Наше с Изабеллой партнерство, перераставшее в нечто большее, не ускользнуло от самого внимательного — и самого несчастного — наблюдателя в Игнатовском. Лишенный непосредственного наставника и всякой осмысленной деятельности, царевич Алексей следил за нами с ревностью. На его глазах Изабелла все больше времени проводила в моем кабинете, склонившись над непонятными ему чертежами. Он терял ее. Она ускользала из его мира книг и философских споров в мой — мир логистики, донесений и интриг, приправленных безжалостной производственной логикой.
Свою тихую войну за ее душу он начал с искренней верой, что спасает ее от меня, от моей «бесовской» механики и прагматизма, губящих ее утонченную натуру. Тактика его стала тоньше: споры в лоб прекратились. Однажды он явился в «Сводную палату», когда Изабелла корпела над анализом донесений Брюса о политической обстановке в Англии.
— Баронесса, — вкрадчиво позвал он девушку, игнорируя мое присутствие в дальнем углу, — я вижу, вы изучаете доклады графа Брюса. Он, без сомнения, человек умный, однако его взгляд — это взгляд протестанта и немца. А ко мне тут пришло письмо из Москвы, от людей, что пекутся о душе России, а не только о ее карманах. Взгляните. Возможно, иная точка зрения поможет вам составить более объективный отчет для… барона.
Он протянул ей письмо, полное туманных намеков на «пагубное западное влияние» и «предательство истинных интересов отечества». Я сдержал ухмылку, мне показалось, что это была вербовка, попытка подорвать мой авторитет через «альтернативные источники информации». Может он хотел посеять в ее уме сомнение, заставить выбирать между моей прагматичной правдой и их «духовной»?
Изабелла оказалась в западне. Отвергнуть «помощь» наследника — нанести оскорбление. Принять — ввязаться в опасную придворную игру. Наблюдая за этой сценой со стороны, я вдруг осознал, как во мне закипает легкое раздражение. Конечно же, я злился исключительно как руководитель, у которого самый ценный сотрудник отвлекается на интриги. «Она мой лучший аналитик, — твердил я себе, наматывая круги по конторе, — а этот избалованный щенок пудрит ей мозги своей боярской философией. Дело страдает. Только дело. Ничего больше». Вот только это «ничего больше» звучало фальшиво даже в собственных ушах. Меня бесило, что этот мальчишка и самый сложный «проект», пытается отнять то немногое человеческое тепло, что только-только начало согревать мою жизнь. И я стал чуть строже к испанке, стараясь отдалить ее от себя, не вкатываться в близкие отношения. Гормоны, чтоб их, бурлили в крови. Я же ведь тоже не железный. Итак сколько времени был на голой силе воли.
Магницкий, видя мое состояние, как-то вечером осторожно заметил:
— Вы слишком строги к баронессе, Петр Алексеич. Ее ум — редкий дар. Его беречь надобно, а не подгонять.
Я его, разумеется, не слушал. Терпение мое лопнуло, когда я застал их за очередным спором. Изабелла, судя по всему, пыталась доказать Алексею экономическую необходимость союза с Демидовым.
— … но поймите, ваше высочество, без его металла встанут все наши заводы!
— Пусть лучше встанут заводы, чем падет вера! — с пафосом ответствовал Алексей.
— Баронесса, — мой голос прозвучал резче, чем я хотел. — Отчет по поставкам селитры. Немедленно. Иначе доблестная армия его высочества рискует остаться без пороха, и все эти споры о судьбах веры придется вести уже под шведским флагом.
Алексей вспыхнул и, метнув в меня взгляд, полный ненависти, вылетел из кабинета. Изабелла же одарила меня взглядом, полным отстраненной обиды. Следующие дни она работала безупречно, механически. Между нами выросла какая-то стена — может оно и к лучшему. В то же время мне кажется, что я терял партнера, эта потеря оказалась на удивление болезненной.
На третий день после нашей «ссоры» она вошла ко мне в контору. Молча положила на стол два документа. Первый — идеальный отчет по селитре. Второй — короткая аналитическая записка. В ней сухим, почти математическим языком излагалось, во что казне обойдется моя идея с «реквизицией подвод». Она учла все: потери от будущего неурожая, стоимость отправки карательного отряда, репутационные издержки (в цифрах виднелись выкладки и Магницкого). Вывод был безжалостен. Но в самом конце, от руки, было приписано:
«Я понимаю важность дисциплины, Петр Алексеич. Но даже самый совершенный механизм приводят в движение живые люди. И их нельзя сбрасывать со счетов. Это неэффективно».
Она не оправдывалась, просто добавила переменную, которой в моих расчетах никогда не было, — человеческий фактор. Я смотрел на этот лист и испытывал сложное чувство, где досада смешивалась с восхищением. Этот странный треугольник становился все острее.
Записка Изабеллы заставила задуматься, но облегчения не принесла. Напряжение последних месяцев, уральский кризис, вечная борьба с интригами — все это, скопившись, выжигало меня изнутри. Работа на износ стала единственной попыткой убежать от самого себя в чертежах и расчетах. Мой проект-гигант, «Титан», пожирал все время и силы, но я все равно шел по самому краю.
Плотину прорвало со вторым гонцом от Орлова. Он привез короткое, наспех написанное личное письмо. В нем Орлов описывал гибель одного из бойцов — молодого сержанта Степана, что первым лез на стену в Евле; того, чьего убитого товарища мы нашли в овраге несколько месяцев назад. Он выжил тогда, чтобы погибнуть сейчас, в грязной перестрелке в уральском лесу, прикрывая отход командира.
Дочитав письмо, я долго сидел, глядя в пустоту. Я, человек систем и производственных цепочек, вдруг увидел за своими гениальными планами конкретную, оборвавшуюся жизнь. Я просто устал. Любой механизм имеет предел прочности — так и со мной.
Попытки вернуться к работе обернулись провалом. Сев за чертеж «Титана», я не смог провести и линии — руки не слушались, а чертеж плыл перед глазами. Вылазка в цех закончилась тем, что я сорвался на мастера из-за пустяка, накричал, распугав всех вокруг. Привычная рутина, всегда служившая мне броней, дала трещину. Механизм сломался. Вернувшись в контору, я в отчаянии вытащил из шкафа жбан с хлебным вином, припасенный для особых случаев, и начал «злоупотреблять». Тупо, методично, стакан за стаканом из оловянной кружки. На столе передо мной лежал чертеж поршневой группы «Титана», но вместо линий и размеров я видел расплывающиеся пятна. Я напивался. Впервые в этой жизни — по-настоящему, до беспамятства. И да — это было глупо и не нужно. Но я ничего не мог поделать — механизм «сломался».
Именно в таком состоянии меня и нашла Любава. Зайдя, как обычно, прибраться в конторе перед сном, она замерла на пороге. Перед ней был измученный, одинокий мужчина на грани срыва, посреди разбросанных бумаг. В ее глазах не было ни удивления, ни осуждения — лишь нечто куда более древнее и сильное, чем жалость.
Ни слова не говоря, она подошла и молча забрала кружку из моих ослабевших пальцев. Первым делом, осторожно отодвинув меня, она аккуратно свернула чертеж, на который я пускал пьяные слюни, и убрала его в сторону. Я поднял на нее тяжелый, затуманенный взгляд, не сразу узнавая. Из своей каморки она принесла теплый овечий плед и осторожно накрыла мои плечи.
А потом просто села рядом. Любава была стройной женщиной, с приятными округлыми в нужных местах чертами. Я смотрел на ее симпатичное лицо, на руки, пахнущие хлебом и домом, и во всем моем огромном, сложном мире вдруг не осталось ничего, кроме этого тихого, надежного тепла. Гул в голове начал стихать.
Не помню, кто сделал первый шаг. Может, я потянулся к ней. Может, она, видя мою беззащитность, сама коснулась моей щеки. В следующий миг я уже целовал ее —отчаянно, как утопающий, добравшийся до берега. Поначалу она чуть испугалась, но потом ответила. В этом не было ни любви, ни романтики. Мы не говорили. В этой ночи, посреди чертежей и карт, два человека утоляли самый древний голод — голод по простому человеческому теплу.
Проснулся я один, в собственной постели. В глаза бил резкий утренний свет, а в голове стучала тупая боль. Воспоминания о прошлой ночи всплывали туманными, рваными образами: пустая кружка в конторе, запах хлебного вина, теплое прикосновение… Я помнил. Легкое смущение смешивалось со странной, непрошеной благодарностью.
Спустившись вниз, я нашел Любаву на кухне. С невозмутимым видом она накрывала на стол.
— Барышня-то ваша, Изабелла, спозаранку уже в конторе сидит, бумаги перебирает. Усердная девица, — сказала она, не поворачивая головы.
В этой, брошенной будто невзначай, фразе был и укол ревности, и напоминание о сопернице, и проверка моей реакции.
— Кушайте, Петр Алексеич, — добавила она уже более мягким тоном, ставя передо мной миску с горячими щами.
В ее голосе сквозила спокойная уверенность хозяйки, знающей свое место и свою силу. От этого стало еще более не по себе.
Рассеянный, выбитый из колеи, я побрел в цех. Работа — единственное, что могло меня сейчас спасти. Сегодня предстояла важная операция — установка на «Титан» первого экспериментального поршня, сделанного по новой технологии. Контролировать ее я должен был лично.
В пахнущем маслом цеху Федька и его бригада уже возились у разобранной паровой машины.
— Готово, Петр Алексеич, — с гордостью сказал он, протягивая мне массивную, идеально отполированную деталь.
Он повернул поршень под нужным углом к свету. Я увидел крошечную, почти невидимую волосяную трещину у основания поршневого пальца. Дефект литья. Еще вчера эта деталь немедленно отправилась бы в переплавку. Но сегодня я был немного рассеян.
— Не критично, — буркнул я. — Поверхностное напряжение при остывании. Выдержит. Ставьте! Времени на переделку нет.
Федька посмотрел на меня странно. Он отдал приказ мастерам начинать монтаж.
Я стоял и смотрел, как они устанавливают бракованную деталь. С каждой закрученной гайкой меня пробирал ужас. Что я творю? Я, человек, требующий от всех абсолютной точности и построивший всю систему на контроле качества, собственными руками закладываю мину под свой главный проект. Рискую всем из-за похмелья и уязвленной гордыни. Что со мной не так?