— Ваше величество, господа, — начал я, подойдя к большой карте Остзейского края, разложенной на отдельном столе. — Мы рискуем совершить роковую ошибку. Мы смотрим на эту войну как на драку за спорный участок земли, хотя на самом деле выиграли нечто несоизмеримо большее. Мы сломали хребет шведской военной машине. И теперь наша задача — не дать ей срастись вновь. Никогда.
Моя указка обвела устье Невы и все побережье.
— Ингерманландия — это калитка. Нам же нужны ворота в Европу, широкие, чтобы в них могли войти целые торговые флотилии. А это вся Эстляндия с Ревелем, вся Лифляндия с Ригой. Не только земли, а готовые порты, верфи, торговые конторы, веками работавшие на шведскую корону. Отныне они будут работать на казну российскую.
В зале зашумели. Багровые лица моих недоброжелателей исказились, а Меньшиков что-то гневно прошептал соседу. Я продолжил, повысив голос:
— Далее. Карельский перешеек с Выборгом — наш. Земли же, что лежат за ним до самого Або, — я очертил контур будущей Финляндии, — должны стать ничейным княжеством под нашим покровительством. Нам не нужна эта бедная, скалистая земля. Нам нужен вечный замок на северных границах Петербурга. Пусть шведы сами кормят это княжество, коль захотят, а мы будем лишь гарантировать его нейтралитет.
Выдержав паузу, чтобы дать им переварить масштаб территориальных претензий, я перешел к самому главному.
— Теперь о контрибуции. Уважаемый князь-кесарь предлагает взять деньгами. А я спрошу: что есть деньги? Пыль. Золото можно занять у лондонских банкиров, переплавить церковную утварь или, в конце концов, ограбить собственных подданных. Деньги — ресурс возобновляемый. А вот промышленную мощь за год или два не восстановишь.
Мои слова удивили. Меньшиков даже прищурился.
— Посему я предлагаю: никакого золота. В течение пяти лет Швеция будет платить нам дань металлом. Их лучшая медь пойдет на наши пушки. Их железо — на наши станки. И главное, — я поймал взгляд Петра, — они отдадут нам все оставшиеся запасы данеморской руды и весь уцелевший станочный парк со своих верфей в Карлскруне. Мы обескровим их военную промышленность, превратив ее на годы в наш сырьевой придаток.
И, наконец, последний удар.
— А за унижение, за разорение наших земель и за то, что их король посмел ступить на нашу землю с оружием, — за него лично пусть платят. Золотом. Сумма рассчитана, — на стол лег лист бумаги. — Она такова, что им придется либо обложить своих подданных тройным налогом, либо залезть в вековую кабалу к английским ростовщикам. Пусть выбирают.
Когда я закончил, в зале воцарилась тишина. Мой план был жестким, тотальным, нацеленным на полное и окончательное уничтожение Швеции как великой державы. Генералы растерянно переглядывались, Брюс нахмурился, явно просчитывая реакцию Европы. Самое время было разыграть мою «алексеевскую карту».
— Впрочем, господа, — я сменил тон на более примирительный, — все это — лишь грубые наброски. Облечь их в изящную, не оскорбительную для монарших ушей форму — дело тонкое, дипломатическое. Ваше высочество, — я повернулся к Алексею, который с с легким интересом слушал мою «немецкую» речь. — Вы, как человек, постигший премудрости европейской словесности, смогли бы составить преамбулу к сему договору лучше, чем кто-либо. Написать ее так, чтобы наши справедливые требования выглядели актом милосердия просвещенного монарха к заблудшему соседу. Эта задача требует знания языков и понимания души европейских государей.
Алексей замер. Я предлагал ему стать творцом самой важной, самой «европейской» части документа. На его лице недоверие ко мне боролось с соблазном утереть нос этому «выскочке-механику» на его же поле, показав, что он, наследник, разбирается в высокой дипломатии лучше любого барона.
— Что ж… — хмыкнул он, силясь сохранить надменное выражение лица. — Если Государю будет угодно, я готов приложить свои скромные познания на пользу Отечества.
Петр, с легкой ухмылкой бросил.
— Угодно! Условия барона — принять за основу. Брюсу — возглавить делегацию. Смирнову — быть при нем главным советником. Царевичу — готовить преамбулу. Всем остальным — молиться, чтобы у шведов хватило ума согласиться.
Через неделю в одной из палат Адмиралтейской крепости-верфи, с видом на строящийся флот — лучший символ новой России, — начались переговоры. Вопреки моим ожиданиям яростного торга, шведская делегация во главе с графом Арвидом Горном держалась на удивление сдержанно. Вместо дипломатических уловок я столкнулся с усталой и методичной сдачей позиций. Они оспаривали второстепенные детали, сроки поставок и формулировки, однако ключевые, убойные пункты моего плана — территории, контрибуцию металлом и выкуп за короля — принимали с минимальным сопротивлением. Такая готовность к капитуляции выглядела неестественной и требовала объяснения.
Разгадка пришла поздним вечером накануне решающего раунда, вместе с Брюсом. Он явился с несколькими письмами, полученными из Любека. В руках он держал переписку своего доверенного лица с немецким купцом, имевшим обширные связи в Стокгольме. Под видом обсуждения цен на пеньку и лес в письмах эзоповым языком излагалась вся подноготная шведской внутренней политики.
— Ты думаешь, мы их ломаем, барон? — улыбался Брюс, раскладывая бумаги. — А на самом деле мы лишь помогаем им затянуть ошейник на шее их собственного короля.
Поначалу его слова показались мне какой-то иезуитской логикой. Я же ведь предполагал, что запросив большее, я получу желаемое, а главное, больше тогол, что было в моей истории (по крайней мере, как я ее помнил).
— Постойте, Яков Вилимович. Мы требуем с них три шкуры, а они этому только рады?
— Не они, барон, а их аристократия, — терпеливо пояснил Брюс. — Риксдаг. Они смертельно устали от войн Карла, от абсолютизма, истощившего страну и лишившего их реальной власти. Его плен для них — уникальный шанс вернуть себе контроль над государством. — Брюс указал на строку в письме. — Смотри. Больше всех за мир на любых условиях ратует партия графа Горна, нашего главного переговорщика. Они понимают: продолжение войны — это гарантированное поражение. Зато возвращение на трон побежденного, униженного и обремененного гигантским долгом короля — идеально. Они получают управляемую марионетку, которую всю оставшуюся жизнь будут держать на коротком поводке, попрекая «Котлинским позором» (так, кстати, сам обозвали в Европе битву с пленением Карла). Наш выкуп — цена, которую они платят за собственную власть.
Циничный, абсолютно логичный расклад начал проясняться. Мой план, нацеленный на внешнее ослабление Швеции, идеально совпал с внутренними интересами их элиты.
— А контрибуция металлом? — спросил я, все еще пытаясь найти изъян в этой схеме.
— А контрибуция металлом, — подхватил Брюс, — позволит им запустить простаивающие рудники и мануфактуры, чтобы выполнить наши условия. Они сохранят промышленность и дадут работу людям, списав все тяготы на проигравшего войну короля. Мы для них — идеальный инструмент для решения их внутренних проблем. Да и мнится мне, что им выгоднее торговать излишками железа, чем вливать их в затеи Карла. Последние несколько лет шведская казна не пополнялась, все шло на убыль, а тут еще и плен.
Вооруженный этим знанием, на следующий день я действовал безжалостно и уверенно. Я требовал, знал, что они согласятся. Одновременно я решил использовать ситуацию для продвижения своего самого сложного проекта — воспитания Алексея. Понимая, что Государь во многом сам запустил воспитание сына, я видел свою задачу не в том, чтобы сломать царевича, а в том, чтобы примирить его с отцом.
Алексея спровадил Петр, считая, что и так много его сын выполнил — аж в цельном договоре текст написал. Я же был другого мнения. Перед финальным раундом переговоров, когда оставалось согласовать лишь выкуп за Карла, я решился на рискованный шаг. Дождавшись момента, когда мы с Государем остались одни, я завел разговор о царевиче.
— Государь, — я осторожно обратился к нему, — мы стоим на пороге великого мира, который изменит лик России. Наследнику престола крайне важно увидеть своими глазами, как она куется. Увидеть нашу волю и слабость противника. Это станет для него лучшим уроком государственной науки, чем сотня книг.
Петр хмуро посмотрел на меня, однако в его взгляде мелькнул интерес. Виноватый в том, что запустил воспитание сына, он, казалось, был готов ухватиться за любую возможность наверстать упущенное.
— Что предлагаешь? — буркнул он.
— Позвольте ему присутствовать при подписании. В качестве моего помощника и эксперта по европейскому церемониалу. Пусть он увидит, как шведские вельможи склоняют головы перед мощью России. Пусть почувствует себя частью этой мощи. Пусть поймет, что величие страны не в прошлом, а сейчас, перед его собственными глазами.
Царь долго молчал, потом коротко кивнул.
В тот же день в зале Адмиралтейства Алексей сидел за нашим столом — угрюмый, отстраненный, всем своим видом показывая, что его присутствие здесь не более чем отцовская прихоть. Переговоры шли вязко. Граф Горн уперся именно в вопросе выкупа.
— Ваше превосходительство, — сухим тоном заявил он, — сумма, которую вы требуете, не просто велика. Она разорительна. Она не соответствует ни практике европейских войн, ни чести коронованных особ. Казна Швеции пуста. Мы не сможем выплатить этого и за сто лет.
Он блефовал, тянул время, пытаясь выторговать хоть какую-то уступку, чтобы не выглядеть полным капитулянтом. Брюс уже готов был ответить жесткой тирадой, но я остановил его жестом и повернулся к Алексею.
— Ваше высочество, — я обратился к царевичу подчеркнуто уважительно, заставив всех в зале обернуться. — Господин граф говорит о европейской практике. Но вы, как человек, глубоко изучивший историю, без сомнения, помните прецеденты. Не будете ли вы так любезны просветить нас? Уверен, ваши познания помогут нам найти справедливое решение.
Наживка была брошена. Я апеллировал к его эрудиции и самолюбию (при этом, зная, что они с Изабеллой этот вопрос про выкупы монархов как-то обсуждали). Несколько секунд в зале было тихо. Алексей поджал губы. Отказаться — значило расписаться в своем невежестве на глазах у отца и всей элиты. Он выпрямился, в его голосе, к моему удивлению, не было надменности.