Царевич оправил кружева на манжетах и, не удостоив меня даже взглядом, вышел из лаборатории с высоко поднятой головой. Я подошел к столу и взял линейку. План сработал, но результат меня расстроил.
— Я, кажется, обидел его высочество, — растерянно пробормотал Магницкий.
— Вы все сделали правильно, Леонтий Филиппович, — тихо ответил я. — Иногда, чтобы человек задумался, ему нужно показать, что он не знает ничего.
Жаль правда, что Алексей не задумался. Он вынес свой приговор. Выйдя из конторы, он столкнулся с Федькой, который нес мне новую деталь для «Титана», и остановил его.
— Что это? — спросил он, ткнув пальцем в блестящий кусок металла.
— Деталь, ваше высочество. Для машины паровой, — смутившись, ответил Федька.
— Отнести в переплавку, — гневно приказал Алексей. — Негоже тратить государев металл на бесполезные забавы, когда солдатам сапоги справить не на что.
Стрельнув взглядом в мою сторону, он пошел прочь, оставив ошеломленного Федьку с деталью в руках. Я наблюдал за ним из окна. Кажется, это было объявление войны — холодной, тихой, идеологической. Стремясь нейтрализовать наследника, я собственными руками создал себе самого опасного и непримиримого врага.
Глава 16
Надменно брошенный приказ царевича стал последней каплей. Федька замер с деталью в руках. Это был осознанный, продуманный удар под прикрытием личины государственной заботы. За спиной Алексея отчетливо маячила ухмыляющаяся тень барона Гюйссена. Этот вкрадчивый интриган потакал наследнику и умело направлял его разрушительную энергию, превращая комплексы и страхи в оружие против меня.
Выйдя из конторы, я подошел к оцепеневшему Федьке и спокойно забрал у него из рук деталь.
— Положи на верстак, Федор. Этого не будет, — сказал я достаточно громко, чтобы слышали и другие. — С его высочеством и его наставником я разберусь.
Противостоять им в лоб или апеллировать к здравому смыслу было бесполезно. Я решил нанести ответный удар на их же поле — в борьбе за умы моих людей. На следующий день, когда Гюйссен, собрав десяток самых набожных жен и стариков, попытался организовать у ворот Игнатовского молебен «об избавлении от бесовских машин», я не стал его разгонять. Дождавшись конца, я подошел к местному священнику.
— Благодарю за молитвы, отец, — сказал я с самым смиренным видом. — А теперь прошу вас освятить дело истинно богоугодное.
На глазах у той же толпы на площадь выкатили первую пушку из новой партии, предназначенной для защиты южных рубежей от набегов басурман. Священник, не смея отказать, провел обряд. А после я, перекрестившись, передал ему увесистый кошель с серебром — пожертвование на ремонт старой церкви.
— Пусть солдаты наши с Божьей помощью бьют врага, а мы здесь, в тылу, помолимся за них и поможем дому Божьему', — громко сказал я.
Эффект был ошеломительным. В глазах людей я из «барона-антихриста» превратился в рачительного, благочестивого хозяина и патриота. Гюйссен понял, что его тонкая игра провалилась. Ну еще бы. Глупостями занимается. Такая история иноземными шпионами (которые не один день готовились) не получилась толком, а тут какой-то старик, полунаставник. Мелкий прыщ.
Теперь, подготовив почву, пора было избавляться и от него. Дальнейшее присутствие Гюйссена в Игнатовском представляло прямую угрозу. Формальный предлог нашелся быстро. Собрав начальников цехов, я объявил, что работа над новым сплавом для «Титана» переходит в разряд «особо секретных государственных дел». Я составил и подписал указ, согласно которому доступ в металлургическую лабораторию и прилегающие мастерские отныне разрешался только по специальным допускам.
Вечером того же дня я вызвал к себе барона Гюйссена. Он явился, пытаясь сохранить елейную улыбку, правда на лице не было прежней уверенности.
— Барон, — я пододвинул ему копию указа. — С завтрашнего дня в Игнатовском вводится особый режим в связи с началом работ чрезвычайной важности. Прошу ознакомиться.
Он пробежал глазами бумагу, его лицо вытянулось.
— Что это означает? — в голосе прозвучали визгливые нотки. — Вы хотите запретить мне, наставнику его высочества, наблюдать за процессом обучения? Это произвол! Я буду жаловаться Государю!
— Это не произвол, барон. Это режим секретности, — спокойно ответил я. — А поскольку у вас, как у иностранного подданного, не может быть допуска к работам такого уровня, ваше дальнейшее пребывание здесь становится… нецелесообразным. Для вашей же безопасности.
Дверь с грохотом распахнулась, и в контору, не постучав, ворвался Алексей. Не знаю что он хотел изначально, но Гюйссен сходу нажаловался, пользуясь случаем. Лицо царевича пошло красными пятнами.
— Что вы себе позволяете, Смирнов⁈ — громко рыкнул он. — Вы не имеете права! Вы изгоняете моего человека! Это прямое посягательство на мой статус, на волю моего отца!
Мне кажется, он защищал не Гюйссена, а свой униженный авторитет. Молча подойдя к тяжелому, окованному железом сундуку, служившему мне сейфом, я неторопливо достал оттуда свиток с большой сургучной печатью.
— Вот, ваше высочество, другая воля вашего отца, — я развернул на столе указ, данный мне Петром после суда. — Здесь мне предоставлены чрезвычайные полномочия для выполнения поставленной задачи. И право устранять любые препятствия, которые могут возникнуть на этом пути. Любые.
Я строго смотрел на него, он не выдержал моего взгляда.
— А что до вашего воспитания, — я намеренно понизил голос, заставляя его вслушиваться, — то в этом же указе Государь, радея о вашем будущем и желая видеть в вас мужа государева, а не дворцового щеголя, выразил надежду, что я смогу приобщить вас к наукам и к труду. И если методы интеллектуального вразумления не принесут должных плодов, я имею полное право ознакомить вас с работой простого мастерового. Сами знаете, ваш батюшка сам не прочь руками поработать. Поэтому, я думаю, что неделя у доменной печи или в шахте, в одной робе с рабочими, быстро выбьет из вашей головы праздные мысли. Это старый и весьма действенный педагогический прием, не так ли?
Я угрожал полным разрушением его сословной спеси. Для Алексея перспектива физического труда наравне с «чернью» оказалась страшнее любой плахи. Он побледнел, отступил на шаг. Гнев испарился, уступив место растерянности и затаенному страху. Он был побежден. И это меня расстраивало, ведь я хотел бы чтобы этот человек был хотя бы немного похож на своего отца.
Гюйссен, наблюдавший за этой сценой, понял, что его игра окончена. Его главный щит сломался. Он съежился, мгновенно превратившись из влиятельного интригана в напуганного иноземца.
На следующий день барон Гюйссен в сопровождении двух моих гвардейцев отбыл в Петербург «для срочного доклада о чрезвычайных успехах его высочества в освоении наук». Шпион был устранен. Глядя, как Алексей провожает карету своего единственного союзника, я не чувствовал триумфа. На его лице была легкочитаемая затаившаяся ненависть. Пропасть между мной и наследником престола только что стала непреодолимой.
В день отъезда Гюйссена мои мысли были заняты только царевичем. Когда Петр Великий решил доверить мне воспитание сына, я был воодушевлен, несмотря на то, что поначалу идея мне «не зашла». Весь день я думал как расположить к себе царевича и перевернуть ход истории, сохранить преемственность династии, предотвратить дворцовые перевороты. Но чем больше я вникал в положительные или отрицательные черты личности Алексея, тем больше я разочаровывался. Задача была невозможной. Может, действительно, царевич не достоин царства? Ведь дворцовые перевороты, в конце концов, привели к воцарению Екатерины Второй, которая (не знаю насколько это правда, но меня так учили в школе) привела страну к «золотому веку».
Мне не спалось. Мысли раздражали. Бессонница выгнала меня из дома в холодную, пронзительную ночь, пахнущую далеким дымом. Ноги сами привели меня к самому уединенному месту в Игнатовском — к краю старого глиняного карьера. Каково же было мое удивление, когда я оказался не один в этом месте. Там, на самом обрыве, четким темным силуэтом на фоне бездонного, усыпанного звездами неба стоял Алексей. Он смотрел на восток, в сторону Москвы.
Я подошел и встал рядом. Он даже не шелохнулся. Мы долго молчали, тишина была напряженнее самого громкого спора. Ветер шелестел в прошлогодней траве, и казалось, сама вечность смотрит на нас двоих.
— Вы ненавидите меня, барон? — его тихий голос, лишенный надменности, заставил отвлечься от мыслей.
Я посмотрел на его профиль, едва различимый в темноте.
— Нет, ваше высочество. Я вас не понимаю.
Он резко обернулся, на лице была одна эмоция — ярость.
— А я вас понимаю, барон. И ненавижу. Вы думаете, вы строите величие? Вы строите ад на русской земле. Вы и мой отец. Вы сдираете с нее кожу, ее веру, ее душу, и натягиваете на нее этот ваш немецкий, протестантский кафтан. Ваши машины, ваши заводы… Это идолы, которым вы приносите в жертву живых людей. Вы отвращаете их от Бога, заменяя молитву грохотом молотов. Вы — чума. И я сделаю все, чтобы остановить вас.
Кажется, мне только что официально объявили войну.
— А сильна ли та вера, ваше высочество, которая боится паровой машины? — спросил я так же тихо. — Разве Господь не дал человеку разум, чтобы тот облегчил свой каторжный труд?
— Разум дан для постижения Божьего промысла, а не для создания адских механизмов, которые дымят и отравляют воздух! — отрезал он. — Вы несете соблазн и погибель для души!
Я слушал его с бесконечной усталостью. Передо мной стоял упрямый юноша — в нем воплотилась вся трагедия моей страны, ее вечный, кровавый разрыв между прошлым и будущим.
— Вспомните историю, ваше высочество. Вы должны были изучать это, — сказал я. — Вспомните великий Константинополь. Пока его мудрецы вели бесконечные споры о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы, султан Мехмед отливал пушки, способные сокрушить их тысячелетние стены. Их благочестие и молитвы не спасли их от янычарских сабель. Потому что силу можно победить только большей силой. Все остальное — красивые слова для самоуспокоения перед смертью.