Прошла ночь, за ней другая — ловушка молчала. Напряжение в Игнатовском росло. Мои люди ходили хмурые, спали урывками, не снимая оружия. Уральские «гости», Прохор и Елизар, затаились; их показное усердие никого не обманывало — они ждали, как и мы. Чтобы не поддаваться гнетущему ожиданию, я с головой ушел в расчеты по гальванике и новой паровой машине.
На исходе третьего дня, когда я уже почти уверился, что враг раскусил наш план и затаился надолго, во двор влетел всадник. Орлов. Грязный, уставший, выражение его лица говорило само за себя: поездка в столицу дала плоды. Я встретил его у себя в конторе, приказав Любаве принести еды и горячего сбитня.
— Ну, докладывай, — сказал я, когда он немного пришел в себя.
Осушив кружку одним махом, Орлов начал:
— Все сделал, как вы велели, Петр Алексеич. Граф Брюс — голова. Понял с полуслова. Меня к нему провели. Выслушал, усмехнулся в усы и сказал, что «затея ваша, барон, тонка и зело хитра, но тем и хороша». Он все обставил. Яворскому доложили, будто вы терзаетесь сомнениями и ищете духовного наставления. Старик клюнул. Встреча назначена на завтра в его покоях. Брюс велел ехать без лишней помпы, как смиренный проситель.
Новость была отличная. Главная цель достигнута — я смогу взглянуть в глаза своему главному противнику в рясе. Однако по лицу Орлова было ясно: это еще не все.
— Что еще?
Орлов посерьезнел.
— Новости не самые добрые. Брюс велел передать. Демидов ваш… партнер… развернулся не на шутку. Получил он, видать, от своих соглядатаев весточку.
— Это было ожидаемо, — коротко бросил я.
— Так вот, по сведениям графа, он начал строить паровую машину, какого-то монстра. Согнал лучших мастеров, железа не жалеет, работает в три смены. Говорит всем, что строит «сердце России», которое переплюнет все заморские диковинки.
Моя уловка сработала. Даже слишком хорошо. Демидов, с его уральской основательностью и гигантоманией, вцепился в фальшивку и теперь возводил самый дорогой и бесполезный памятник инженерному заблуждению. На мгновение перед глазами встала картина: тысячи пудов лучшего металла, сотни рабочих рук, месяцы труда — все ухнет в бездну. Не выйдет ли это боком всей стране? Сомнение мелькнуло и погасло. Демидов сам выбрал этот путь — путь шпионажа и воровства. Только так, рублем, он поймет, что не стоит со мной играть в такие игры.
— Но это еще не все, — продолжил Орлов, и голос его стал жестче. — Пока он там железо переводит, его люди в Москве нам палки в колеса ставят. Тихо, исподтишка. Брюс говорит, наши заявки на поставку леса для шпал, на подводы для перевозки инструментов — все стопорится в Приказах. То печать не та, то челобитная не по форме, то дьяк захворал. Мелочи, казалось бы, но из этих мелочей и складывается простой.
Вот оно что. Старый лис. Он создавал мне логистические проблемы, чтобы замедлить, связать по рукам и ногам, хотел, чтобы его металл был нужен, но чтобы мои машины, для которых тот предназначался, строились как можно медленнее. Патриот? Без сомнения. Но какой ценой? Не окажется ли в итоге, что его Россия — это просто огромный завод с его фамилией на воротах? Этот двойной удар — лесть и сотрудничество здесь, саботаж и подножки там — был в его стиле. Хитро, подло и эффективно.
Подойдя к окну, я смотрел, как на Игнатовское опускаются зимние сумерки. Я был словно механик, запертый внутри огромного, сложного механизма. Вокруг скрежетали шестерни — церковники, Демидов, англичане. Каждая норовила провернуться, зацепив и сломав соседнюю, а я стоял в самом центре, пытаясь не попасть в этот безжалостный перемол и одновременно заставить всю адскую конструкцию работать на себя.
— Спасибо, дружище. Информация ценная. Отдыхай, — сказал я, не оборачиваясь.
Он молча вышел. Я остался один. Демидов, сам того не ведая, дал мне в руки новый инструмент. Тормозя меня, он на самом деле давал мне повод для разговора с царем. Он сам затягивает на своей шее петлю, которую я ему с удовольствием намылю. Оставалось лишь дождаться, когда в нашу мышеловку попадутся другие, более опасные звери.
Часы на третью, самую холодную и нервную ночь бдения, тянулись. Уже закрадывалась мысль, что враг учуял неладное и вся затея провалилась. Сидя у себя в конторе, я безуспешно пытался сосредоточиться на чертежах: мысли то и дело возвращались к проклятому сараю, где в промозглой тишине мерзли мои люди.
Условный сигнал — четыре коротких, отрывистых уханья совы со стороны торфяников — разорвал ночную тишину. Сигнал де ла Серды. «Объект замечен».
Вскочив, я сорвал со стены заряженный штуцер и, накинув тулуп, вылетел на крыльцо. Почти тут же из казармы высыпал дежурный десяток «Охранного полка», обгоняя меня. Мы неслись к дальнему сараю, утопая в глубоком снегу, и сердце колотилось как умалишенное. Успеем? Или уже поздно?
На полпути тишину разорвал сухой, резкий треск ружейного выстрела. Один. За ним еще два, почти слившись воедино. И тут же ударила беспорядочная пальба. Короткие, злые хлопки наших штуцеров смешались с более глухими, тяжелыми выстрелами чужого оружия. В темноте мелькнула вспышка. Бой начался.
Мы подлетели к дровяному складу, позиции де ла Серды, когда все стихло так же внезапно, как и началось. В воздухе остро пахло пороховой гарью.
— Доложить! — хрипло крикнул я.
— Двое — всё. Один пленен, оглушили, еще один тяжело ранен, — донесся из темноты спокойный голос испанца. — У нас потерь нет. Чистая работа.
Из-за сарая вывели пленного, поддерживаемого двумя моими солдатами. Он еле стоял на ногах, его темная, неприметная одежда пропиталась кровью от ран в плече и ноге.
Затащив его в сарай, мы бросили его на пол у ног манекена, так и сидевшего сгорбившись над столом. В свете фонаря предстали нападавшие: не мужики из свиты Феофана, а крепкие, поджарые профессионалы с короткими стрижками. Чужие, незнакомые лица с общей печатью выучки. Рядом с телами валялись короткие, тяжелые дубинки. На поясе у одного висел кожаный мешочек, источавший резкий, сладковатый дух. Какой-то сонный дурман, чтобы брать живым. Смесь опиума с эфиром?
— Они не собирались его убивать, — констатировал де ла Серда, пнув ногой мешочек. — Хотели усыпить и утащить.
Он присел на корточки перед раненым. Тот дышал хрипло, с присвистом, изо рта шла кровавая пена. Жить ему оставалось недолго.
— Кто послал? — спросил испанец на чистом немецком.
Пленный молчал, испепеляя его полным ненависти взглядом.
— Говори, собака! — не выдержал я, ткнув его носком сапога. — Чьи вы? Демидова? Англичане?
Вместо ответа он харкнул кровью мне под ноги и вдруг заговорил. На ломаном, исковерканном русском, с жутким, незнакомым акцентом, с трудом выталкивая каждое слово.
— Скоро… всем вам… конец… — прохрипел он со страшной, торжествующей улыбкой. — Смерть Петру!
Захлебнувшись, он выгнулся в последней судороге и обмяк.
Мы с де ла Сердой переглянулись. В сарае повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием плошки. «Смерть Петру». Какому Петру? Мне, Петру Смирнову? Или…
Снаружи — крики и топот. В сарай влетел дозорный.
— Ваше благородие! Там поп этот, Феофан! Услыхал выстрелы и деру дал! Пытался в лес уйти, наши его перехватили!
Выскочив наружу, я увидел моих солдат, державших под руки трясущегося, белого как полотно Феофана. Его глаза были полны животного ужаса. При виде меня его лицо исказилось. Все встало на свои места: миссия провалена, хозяева бросили, а он, приманка, остался один на один с волками.
Но мне уже было не до него. Я смотрел поверх его головы, в темное, беззвездное небо, и одна мысль билась в черепе.
Смерть Петру.
Если царю… то я-то думал, что строю прочный механизм империи. А оказалось — лишь закручиваю гайки на крышке пороховой бочки, готовой вот-вот рвануть.
Глава 4
Я гнал лошадей в Петербург, не жалея ни их, ни себя. Дорога была тяжелой, а в голове неотступно звучала предсмертная хриплая фраза диверсанта: «Смерть Петру!». От моей расторопности зависело слишком многое. Захватив диверсантов, мы потянули за ниточку, ведущую, возможно, к заговору государственного масштаба. И мой визит к Яворскому из хитроумной интриги превращался в неотложную необходимость. Впрочем, иллюзий я не питал, всю дорогу прокручивая в голове предстоящий разговор. Я шел в логово человека, считавшего мои дела бесовщиной, и моими единственными козырями были факты и наглость.
В Питер я въехал без помпы, на простой кибитке, в сопровождении Орлова и пары верных людей. Резиденция местоблюстителя патриаршего престола встретила меня запахом ладана. Длинными, сумрачными коридорами меня провели в приемную. Здесь, вдали от грохота моих цехов, мир казался иным — застывшим, вечным.
Стефан Яворский принял меня в своей келье, больше похожей на кабинет ученого, чем на жилище монаха: высокие стеллажи со свитками и редкими книгами, большой письменный стол, заваленный рукописями. Сам он, высокий, худой, с пронзительными, умными глазами, сидел в глубоком кресле. В его взгляде не было и тени фанатичной ненависти, просто какая-то настороженность.
Я приветствовал его сдержанным поклоном.
— Ваше высокопреосвященство. Барон Смирнов. Прибыл по вашему соизволению.
— Наслышан о ваших делах, барон, — безэмоционально приветствовал меня церковник. — Говорят, вы ищете духовного совета. Что же смущает вашу душу? Не работа ли ваших машин, что дымят и грохочут, отвращая людей от мыслей о Боге?
Удар был нанесен первым. Интересное начало.
— Не машины смущают мою душу, а люди, что прикрываются именем Церкви для свершения дел, далеких от святости, — парировал я.
На стол лег протокол допроса.
— Некий человек, именовавший себя отцом Феофаном, появился в моем селе. Он требовал от меня покаяния, а также контроля над заводами. А после — его люди попытались похитить моего главного инженера. И убили одного из моих людей.
Яворский взял бумагу. На его лице проступило недоумение.