а, где любая сложная механика станет обузой, а не подспорьем, где победу решает выносливость воина и быстрота коня. В этой теснине его армия увязнет, и ваша легкая конница без труда отрежет обозы.
— И я поставлю там лучшую конницу под началом самого крымского хана, — подхватил визирь, уже входя в роль. — Ни одна телега не пройдет.
— Именно так, — подтвердил Крофт. — И вот тогда, когда московский царь окажется заперт, окруженный вашими войсками и преданный своими «союзниками», мы явимся к нему с предложением мира. Условия которого продиктуем мы.
Он говорил медленно, чеканя каждое слово.
— Он вернет нашему союзнику, королю Швеции, все земли, что захватил на Балтике. Он срывает верфи в Петербурге и сжигает свой флот. Он выплачивает Порте и английской короне огромную пеню за причиненные беспокойства. А нашему французскому союзнику, — Крофт кивнул в сторону де Вуазена, — дарует исключительное право на торговлю с Московией через порт в Архангельске, дабы возместить убытки, понесенные Францией в нынешней войне, если конечно Франция захочет показывать себя в этой истории. — Крофт хмыкнул. — И последнее. Он передаст в руки правосудия государственного преступника Смирнова за создание оружия, угрожающего порядку и спокойствию в Европе. Мы погасим искру их дьявольского ремесла. Мы вернем Россию туда, где ей и место — в болота и леса, на задворки цивилизованного мира.
Дамат Али-паша молчал. Перспектива стать человеком, который усмирил московского царя и перекроил карту Европы, пьянила сильнее любого вина.
— Хорошо, — наконец произнес он. — Да будет так. Готовьте своих людей в Яссах. Капкан должен быть готов захлопнуться в любой миг.
Когда военный совет окончился и Великий Визирь удалился, опьяненный масштабом грядущего триумфа, англичанин и француз остались в шатре одни. Не спеша, с методичностью аптекаря, сэр Реджинальд Крофт сворачивал свои карты.
— Вы мастер плести интриги, шевалье, — сухо заметил он, не поднимая глаз. — Я оценил.
Откинувшись на подушки, шевалье де Вуазен с удовольствием выпустил кольцо ароматного дыма.
— Пустое, сэр. Кстати, ваш герцог Мальборо — превосходный полководец, разбить в пух и прах цвет французской армии — на это потребна не только удача. Однако, как говорят у нас в Версале, даже самый искусный фехтовальщик не может одновременно парировать удары с двух сторон. Пока вы увязли во Фландрии, мой государь, король Людовик, находит время и возможности влиять на дела здесь, на Востоке.
— Влиять, помогая своему злейшему врагу, Англии? — Крофт наконец поднял голову. — Оригинальный способ ведения войны.
— Войны бывают разные, сэр Реджинальд, — де Вуазен изящно стряхнул пепел с сигары. — Одно дело — война пушек и мушкетов, и в ней вы, признаю, в этом году удачливее. И совсем другое — война будущего, где одна неверно поставленная пешка может привести к потере всей партии через десять лет. В этой партии вы сейчас рискуете совершить грубейшую ошибку.
— Считаете мой план ошибочным? — в голосе англичанина не было удивления, лишь ледяное любопытство.
— Я считаю его блестящим, — мягко поправил француз. — И в этом его главный изъян. Он слишком хорош, слишком прямолинеен, слишком… по-английски. Вы хотите уничтожить. Стереть Россию с карты, забрать всю торговлю на Балтике, превратить османов в своих марионеток. Вы хотите остаться в этой части света одни. А одиночество, сэр, — вещь опасная. Оно лишает бдительности.
Крофт усмехнулся.
— Я смотрю, вас больше заботит будущее моей страны, нежели судьба московского царя.
— Меня заботит равновесие, — невозмутимо парировал де Вуазен. — Моему королю нужен противовес вашей морской мощи. Сегодня это испанские галеоны, а завтра могут быть и русские фрегаты, построенные в Архангельске. Ослабленная, уязвленная, надолго отброшенная назад Россия — это превосходно. Россия, исчезнувшая с карты, — катастрофа для всех, кроме Англии. Вы хотите убить медведя, а я предпочел бы лишь вырвать ему когти и посадить на цепь. Пусть рычит на вас через границу, напоминая вашим адмиралам, что мир не заканчивается на берегах Ла-Манша.
Англичанин молчал, обдумывая слова француза. За элегантной риторикой шевалье скрывался прямой намек: Франция не допустит полного уничтожения России.
— И что же вы предлагаете? — спросил Крофт прямо, его голос стал резок, как щелчок кнута. — Помочь русским? Предупредить их?
— Боже упаси! — де Вуазен картинно всплеснул руками. — Я ваш вернейший союзник. Я лишь предлагаю… усовершенствовать ваш план. Сделать его более изящным. Запереть царя на Пруте и заставить его подписать мир — превосходная мысль. Но что, если на самой грани отчаяния ему явится спаситель?
— Спаситель? — Крофт нахмурился.
— Именно. Представьте: царь окружен, армия голодает, он готов принять любые, самые унизительные условия. И тут к нему прибывает посредник. Нейтральная фигура — скажем, представитель императора Священной Римской Империи или пользующийся уважением польский магнат. Этот человек, движимый «христианским милосердием», предлагает чуть более мягкие условия. Выдачу инженера оставляем. Остальное можно смягчить. Царь, разумеется, ухватится за это как утопающий за соломинку.
Де Вуазен подался вперед, и его глаза блеснули.
— Вы получите почти все, что хотели, сэр. Россия будет унижена, ослаблена, отброшена назад. Но не уничтожена. А Франция, через этого «миротворца», которого мы с вами, разумеется, подберем вместе, получит репутацию спасительницы православного монарха и мощный рычаг влияния на Петербург. Мы разделим влияние на побежденного, так? Это куда более тонкая и долгосрочная добыча.
Долгое молчание. Сэр Реджинальд Крофт смотрел на своего визави, и в его голове сложный механизм интриги проворачивался с тяжелым скрипом. Француз предлагал главную награду — политический контроль. Отказаться — значило настроить против себя и Францию, и, возможно, Австрию. Согласиться — добровольно поделиться плодами победы.
— Вы дьявольски хитры, шевалье, — наконец произнес он с кривой усмешкой. — Я подумаю над вашим предложением.
— Подумайте, сэр, подумайте, — улыбнулся де Вуазен, поднимаясь. — А теперь, если позволите, я откланяюсь. Мне нужно проследить, чтобы мои ученики-канониры не перепутали сорта селитры. Мелкая деталь, но от нее, знаете ли, зависит так много.
Легко поклонившись, он вышел. Оставшись один, Крофт еще несколько мгновений неподвижно стоял у карты. Француз только что перехватил инициативу. Простой и ясный план по уничтожению врага превращался в сложную европейскую интригу с несколькими неизвестными.
И это ему совершенно не нравилось. Он хотел войны, а ему навязывали политику.
Глава 8
Шестой день. Или седьмой? Сложно понять, когда весь мир сузился до боли в ноге и четырех углов этой комнаты. Потолок с пухлыми, глуповатыми ангелочками. Если долго на них смотреть, они начинают ухмыляться. Хотя, возможно, это просто опиумная настойка, которую лекари щедро вливают в меня по часам.
Покои царевича. Забавно. В прошлой жизни это назвали бы «реанимацией повышенной комфортности» — идеальное место, чтобы сойти с ума от тишины, и бездействия.
Напротив, у окна, за массивным письменным столом ссутулился мой сосед по несчастью и главный виновник торжества в одном лице. Мой самый рискованный проект. На осунувшемся лице застыла сосредоточенная мука, но он не отбывал повинность — он вгрызался в эти бумаги, находя в них единственный способ не думать о случившемся.
— Прочти сводку от Нартова, — прохрипел я. Голос, похожий на скрип несмазанной телеги, совсем не слушался. — Последний абзац.
Отыскав нужный лист, он зачитал сводку ровным, безэмоциональным, словно у автоответчика, голосом:
— «…ввиду необходимости срочного форсирования работ по государеву заказу, испытания проводились с использованием экспериментального рулевого узла, не прошедшего полной обкатки. Предварительный анализ показывает: излом произошел по причине усталости металла…»
Пока он читал, я не сводил с него глаз. Мы были заперты здесь вместе, словно два реагента в одной колбе, и оставалось лишь гадать, какая пойдет реакция — взрыв или синтез чего-то нового. А где-то там, за стенами, ждал и безжалостный экспериментатор — Петр.
Я использовал Алексея как боевого товарища (но он прежний наверняка вопринял бы это как издевку), который помогает мне восстановиться.
В середине дня наш герметичный мир вскрыли. Легкий стук — и на пороге возникла Изабелла. С собой она внесла свежесть морозного питерского воздуха и едва уловимый аромат, мгновенно перебивший больничный смрад.
— Петр Алексеевич… Ваше высочество… — Она замерла в растерянности, не зная, как себя вести.
Подойдя к Алексею, она наконец спросила:
— Как вы, ваше высочество? Весь двор молится о вашем здравии.
— Молитвами вашими, баронесса, — сухо ответил он, не отрывая взгляда от бумаг. Вежливо, однако холодно.
Заминка вышла неловкой. Странно, мне казалось, что Алексей питал какие-то чувства к испанке, а тут какая-то скомканность. Неужели он настолько изменился? И-за чего? Аварии или из-за того, что впервые увидел гордость в глазах отца?
Повернувшись ко мне, Изабелла тут же изменилась. В ее взгляде было не протокольное сожаление, а живое, искреннее беспокойство.
— Я говорила с вашими людьми, — начала она тихим, доверительным тоном. — На верфях шепчутся, винят во всем ваше безрассудство. Я пыталась убедить их, что вы спасали наследника…
— Пустые разговоры, Изабелла. Собаки лают, караван идет, — прервал я ее. — Принесли что-нибудь для ума? — я скосил глаза на то, что она держала в руках. — А то от этих ангелочков на потолке скоро сам в облака улечу.
Она благодарно улыбнулась, уводя разговор от неприятной темы.
— Я принесла вам Декарта. Его «Рассуждения о методе». Подумала, это лучшее лекарство от скуки.
Да уж, странное представление о развлечениях у нее.
Мы говорили о глупости придворных интриг, о книгах — обо всем и ни о чем. Все это время меня напрягали действия Алексея. С преувеличенным усердием он изображал работу, но я был уверен: он ловит каждое слово. Ревность? Нет. Скорее, чувство изгнанника. Мы с Изабеллой говорили на одном языке, языке идей, и в этом мире ему просто не было места. Для нее он был объектом сочувствия, я же — равным собеседником. Это неравенство, несомненно, жгло его самолюбие.