лабленности — скорее, она напоминала огромную доменную печь в режиме ожидания: жар внутри клокотал, но наружу не вырывался ни один язычок пламени.
В такие минуты Царя остерегались и не беспокоили.
Подойдя, я встал рядом. Мы долго молчали, глядя, как колышется толпа, расступаясь и снова смыкаясь живой волной.
— Смотри-ка, Алексеич, — заговорил он первым. — Десять лет назад тут бы иные речи вели. Чья борода гуще да чей род древнее. А ноне? Парики, менуэты, разговоры на немецкий манер… Диво. Словно старую кожу сбросили, а новая еще чешется.
Он медленно провел ладонью по перилам.
— Да только тесно в этой коже. И стране нашей тесно стало. За шведом гонялись, чтобы калитку к морю прорубить, а выломали, почитай, целую стену. Вся Европа теперь на нас смотрит, кто с опаской, кто со злобой. А мы все по-старому зовемся.
Этот разговор — не от скуки. Государь подводил итоги, искал новое имя для новой реальности. И я знал это имя.
— Так ведь и впрямь рамки старые жмут, Государь, — начал я осторожно. — Титул «Царь и Великий Князь всея Руси» — он для Московского государства годится, что за кремлевскими стенами от мира пряталось. А нынешняя держава, что на Балтике флот свой держит и королей в полон берет, в этот титул уже не влезает. «Московское царство»… Звучит мелко, будто о вотчине речь, а не о силе, с которой отныне всякому считаться придется.
Он медленно повернул ко мне голову. Его взгляд взвешивал, оценивал, словно мастер, проверяющий качество отливки. На лице не было удивления. Я лишь дал имя тому, что уже жило в нем. Я же прекрасно помню что провозгласил Петр Великий после победы над шведами…
— Империя… — он произнес это слово негромко, пробуя его на язык. Оно прозвучало весомо, полнокровно. — Рим — первый. Второй — Царьград — под турком лежит. Стало быть, нам третий держать. Так ведь в старину говорили? Только они об этом в кельях шептались, а мы… мы ее построили. Из топей, железа и костей. Империя. А я… значит, Император.
Он смотрел на меня. Хотя нет, Государь смотрел сквозь меня. Он видел себя в одном ряду с Августом и Константином. И в этот миг упоения собственным величием он был наиболее уязвим. Наверное надо добавить в этот мед бочку дегтя.
— Только венец имперский тяжелее шапки Мономаха, Государь, — произнес я как можно спокойнее. — Империя — это не про «повелевать», это про «строить». Механизм, который нужно смазывать и чинить денно и нощно, иначе он заржавеет и развалится.
Я не самоубийца, чтобы искажать мечты Царя. Но немножко направить его размышления в нужно русло необходимо.
Петр Первый нахмурился, возвращаясь на грешную землю, в свой привычный мир верфей и мануфактур.
— Разъясни.
— Империю нужно сшить, Государь. Проложить железные дороги, чтобы Урал и столица стали соседями. Оборонять ее флотом, да таким, чтобы английский купец нашему в пояс кланялся, а не наоборот. Управлять единым законом, дабы «Палата привилегий» защищала ум умельца и в Архангельске, и в Астрахани. Но питать все это должна промышленность. Без нее любая корона — не более чем позолоченная безделушка.
Я говорил экспромтом, не рассчитывал на такую беседу, но оттого получилось искреннее, его взгляд менялся. Он смотрел вниз, на танцующих, на блеск и мишуру этого праздника, а видел уже не их. Государь видел перед собой чертеж гигантской, невероятно сложной машины под названием «Российская Империя». На его лице, рядом с гордостью создателя, впервые отчетливо проступила бесконечная, смертельная усталость человека, который только что осознал истинный масштаб взятой на себя ноши.
Прости, Великий Петр, но я не могу по-другому. Осознание будущих дворцовых переворотов заставляет меня поступать именно так. Мечтать об империи надо — да. Но и строить ее нужно изначально верно. По крайней мере, так, как я считаю правильным.
Много на себя беру? Возможно.
Но у меня есть то, чего нет у всех присутствующих. Послезнание.
Оставив Государя наедине с его рождающейся Империей, я спустился вниз, обратно в ревущий котел праздника. Короткий разговор на галерее, весом равный иному сражению, выжал все соки. Чертеж невероятно сложной машины только что одобрили. Оставалось спуститься в цех и объяснить главному мастеру, как, черт возьми, всю эту махину собрать. А без Никиты Демидова весь этот имперский механизм так и остался бы красивой картинкой на бумаге.
Я нашел его там, где и ожидал — в одной из боковых курительных комнат. Здесь, в сизом, густом дыму от дешевого голландского табака, вдали от музыки и танцев, шла настоящая работа. Сбившись в плотный кружок, потные, краснолицые купцы и армейские подрядчики что-то жарко доказывали уральскому хозяину. Один, размахивая руками, кричал: «…да за такую цену я тебе не пеньку, а самого черта лысого из Вологды привезу!».
Демидов, в простом, без изысков, суконном кафтане, сидел в центре этой стаи. Он слушал, изредка вставляя короткое, веское слово, и от этого слова зависело, получит ли кто-то подряд или останется с носом.
Дождавшись, пока очередной проситель, пятясь и кланяясь, покинет комнату, я подошел к столу.
— Никита Демидович, слово есть. Важное.
Он мягко улыбнулся, потом медленно кивнул своим собеседникам, дескать аудиенция окончена. Когда мы остались одни, он налил себе в щербатую чашку квасу из стоявшего на столе жбана и жестом указал мне на стул напротив.
— Слыхал, Государь нынче задумчив, о делах великих размышляет, — начал он без обиняков. — Видать, победа покоя не дает.
Он был практиком до мозга костей. Вся эта мишура с титулами его не трогала — он сразу перешел к делу. Естественно, я рассказал ему о своем видении проблем (в части строительства железной дороги страны).
— Твои дороги железные, — он отхлебнул квасу, — мысль благая, спору нет. Только ты с высоты своей петербурхской колокольни наших делов не видишь. Я прикинул. Чтобы одну только нитку до Москвы дотянуть, мне надобно все свои домны на пять лет остановить и одну только рельсу катать. Пять лет! А пушки для Государя кто лить будет? А железо сортовое для твоих же станков? Пупок развяжется, Петр Алексеевич. Просто-напросто надорвемся, и вся твоя затея лопнет.
Он говорил спокойно, даже устало, раскладывал передо мной суровую правду. Передо мной сидел партнер, трезво оценивающий риски.
— Вы правы, Никита Демидович, — я отодвинул в сторону бокал с вином. — Пытаться построить все и сразу — путь в никуда. Поэтому я предлагаю начать не со всей сети, а со станового хребта.
Взяв со стола чистый лист бумаги, я грифелем набросал грубую схему.
— Нам нужна одна, главная линия. От сердца к мускулам. От Петербурга, через Игнатовское, до твоих заводов на Урале. Одна-единственная линия, что свяжет новую столицу, наш главный сборочный цех и твою сырьевую базу. По ней пойдут уголь и руда на запад, а готовые машины и специалисты — на восток. Мы решим главную задачу — подвоз. А что до Москвы-матушки… — я предвосхитил его вопрос, — так пусть бояре сперва увидят, как дело спорится. Как по стальной нитке грузы пойдут втрое быстрее. Сами же потом прибегут, с поклоном, и денег на ветку до них из своих кубышек выложат. Мы им не отказываем, мы им товар лицом показываем.
Демидов долго смотрел на мой набросок, и скепсис на его лице сменился задумчивостью. Огромная, неподъемная задача сжималась до конкретного, обозримого проекта.
— Хм… — пробасил он. — Мысль дельная. Так, пожалуй, и сдюжим. Только вот, чтобы этот хребет построить, мне домны новые ставить надобно, молоты твои паровые, людей обучать. А это — деньги. И деньги немалые. Итак почти все вложили в кумпанию. Где брать будем? Продавать часть доли в Компании? Пускать аглицкого или голландского купца с их мешками золота? Так они за каждый свой талер три шкуры сдерут и в дела наши нос совать начнут.
— Пустить чужака в огород — последнее дело, — хмуро ответил я. — Нынче он тебе денег даст, а завтра начнет указывать, по какой цене железо продавать. Сядем на их золотой крючок, и вся наша затея пойдет прахом. Нет. Сами себе будем и должниками, и хозяевами. Для этого учредим Общую Компанейскую Казну.
Он удивленно вскинул свои густые, нависшие брови.
— Это как же? Из пустого в порожнее переливать?
— Почти. Представь, Никита Демидович, — я пододвинул к нему три оловянные кружки, — вот это — казна государева. Вот это — твоя. А это — моя. Сейчас каждый сам за себя. А мы сделаем вот что. — Я сдвинул кружки вместе. — Создадим четвертую, общую. И в нее с каждого государева заказа, с каждого пуда железа, что ты отольешь, с каждой машины, что я соберу, будет капать малая денежка. Копейка с рубля, не более. За год набежит сумма немалая. А дальше — самое интересное. Из этой общей казны мы будем давать в долг. Но не чужим, а своим же. Тебе — на новую домну. Мне — на станки. Под самый малый процент, чтобы не в убыток, а только чтобы дело спорилось.
Демидов слушал нахмурившись, с недоверием.
— Общая казна… А кто считать в ней деньги будет, не твои ли дьяки? — пробасил он. — И какой мне с того барыш, с малого-то числа? Я привык, чтобы рубль два приносил, а не копейку.
— А барыш твой будет не в копейке, а в самом рубле, — я подался вперед. — Ты получишь дешевые деньги. Ты получишь контроль. Вместе со мной. Мы будем решать, какой завод поддержать, какому купцу дать подряд. Тот, у кого общая казна, тот и заказывает музыку во всей стране. Никита Демидович, мы строим машину, которая будет чеканить деньги для нас и для государства. Это как маховик. Сперва мы его раскрутим с трудом, зато потом он сам будет тянуть за собой всю промышленность.
Я замолчал. Демидов неподвижно глядел на свои огромные, мозолистые руки, лежащие на столе. Он молчал мучительно долго. В его голове ворочались невидимые шестерни. Он привык к схемам «купил-продал», а сейчас пытался осознать всю мощь этой многоуровневой конструкции.
А ведь я предлагал создать инструмент тотального контроля, машину, которая позволит нам перестроить экономику целой страны.