магницкий. Мы не точили ее целиком. Мы разбили всю длину будущей эталонной пластины на тысячу крошечных отрезков. Используя наш сверхточный суппорт, мы выставляли резец на рассчитанную до микрона глубину в каждой конкретной точке, а затем вручную, с помощью шаберов и полировальных паст, соединяли эти точки, стачивая металл до получения идеально плавной кривой. Это была адская, кропотливая работа — мы не создавали кривую, а скорее «проявляли» ее на металле, точку за точкой, по таблицам Магницкого. И только потом этот эталон был установлен на станок в качестве копира.
Мы перепортили с десяток заготовок, пока не добились нужного результата. Каждая черта наносилась с ювелирной точностью. Когда Магницкий наконец принес свою заветную таблицу логарифмов, мы провели финальную калибровку. Результат превзошел все ожидания. Наша логарифмическая линейка давала погрешность меньше процента, чего для баллистических расчетов было более чем достаточно.
Когда я принес первый готовый экземпляр в конструкторское бюро, дьяки сперва отнеслись к нему с недоверием. Однако, когда я показал им, как простым совмещением черточек можно за десять секунд перемножить два четырехзначных числа — задача, на которую у них уходило по полчаса, — в комнате повисло благоговейное молчание. Магницкий взял линейку в руки, и на его лице проступил восторг ученого, получившего в руки телескоп после многих лет наблюдения за звездами невооруженным глазом. Этот простой, изящный инструмент стал нашим «секретным оружием». Производительность КБ выросла на порядок. Баллистические таблицы, казавшиеся невыполнимой задачей, теперь рождались одна за другой.
К месяца на большом столе в моей конторе лежал весь комплект для будущей демонстрации перед Государем — а целая система, воплощенная в металле и дереве. Я хотел сделать своего рода презентацию того, как можно с помощью науки и техники перевернуть саму экономику военной промышленности. Я собрал Магницкого и Глебова, чтобы прорепетировать будущий доклад.
— Так, смотрите, — сказал я, расставляя предметы на столе. — Когда приедет Государь, мы начнем вот с этого. — Я взял в руки логарифмическую линейку. — Леонтий Филиппович, вы объясните, как эта «палочка» сберегла нам полгода работы. Затем, капитан, вы продемонстрируете вот это. — Я катнул по столу идеальное ядро. — А потом я беру вот эту скобу и показываю, что оно входит в нее идеально. А затем беру ядро, присланное с Тулы, и показываю, что оно не лезет. И задаю один вопрос: «Так какое ядро нам нужно, Государь? То, что красиво летит по бумаге, или то, что попадает в цель?».
— Я хочу, чтобы Государь увидел всю производственную цепочку, — подвел я итог. — От идеи, ускоренной нашими счетными инструментами, через точное производство на новых станках, к неотвратимому контролю качества. Пусть он увидит, как работает система.
При его инженерной хватке, Петр должен был оценить красоту и мощь этого подхода. Демонстрация обещала стать моим очередным триумфом.
Репетиция моего «выступления» перед Магницким и Глебовым была в самом разгаре, когда во двор влетела знакомая карета. Яков Вилимович снова пожаловал в Игнатовское. Такой визит не сулил ничего хорошего. Не заходя в дом, он прошел прямо ко мне в контору. По его лицу все стало ясно — стряслось нечто серьезное.
— Отставляй свои игрушки, барон, — без предисловий начал он, сбрасывая на лавку тяжелую, подбитую мехом шубу. — Игра пошла по-крупному. И не в нашу пользу.
Подойдя к столу, он уселся в кресло, перекинувшись приветствием с моими людьми, которые поспешили оставить нас одних. После того, ка за Магницким и Глебовым закрылась дверь, Брюс выпалил:
— В Петербург прибыла шведская делегация. Официально — для начала мирных переговоров. Неофициально — привезли с собой гостя. Нового английского посла, лорда Уитни. И этот гость, не успев распаковать чемоданы, вручил Государю ультиматум.
Брюс говорил тихо. Я же не понимал почему он все это мне говорит.
— Разговоры, разумеется, дипломатические, витиеватые, зато суть проста. Англия требует немедленного и безоговорочного освобождения короля Карла. В противном случае — полная морская блокада Балтики. Их флот уже стоит на рейде у Копенгагена. И это не все. Они обещают полную финансовую и военную поддержку любому, кто