— Не стоит, — покачал я головой.
Алексей в задумчивости заходил по комнате.
— Значит, нужно играть по его правилам. Но на своих условиях, — наконец произнес он. — Отказаться от его «услуг» повсеместно мы не можем — он просто перекроет нам все дороги. В то же время платить ему дань — значит потерять лицо и деньги.
— И что ты предлагаешь?
— Мы разделим потоки, — его палец лег на карту. — Второстепенные грузы — воск, лен, уголь — пустим через Тверь и официально согласимся на «содействие» господина Вяземского. Пусть думают, что мы приняли их условия. А вот самые ценные и компактные грузы — цинк, шеллак и прочее — пойдут в обход, вот этим путем. Дорога хуже, крюк в пятьдесят верст, зато мы наймем собственную охрану из отставных драгун. Выйдет дороже, но так мы сохраним контроль над главным. Мы усыпим их бдительность, заплатив малую цену, чтобы провести самое важное втайне.
Я едва сдерживал улыбку. Его план тянул на полноценную шпионскую операцию. Он учился на реальной войне, где вместо пуль — перехваченные обозы, а вместо крепостей — склады с дефицитным товаром, постигал науку управления, и цена каждого урока измерялась в реальном золоте и потраченном времени. И этот урок он, похоже, усваивал на отлично.
Пока Алексей, превратившись в теневого интенданта, вел свою первую логистическую войну, в нашу палату-штаб стали прибывать плоды интеллектуальных трудов. Первым откликнулся Магницкий. Его депеша оказалась настоящим научным трактатом, который привел меня в восторг. Старик не ограничился сухим исполнением задачи, а прислал целое исследование.
«По вашему указанию, Петр Алексеевич, — зачитывал Алексей, — я проанализировал частотность букв в русском языке на материале трех тысяч листов разного содержания: от Псалтыри до указов вашего батюшки и торговых росписей. Результаты сего анализа прилагаю».
На отдельных листах шли аккуратные таблицы, графики, выкладки. Чистая, незамутненная наука в лучшем ее проявлении.
«На основании сих данных, — продолжал Алексей, — я составил три варианта „азбуки для молниеносного письма“. Первый, „Скорописный“, присваивает кратчайшие знаки самым частым буквам. Он наиболее быстр в передаче, хотя сложен для запоминания и требует от писца высокой сноровки. Второй, „Просторечный“, группирует знаки по сходству букв — легок в изучении, но неэффективен по времени. Третий же, „Разумный“, является, по моему скромному мнению, золотой серединой…»
— Стоп, — прервал я его. — Давай-ка сюда.
Протянув мне листы, Алексей с азартом включился в игру. Я взял один грифель, он — другой.
— Давай так, — предложил я. — Я — передающая станция в Москве, ты — принимающая в Петербурге. Задача: передать фразу «Обоз с провиантом задерживается». Поехали. Используем «Скорописный» код.
Я начал отстукивать грифелем по столу точки и тире, а он — пытаться их записать. Через минуту царевич раздраженно бросил грифель.
— Не получается, барон! Для этого нужен человек с твоим умом или сноровкой Магницкого. А кто будет сидеть на приеме в полковом штабе? Простой писарь? Он спутает приказ «атаковать» с приказом «отступать», и мы потеряем тысячи людей из-за одной неверно понятой точки!
А он хорош! Царевич думал о цене ошибки, выраженной в человеческих жизнях.
— Верно, — согласился я, впечатленный ходом его мысли. — Значит, Магницкий прав: нам нужен «Разумный», компромиссный вариант. Однако и его нужно довести до ума. Смотри, знаки для букв «Б» и «В» слишком похожи. При быстрой передаче их немудрено спутать.
Несколько часов мы спорили, меняли комбинации, пробовали их «на слух», пока на листе не родилась финальная версия нашей азбуки — плод гения Магницкого, отточенный нашей совместной работой.
После нового года, когда армия Шереметева отправилась на юг (Петра отговорили вести армию, пока он официально не будет коронован императором, присоединится к ней позже) из Игнатовского прибыл самый долгожданный груз. Несколько тяжелых, окованных железом ящиков, доставленных под личной охраной преображенцев. Внутри, заботливо уложенные в стружку и паклю, лежали детали нашего будущего чуда. И здесь Нартов снова превзошел себя.
В одном из ящиков, помимо деталей основного, пишущего аппарата, обнаружился второй, куда более простой и грубый механизм. К нему прилагалась записка, написанная размашистым почерком:
«Петр Алексеевич, во исполнение указания царевича о работе в полевых условиях, мысль пришла. Для похода, где бумага может отсыреть, а чернила замерзнуть, пишущий прибор не годен. Собрал вот сие. Просто и громко. Ваш Андрей».
Механизм оказался примитивным зуммером — электромагнит с массивным молоточком, бьющим по небольшой медной пластине. Я посмотрел на Алексея: его идея, высказанная в депеше Нартову, обрела здесь плоть и медь.
— Вот же голова! — восхищенно выдохнул я. — Вы с ним — идеальная команда: ты ставишь задачу как стратег, он решает ее как инженер.
Сборка превратилась в священнодействие. Приподнявшись на подушках, я руководил процессом, а Алексей, с непривычной для него ловкостью, работал инструментами. Время, проведенное в мастерских, даром не прошли — он больше не был белоручкой-царевичем, уверенно держал отвертку и знал, как правильно затянуть гайку, не сорвав резьбу (да-да, мы в Игнатовском уже наладили выпуск болтов и гаек — скоро станет основной статьей доходов).
Сложнее всего оказалось добиться синхронизации. Чтобы точки и тире на бумажной ленте не сливались в сплошную линию, скорость ее протяжки должна была быть идеально ровной. Часовой механизм, созданный Нартовым, работал безупречно, но требовал тонкой регулировки. Наша первая попытка собрать регулятор из подручных средств провалилась — он работал с рывками. Пришлось отправлять Нартову эскизы, и вот теперь перед нами лежал присланный им готовый узел — маленькое чудо механики, идеально выточенное и сбалансированное.
— Теперь моя очередь, — сказал Алексей, беря в руки детали. — Я должен собрать его сам.
Он справился. Его пальцы, еще недавно не знавшие ничего тяжелее столового серебра, уверенно соединяли тяги и пружины. Он был уже не учеником и не распорядителем. Он был соавтором.
Когда последний винт был затянут, я посмотрел на наше творение. Оно было неуклюжим, собранным из разномастных деталей, но оно было живым. И оно было нашим.
— Теперь, — сказал я, откидываясь на подушки, — нужно сделать так, чтобы это чудо не украли. Ни саму идею, ни плоды, которые она принесет. Мы должны немедленно зарегистрировать наше детище. И сделать это правильно.
Под мою диктовку Алексей начал составлять заявку в «Палату привилегий»: «Прошение о даровании привилегии на 'Способ молниеносной передачи вестей посредством электрической силы»«. В графе 'Авторы изобретения» я велел ему вписать фамилии.
— Смирнов Петр Алексеевич, за общую идею и научное обоснование. Нартов Андрей Константинович, за конструкцию механических узлов. Магницкий Леонтий Филиппович, за создание математической основы для скорописного письма.
— Все верно, — кивнул Алексей, закончив писать.
— Не все, — остановил я его. — Допиши четвертого.
Он удивленно поднял на меня глаза.
— Романов Алексей Петрович, — произнес я. — Не как изобретатель, а как «попечитель и устроитель сего дела».
— Но я… я ведь только помогал…
— Это не лесть, ваше высочество. Это политика, — объяснил я. — Привилегия, скрепленная именем наследника престола, — государственный акт. Броня, которую никто, даже светлейший князь, не посмеет пробить. Ты своей властью защитишь наше общее дело. Ты его официальный покровитель.
Он понял. Он брал на себя куда более значимую роль, медленно, почти торжественно выводя свое имя.
— И последнее, — добавил я. — Привилегия эта будет принадлежать не нам лично, а нашей «Общей Компанейской Казне». Мы создали курицу, которая будет нести золотые яйца. Представь, что почувствуют Демидов и Морозовы, когда поймут, что их банк будет владеть монополией на самую быструю связь в мире? Что они смогут узнавать о ценах на пеньку в Архангельске или на меха в Сибири на неделю, а то и месяцы раньше конкурентов? Они вцепятся в этот проект мертвой хваткой и сами профинансируют постройку линий по всей стране. Мы даем им власть над информацией. А это дороже любых денег.
Алексей молча слушал, и в его сознании разрозненные части головоломки — технологии, финансы, политика, власть — наконец складывались в единую, ясную и грандиозную картину. Он начинал видеть мир моими глазами.
Наконец настал решающий час. Пятого января 1707 года, под покровом ночи люди Брюса, работая в полной тишине, проложили кабель. Два толстых, свитых вместе провода, облаченные в просмоленный брезентовый шланг, змеей проползли по чердакам и карнизам Адмиралтейства, соединяя нашу палату с кабинетом начальника тайной службы. На столе, источая слабый запах разогретого воска, стоял наш собранный и отлаженный пишущий аппарат. Рядом, как верный солдат, ждал своего часа зуммер Нартова.
— Ну, ваше высочество, — сказал я, кивнув на ключ передатчика. — Исторический момент. Вам и карты в руки.
Алексей подошел к столу. Я-то думал, он передаст нечто казенное, вроде «Проверка связи» или «Аппарат работает исправно». Однако он, на мгновение зажмурившись, положил руку на ключ. И начал выстукивать сообщение.
Он набирал медленно, тщательно, боясь ошибиться. Каждая точка, каждое тире отдавались в тишине комнаты сухим, четким щелчком. Я следил за его рукой, понимая: то, что он передает, бесконечно личное. Закончив, он отнял руку от ключа и замер, не дыша. Мы ждали.
Минута тянулась вечностью. Вдруг наш приемный аппарат ожил. С тихим жужжанием протянулась бумажная лента, и пишущее колесико заплясало, оставляя на ней знаки. С ленты считывался код Магницкого, ритм.
Из механизма медленно выползала лента. Алексей сорвал ее, поднес к свече, и я заметил, как слегка дрожат его руки.
— Что там? — спросил я.
Он молча протянул мне бумажку. На ней, выведенные фиолетовыми чернилами, стояли четыре слова, каждое весомее пушечного ядра: