Я сел за рычаги. Сердце колотилось от волнения, однако руки действовали четко. Проведя «Бурлака» по двору, я сделал несколько плавных разворотов, демонстрируя и тягу, и управляемость. Машина работала. На лице Петра напряженная маска сменилась азартным интересом. Я буквально коже чувствовал как ему не терпится согнать меня и самому сесть за рычаги.
Остановив механизм, я спрыгнул на землю. И тут Алексей, нервный от волнения, вышел вперед и, обращаясь не ко мне, а напрямую к отцу, произнес:
— Государь, позвольте мне. Под присмотром бригадира.
Я напрягся. Сейчас был очень важный момент. Решение Царя могло дать надежду на то, что у меня получается то, ради чего я наверное и попал в этот мир. Перед мысленным взором пронеслось все: заводы, винтовки, пушки… все это было лишь инструментами. А настоящей, главной целью, смыслом всего моего пребывания здесь, как мне кажется (по крайне мере, я себя в этом убедил), было создание стабильного будущего для страны. Предотвратить дворцовые перевороты, смуту, череду бездарных правителей, которые, как я знал из своей истории, пустят все труды Петра по ветру. И этот слабый мальчишка, единственный был моим главным, самым рискованным проектом. Отказать ему сейчас, после того как он сделал первый шаг, — значит, сломать его, признать полный провал. Риск был безумен, однако риск бездействия — еще страшнее. Я едва заметно кивнул Государю.
— Попробуй, — глухо разрешил Петр. — Но смотри, не сломай.
Алексей взобрался на платформу. Я встал у него за спиной, мои руки висели в нескольких дюймах от его рук, готовые в любой момент перехватить управление. Он действовал аккуратно, повторяя мои движения. Все шло идеально. На лице Петра появлялась гордость. И Алексей это видел. Впервые Сын увидел признание Отца — вот так, явно.
Именно в этот момент он совершил ошибку. Окрыленный успехом, желая показать отцу больше, чем требовалось, он решил совершить более резкий, эффектный разворот. Он слишком круто вывернул рычаг.
Произошло то, чего предвидеть было нельзя. Наша импровизированная рулевая тяга, не рассчитанная на такое боковое усилие при чудовищном крутящем моменте ведущих колес, не выдержала. С оглушительным треском металл лопнул.
Машина стала неуправляемой.
Она продолжала ехать, уже не слушаясь руля, медленно, но неотвратимо уклоняясь в сторону, прямо на стену склада, возле императора и его свиты.
— Прыгай! Алексей, прыгай! — заорал я, пытаясь дотянуться до клапана.
Он замер. Оцепенев от ужаса и осознания своей фатальной ошибки, он впал в ступор, вцепившись в бесполезные рычаги и глядя на приближающуюся стену. До столкновения оставались секунды.
Времени на раздумья не было. Действуя на чистых инстинктах, я сделал единственное, что мог. Сгруппировавшись, я с силой толкнул его всем телом с платформы, увидел, как он летит в сторону, как неуклюже падает, ударяясь головой о брусчатку.
Сам я выпрыгнуть уже не успевал.
Машина врезалась в стену. Удар. Оглушительный треск, хруст ломающегося металла и собственных костей. Меня швырнуло вперед, на раскаленный котел. Боль была адской, но сознание цеплялось за жизнь. Лежа в искореженном железе, сквозь пелену боли, я повернул голову туда, где упал Алексей.
Он лежал на земле. Неподвижно. Голова неестественно вывернута, а из-под темных волос на серые камни брусчатки медленно натекала темная, почти черная лужа. Он не двигался. Кажется, он не дышал. Неужели умер?
Провал. Полный. Окончательный.
Все мои заводы, битвы, интриги — все превратилось в прах. Главная цель моей жизни, единственная надежда на то, что эта Империя переживет своего создателя, только что умерла у меня на глазах. По моей вине.
Россия обречена.
Эта мысль стала последней. Мир, состоявший из боли, криков и запаха пара, качнулся и провалился в темноту.
Глава 6
Тишина, пропитанная запахом горячего металла и кирпичной пыли, навалилась на двор, заставляя замереть. На несколько бесконечных секунд огромный двор Адмиралтейства превратился в застывшую картину: оцепеневшие гвардейцы, мастера с застывшими в беззвучном крике ртами и Андрей Нартов, опустившийся на колени и бессмысленно глядящий на свои дрожащие руки. Все взгляды были прикованы к двум точкам: к дымящейся груде обломков и к темной, неподвижной фигуре наследника на брусчатке.
Первым из оцепенения вышел Петр.
Его первобытный, нечеловеческий рев расколол тишину. Не крик Императора — вой отца, увидевшего смерть своего дитя. Он бросился не к обломкам, а к сыну. Растолкав подбегающих офицеров, он рухнул на колени рядом с Алексеем, неуклюже, отчаянно пытаясь нащупать пульс на его шее.
— Живой… — выдохнул он, скорее самому себе, чем окружающим.
Пока Государь был парализован горем, тихим, но властным голосом раздались первые команды. Это был Яков Брюс.
— Гвардия, оцепить двор! — его голос резанул по ушам. — Лекарей сюда! Живо! К завалам — людей!
От этих слов Петр вздрогнул. Словно очнувшись, он медленно поднялся с колен. Отцовское отчаяние в его глазах сменилось холодной, сфокусированной яростью. Перехватив командование, он рявкнул так, что его зычный, привыкший повелевать флотами голос покрыл все остальные звуки:
— Разобрать! Немедленно! Если он умрет, я вас всех на этом дворе повешу!
Сам ухватившись за тяжелую дымящуюся балку, он задал темп. Мастера, опомнившись, кинулись помогать. Работа закипела с лихорадочной, отчаянной скоростью.
Тем временем подбежавший лейб-медик Арескин с помощниками уже склонился над царевичем, а из-под обломков, с невероятной осторожностью, извлекли то, что осталось от бригадира Смирнова. Он был без сознания, одежда пропиталась кровью, одна нога неестественно вывернута, однако он дышал. Хрипло, с трудом, но дышал.
Когда обоих пострадавших уложили на импровизированные носилки, Арескин подбежал к Петру.
— Ваше величество! Оба живы! — торопливо доложил он. — Царевич плох, удар головой сильный. Бригадир покалечен страшно, переломы и ожоги. Хотя жизненно важные органы, кажется, целы.
Петр выслушал его, не меняясь в лице. Он подошел к носилкам, на которых лежал Смирнов. Глядя на безжизненное, окровавленное лицо своего инженера, он проговорил глухо, так, чтобы слышал только стоящий рядом Брюс:
— Идиот… мальчишка… И этот хорош, дал ему в руки игрушку… И я… я сам позволил!
Он с силой ударил кулаком по своей ладони. Гнев был направлен не на кого-то одного, а на всех, и в первую очередь — на себя, на свою минутную отцовскую слабость.
Повернувшись к лекарям, он произнес тихо, но так, что в голосе звенела сталь:
— Мне нужны оба. Живыми. Один — мое будущее. Другой — мое настоящее. Если кто-то из них умрет, вы, милостивые государи, ответите мне своими головами. Я понятно изъясняюсь?
Они торопливо закивали, не смея поднять глаз.
Отдав распоряжение перенести обоих в главный лазарет Адмиралтейства и изолировать их, Петр остался один посреди разоренного двора. Он подошел к месту, где упал его сын. На серых камнях брусчатки расплывалось темное, уже начавшее подсыхать пятно крови. Он долго смотрел на него. Цена ошибки оказалась непомерно высока, однако Империя не прощает слабости. Даже своему создателю. И он не собирался ее прощать ни сыну, ни своему гению, ни, тем более, самому себе. Разбираться, кто виноват, он будет потом. Сейчас нужно было спасать. Спасать обоих. Любой ценой.
Возвращение в мир было медленным и мучительным — будто всплываешь из вязкого, темного ила. Сначала пришли звуки: приглушенные голоса, звон склянок, тихий скрип половиц. Затем — запахи: резкий, тошнотворный дух карболки и травяных настоев. И лишь потом — боль. Тупая, всепроникающая, она заполнила все тело, концентрируясь где-то в груди и в ноге, которая превратилась в один сплошной, пульсирующий нерв.
Я попытался открыть глаза. Веки были свинцовыми. С невероятным трудом удалось разлепить их и сфокусировать взгляд. Беленый потолок. Я жив.
Первая мысль была не о себе.
— Алексей… — прохрипел я, однако из горла вырвался лишь слабый, сиплый звук.
Рядом со мной тут же возникло лицо Якова Вилимовича Брюса. Он выглядел уставшим, хотя, как всегда, был безупречно спокоен.
— Лежите, Петр Алексеевич, — его голос был тихим. — Лежите и не двигайтесь. Лекари говорят, что ты родился в рубашке.
— Царевич… — повторил я, собрав все силы.
Брюс на мгновение замолчал, внимательно глядя на меня.
— Жив. Но плох. Очень плох. Лекари борются. Государь не отходит от его покоев.
Я закрыл глаза. Жив. Это главное. Мой стратегический проект еще не провалился окончательно, хотя и висит на волоске. Тут же пришло осознание собственного положения. Я — виновник. И я прекрасно понимал, что пока лежу здесь, беспомощный и переломанный, за стенами этого лазарета уже вовсю идет другая война.
Через день, когда я смог не только говорить, но и сносно соображать, ко мне под предлогом визита вежливости допустили Анну Морозову. Ее появление было глотком свежего воздуха в этой атмосфере казенной медицины, хотя я знал, что она пришла не из сострадания.
— Как вы себя чувствуете, бригадир? — спросила она, садясь на стул у моей койки.
— Как человек, на которого упала стена, — прохрипел я. — Говорите, Анна Борисовна. Что происходит там, за дверью?
Она не стала ходить вокруг да около.
— Александр Данилович действует. Тонко и без шума, — ее голос был тихим, почти заговорщицким. — Никаких слухов на площадях. Вчера он обедал с князем Голицыным и всем генералитетом. Речь, как мне донесли, шла о том, что армия не может зависеть от непредсказуемых и опасных «самоходных машин». Что старая, проверенная конная тяга надежнее. Он не обвиняет тебя. Он дискредитирует саму идею.
Масштаб игры впечатлял. Меншиков бил по моему делу, а не по мне. И в целом я понимал Светлейшего. Он не был злодеем или нерадивым сановником, он просто был таким, какой есть. У него свои желания, при этом он не хочет, как мне кажется, вредить государству и самому Государю. Просто он так видит свою жизнь — в постоянной борьбе за место под солнцем. Поэтому особой неприязни я к нему не испытывал, тем более зная, что он внесет огромный вклад в развитие страны. А то, что он имеет некоторые меркантильные недостатки — ну что поделать, пусть Государь над эт