Вечером, покончив с делами, я позволил себе немного пройтись. Промозглый зимний воздух приятно холодил лицо после душного кабинета. Игнатовское жило своей жизнью: из труб литейки валил густой дым, от мастерских доносился мерный стук молотов. Моя маленькая промышленная империя работала как отлаженный механизм.
Неведомо какая сила заставила меня свернуть к жилым корпусам мастеров, и там, в неверном свете фонаря, мне на глаза попалась любопытная сцена. У крыльца одного из домов стояли двое моих самых первых учеников. Федька, новоиспеченный начальник КБ «Бурлак», воодушевленно размахивал руками, горячо что-то рассказывая, — лицо его сияло счастьем человека, нашедшего дело своей жизни. Рядом, понуро сунув руки в карманы тулупа, застыл Гришка. Он, казалось, и не слушал, лишь безразлично ковырял носком сапога слежавшийся снег, изредка поддакивая другу.
Остановившись, я наблюдал. Старая как мир история: двое друзей, выросших вместе, вдруг оказываются по разные стороны невидимой черты. Федька, с его организаторской жилкой, взлетел. А Гришка, конечно, был рад за друга. Но эта радость горчила. Он смотрел на сияющего Федьку и видел свое собственное топтание на месте. И мне кажется даже Федьке было неловко. Он пытался делиться планами, втянуть друга в разговор, но натыкался на стену отчуждения. Наступил тот самый момент, когда один выбился в люди, а второй остался позади, и оба не знают, как с этим жить.
На следующий день я вызвал Гришку к себе в кабинет. Он вошел с видом человека, готового к любому, самому нудному поручению.
— Садись, Григорий, — сказал я, пододвигая ему стул. — Поговорить надо. Что с тобой стряслось? Ходишь чернее тучи. В чем дело?
Сначала он отмалчивался, буравя взглядом пол, но потом его прорвало.
— Да что, Петр Алексеич… — он поднял на меня глаза, полные детской обиды. — Рад я за Федьку, правда рад. Он молодец, заслужил. Только вот… по-людски-то обидно. Мы ведь вместе у тебя начинали. Трое было. Ванька — и тот уже на Охтинском большой начальник, свои порядки наводит, письма мне шлет, хвалится. Федька теперь — целое конструкторское бюро возглавляет. А я что? Куда ни пошлют, там и работаю. Подмастерье… вечный подмастерье.
Ваня в начальники выбился? Я ведь совсем упустил его из виду — моя промашка.
— Послушай меня, — я вздохнул и посмотрел на парня. — Ты не Федька. И не Ванька. Они — устроители, которым дай артель, и они ее в полк превратят. Ты же — творец. Штучник. Тебе претит порядок, тебе скучно делать то, что уже придумано. Хотя раньше же наоборот было, ты больше был исполнителем, не созидателем. А в какой-то момент у тебя проснулось желание творить. Думаю, тогда когда ты стал докой в своем ремесле. Сам такой был. Прав я?
Он молча кивнул, удивленный, что я так точно описал то, что его гложет. Я развернул на столе чертеж — простую, но изящную схему механизма с рукояткой, системой шестерен и ребристым ротором в раструбе.
— Это, Гриша, ручная сирена. Будет выть так, что у врага душа в пятки уйдет. Для сигналов в бою, для предупреждения о набегах — незаменимая вещь.
В его глазах загорелся огонек любопытства.
— Федьке — армия, Ваньке — заводы. А тебе, Гриша, — народ. Я хочу, чтобы ты собрал рабочий прототип. Один. Сам. Найди материалы, договорись с мастерами, сделай так, чтобы эта штука работала. Это твое испытание.
Он молча взял чертеж. Его пальцы осторожно провели по линиям.
— А если… если получится?
— А если получится, — усмехнулся я, — то ты возглавишь новое конструкторское бюро. Назовем его «КБ бытовых приборов». И забудешь про пушки и лафеты. Будешь делать вещи для людей: мясорубки, чтобы хозяйкам пальцы не рубить; маслобойни, чтобы в каждом доме было свежее масло; чугунные утюги, которые не надо углем набивать. Это, Гриша, не менее важно, чем фузеи. Это та самая мирная жизнь, за которую мы воюем. Может стать твоей вотчиной, где ты будешь сам себе голова.
Он поднял на меня глаза. Схватив чертеж, он, не проронив больше ни слова, почти выбежал из кабинета, оставив меня одного.
На моем лице расползлась улыбка.
На следующий день, на экстренном совете «Казны», созванном по моей инициативе, тон снова задал царевич Алексей.
— Господа, сегодня мы должны утвердить смету на первый участок железной дороги «Игнатовское — Петербург». Однако, как доложил мне бригадир Смирнов, все расчеты по рельсам и шпалам бессмысленны, пока мы не решим вопрос с пересечением рек и оврагов. Бригадир, вам слово.
Не дожидаясь приглашения, я развернул на столе большой лист ватмана. На нем — эскиз легкой, ажурной, почти невесомой конструкции из сотен перекрещивающихся балок.
— Вот решение, господа. Ферменный мост. Секрет в геометрии, а не в массе. Эта стальная паутина, скрепленная заклепками, будет втрое легче и впятеро прочнее любой каменной или чугунной громадины. Она работает на растяжение и сжатие, а не на губительный изгиб. Это — будущее.
Вместо ожидавшихся мною вопросов я наткнулся на глухую стену сопротивления со стороны двух главных людей моей команды. К моему удивлению, первым выступил Нартов.
— Петр Алексеевич, идея, как всегда, гениальна, — мне кажется, говорил он без привычного энтузиазма. — Но позвольте спросить: как сие собирать? Не здесь, в теплом цеху, а там, на Урале, в грязи и на морозе. Мы можем изготовить по эталонам тысячи одинаковых заклепок и балок, тут спору нет. Однако как заставить простых мужиков соединить сотни этих деталей с точностью до полушки? Здесь ведь малейший перекос, одна неверно просверленная дыра — и вся эта паутина сложится, похоронив под собой и первый поезд, и нашу с вами репутацию. Я не уверен в надежности сборки.
Нартов, практик до мозга костей, увидел чудовищную сложность воплощения. Окончательно же пригвоздил меня к месту Магницкий. Сняв очки и протерев их, старик посмотрел на мой чертеж с выражением глубочайшей скорби.
— А я, Петр Алексеевич, со своей стороны не могу одобрить сию авантюру с точки зрения науки, — произнес он своим тихим, профессорским тоном. — Все мои знания бессильны перед этой… конструкцией. Я могу рассчитать прочность одной балки, но как распределяется нагрузка в этой сотне переплетений — неведомо. Вкладывать в это сотни тысяч денег — все равно что ставить их на кон в кости.
Неожиданно. Мой проект торпедировали с двух флангов, и молчавшие до этого приказчик Демидова и Борис Морозов теперь смотрели на меня с явным недоверием. Их деньги могли оказаться «закопанными в овраге», и это им категорически не нравилось.
Впервые моего авторитета не хватило, чтобы продавить решение. Тупик. Но почему вдруг? Может я чего-то не знаю? Или их смущает огромная сумма проекта? Ну да, это тебе не за хлебушком сходить, вложение на века ведь.
— Ваше высочество, господа, — обратился я к окружающим, понимая, что остался лишь один путь. — Раз теория бессильна, пусть говорит практика. Прошу выделить из бюджета малую толику — тысячу рублей — на постройку и испытание опытного образца. Если он выдержит — мы утверждаем всю смету. Если нет — я признаю свою ошибку, и мы ищем другое решение.
Все взгляды обратились к Алексею. Он оказался между моим рискованным предложением и прагматичным скепсисом остальных. Для него это стало первым по-настоящему самостоятельным и тяжелым решением.
— Хорошо, — после долгой паузы произнес он. — Расходы на испытания я утверждаю. Я верю в своего наставника.
В отличие от некоторых — словно бы не договорил царевич.
А ведь хорош мой ученик. А вот дуэт недоверия Магницкий-Нартов меня удивил, нужно будет потом уделить этому время. Или я дую на холодну. Воду?
На следующий же день по моему приказу за литейным цехом развернулась работа. Я организовал нечто, что про себя окрестил «лабораторией разрушений», — мы перешли от чистой математики к физическому эксперименту. Нартов и Федька, отложив все дела, с азартом включились в новую игру. Используя деревянные планки, они собирали масштабные модели различных ферменных конструкций. Затем мы ставили эти хлипкие на вид мостики на опоры и начинали их нагружать — чугунными чушками, мешками с песком, всем, что попадалось под руку.
Магницкий поначалу относился к этой «детской забаве» с иронией, однако постепенно втянулся. На его глазах математика впервые обретала плоть. С блокнотом и грифелем в руках он скрупулезно записывал: «Ферма типа „А“, угол 45 градусов. Разрушающая нагрузка — восемь пудов, четыре фунта. Разрушение узла в точке Б…» В этом хаосе он начал различать закономерность. Так чистый математик превращался в первого в России инженера-испытателя.
Кульминацией наших опытов стало главное испытание. По чертежам собрали одну полноразмерную, но короткую, всего в шесть метров, секцию будущего моста из настоящей стали. Ее установили над оврагом на территории завода. На это зрелище я созвал всех: Алексея, Морозовых, приказчика Демидова. Акционеры должны были видеть, на что потрачена их тысяча рублей.
На стальную ферму, медленно, с помощью лебедки, начали закатывать платформу с пушками. Конструкция чуть прогнулась. Одна пушка. Две. Три. Когда на мосту стояли четыре трехфунтовые пушки общим весом под двести пудов, приказчик Демидова не выдержал и перекрестился. Нагрузка уже многократно превышала ту, что выдержала бы сплошная чугунная балка того же веса.
— Хватит! — скомандовал я.
Ферма выдержала. В наступившей тишине Магницкий, не отрывая взгляда от моста, тихо произнес:
— Теперь… теперь я, кажется, понимаю.
То-то же, Фома неверующая. Я спрятал ухмылку.
Этот триумф переломил все. Вооруженный реальными данными, Магницкий заперся в кабинете и через три дня выдал первую в России эмпирическую формулу расчета прочности. Он все еще не мог объяснить, почему это работает, но теперь мог с высокой точностью предсказать, сколько выдержит конструкция. Я, усмехнувшись, назвал это «коэффициентом запаса прочности», а в разговоре с Нартовым — «поправкой на русского дурака». Мы решили, что реальные мосты должны строиться с трехкратным запасом от расчетной нагрузки.