олча сидел на скамье, то и дело поглядывая на меня.
— Петр Алексеич, — наконец заговорил он. — Вон тот ящик, длинный, железом обитый… Там, поди, новое ружье. Верно я мыслю?
Отставив кружку с горячим сбитнем, я кивнул. Он заслуживал знать правду.
— Верно, Василий. Назвали «Шквал». Представь себе: восемь готовых зарядов. Вставил ее в ружье, щелкнул затвором — выстрел. Еще раз щелкнул — второй. И так восемь раз. Восемь, Василь! За то время, пока турок один раз свой мушкет зарядит.
Орлов перестал вертеть в руках нож. Он медленно поднял голову.
— Восемь выстрелов… — тихо повторил он, будто пробуя слово на вкус. — Против одного. Это ж… это ж не бой будет, Петр Алексеич. Это бойня.
— Это победа, Василий. Быстрая и с малыми потерями для нас.
Он качнул головой.
— Наверное, — глухо произнес он. — Я ведь под первой Нарвой был. Нас там шведы как скот на бойне резали. А потом мы под второй Нарвой им отплатили. В штыки пошли. Я там одного офицера ихнего взял, здоровый детина, рубились с ним с минуту, покуда я его не одолел. Тяжко было. Я его лицо помню. А как я буду помнить тех, кого из этого… «Шквала» положу? Как свиней на псарне?
Он замолчал.
— Как-то бесчестно, Петр Алексеич, — он посмотрел мне в глаза. — Это не работа для воина. Это работа для палача.
Сказав это, он молча накинул тулуп и вышел из палатки в стылую ноябрьскую ночь.
Не ожидал я от Орлова такого. Или его Магницкий настроил? Орлов не видел испытания СМ-2, но слышал от нас об эффективности этого оружия.
Война для меня всегда была лишь сложной инженерной задачей. Эффективность, оптимизация, минимизация потерь — вот мои критерии. И ни разу, ни на единую долю секунды, в мою голову не приходила мысль о том, во что это оружие превращает самого солдата.
У Орлова не было ни страха, ни осуждения — лишь растерянность человека, у которого одним махом отняли саму суть его ремесла. Своим прогрессорством я вручал ему новый инструмент и обесценивал все, чем он жил и чем гордился: храбрость, умение, готовность смотреть смерти в лицо на равных.
Я строил заводы, мосты, машины. Но прямо сейчас я разрушаю нечто невидимое, но, возможно, куда более важное. Я крушил старый мир с его жестокими, но понятными правилами, где доблесть была доблестью, а трусость — трусостью. И на его обломках возводил новый, эффективный, рациональный мир, в котором для солдатской чести, похоже, просто не оставалось места.
Я поднялся и подошел к тому самому ящику, обитому железом. Положил на него ладонь, ощущая холод металла. Там, внутри, лежал приговор целой эпохе.
До этого момента мой внутренний мир держался на простой и чистой аксиоме инженера: я создаю эффективные инструменты. Вопросом о «солдатской чести» Оров выбил несущую опору из-под всей этой уютной конструкции. Он ведь прав в чем-то. И чтобы у других солдат не возникло таких же мыслей, как у Орлова, нужно было придумать что-то. Новую концепцию ведения войны?
Раскрыв походный журнал на чистой странице, я приготовился написать новую главу. На листе возник заголовок: «Тезисы к новой военной доктрине». Если уж я взял на себя наглость переписывать законы физики для этого мира, придется переписывать и его неписаные законы — законы войны.
«1. Солдат — не герой, он специалист». Его главная ценность — в способности выжить и эффективно выполнить задачу. Жизнь солдата — дорогостоящий, трудновосполнимый ресурс, в который государство инвестировало время и средства.
«2. Дисциплина — основа доблести». Главным достоинством воина новой армии становится безупречное исполнение приказа и строжайшее соблюдение технического регламента. Умение вовремя прочистить затвор под огнем важнее умения кричать «ура!». Бой из хаотичной свалки превращается в слаженную работу механизма.
«3. Честь — синоним эффективности». Этот тезис я сформулировал как прямой ответ Орлову. Честь воина Империи заключается в том, чтобы выполнить боевую задачу с минимальными потерями для своих, а не в том, чтобы сойтись с врагом «глаза в глаза». Убить десять врагов, оставшись незамеченным, — высшее проявление профессионализма. Цель войны — безоговорочная победа, а не славная смерть.
Отложив перо, я перечитал написанное. Прагматизм. Эффективность. Логика. Но что-то в этой холодной схеме не сходилось. Заставит ли это человека идти на смерть? Нет. Этому механизму не хватало топлива. Высшей цели, идеи, ради которой стоит и убивать, и умирать.
«4. Солдат — носитель имперской воли». Он — представитель новой, могущественной силы, строящей новый мир, а не просто рекрут. Его личная доблесть измеряется в том, насколько действенно он продвигает интересы и величие своего государства. Убийство врага — государственная необходимость, а не личная месть или поединок.
Вот теперь доктрина обрела завершенность — безжалостную, циничную, монолитную. Я смотрел на исписанный лист. Кто я такой, чтобы переписывать понятия о чести и доблести, которые веками цементировали души воинов? Простой инженер, случайный пришелец. Я даю им сталь и пар, но взамен забираю нечто незримое, то, что и делало их людьми. Не превращаю ли я их в бездушные винтики своей имперской машины?
Ответ был. Омерзительный в своей простоте: да, превращаю. И поздно отступать. Создав новое оружие, я породил новую реальность. И теперь мой долг — дать им правила выживания в этом созданном мною мире. Моя роль снова менялась и расширялась. Из инженера, промышленника и стратега я превращался в идеолога.
«Инженер человеческих душ»… Горькая усмешка тронула мои губы. Это циничное и точное определение, оказывается, бессмертно. Что ж, похоже, в любом веке требуются свои инженеры. И я, кажется, добровольно записался на эту должность.
Ящик со «Шквалом» стал манифестом, вызовом всему этому миру. И я знал наверняка: дверь в новую эпоху уже распахнута. А за моей спиной слышится лязг гусениц и сухой щелчок затвора — это неумолимый марш нового времени.
Глава 20
С высоты редута, наспех отсыпанного из мерзлой земли и усиленного плетеными турами, открывался вид одновременно унылый и величественный. До самого горизонта простиралась бурая, истоптанная десятками тысяч ног и копыт равнина, испещренная темными змеями траншей, утыканная земляными укреплениями и усеянная тысячами палаток нашего осадного лагеря. А в центре всей этой хренотени, на высоком берегу, словно вросший в землю каменный зверь, стоял Азов. Неприступная крепостица казалась частью самого ландшафта, а не творением рук человеческих.
— Вот, изволишь смотреть, Петр Алексеевич, сидим, — проскрипел рядом старый фельдмаршал Шереметев. Из тяжелой шубы торчал лишь изрезанный морщинами кончик носа, выпускающий облачка пара. Сухим, унизанным перстнями пальцем он указал на крепость. — Сидим и на луну воем. Третья неделя пошла, а воз и ныне там.
Подзорная труба выхватывала из мутной дымки вражеские укрепления, и увиденное впечатляло — не то слово. Изумляло и злило одновременно. Вместо грубых, отвесных стен, что рисовались в моем воображении, передо мной раскинулась современная, построенная по всем правилам фортификационной науки земляная крепость. Идеально выверенные углы бастионов обеспечивали перекрестный огонь. Хитрая змейка сап позволяла туркам скрытно подбираться к нашим передовым позициям. А в низких, покатых валах вражеской обороны пушечные ядра вязли, как в перине, не причиняя особого вреда. Да, здесь явно поработал европейский ум, не иначе как кто-то из учеников Вобана приложил к этому делу свою голову. Турки нагло огрызались, вели точную контрбатарейную стрельбу и устраивали дерзкие ночные вылазки.
— Хитро окопались, басурмане, — протянул я, опуская тяжелую медь трубы.
— То не их ум, — вздохнул Шереметев, тоном полным старческой усталости. — Пленные языки сказывают, франки да англичане у них в инженерах сидят. Учат, как по науке воевать. Слава Богу, хоть осадную артиллерию твоими стараниями подвезли, Петр Алексеевич. Без твоих осей и колес мы бы и до сих пор под Таганрогом в грязи сидели. Однако с остальным — беда. Наши пушкари бьют, а толку чуть. А как только наши стрелки головы из траншей высунут, их тут же с валов пытаются достать. И ведь не подберешься. Эх, раньше было чудно — лоб в лоб, сила на силу. Не то, что…
Словно в подтверждение его слов, с нашей стороны щелкнул десяток выстрелов. Это мои егеря, вооруженные СМ-1, пытались выцепить турецкого наблюдателя на угловом бастионе. Пули лишь выбили фонтанчики мерзлой земли из бруствера, оставив на нем бессильные оспины. Турок, демонстративно махнув им на прощание рукой, не спеша скрылся за валом. Мое хваленое оружие, наводившее ужас на шведов в открытом поле, здесь билось о фортификацию. Противник сидел в глубоких норах, как выводок злобных сусликов, и выковырять их оттуда можно было лишь прямым попаданием из пушки (наши повадки быстро перенимаются врагом). Зато наши стрелки, вынужденные вести огонь с наспех оборудованных позиций, торчали как на ладони.
— И со снабжением беда, — продолжал сетовать фельдмаршал. — Дороги превратились в кашу, в которой тонут обозы с порохом и провиантом. Вместо сена для коней — гнилая солома. В лазарете от лихорадки больше народу полегло, чем от турецких пуль. Сил для большого штурма не накопить. Государь рвет и мечет, требует, а какое тут дело, когда солдаты кашу едят через день?
Позиционный тупик. Вязкая, изматывающая война на истощение — худший из возможных сценариев. Она выжигала из армии нечто куда более важное — волю к победе. Солдаты, не видя результата своих усилий, день за днем теряли веру. А без веры любая армия — не более чем вооруженная толпа, обреченная на разброд и поражение.
— Слыхал я, — Шереметев понизил голос до заговорщицкого шепота и покосился на меня, — Государь в сердцах поминал твое… «адское пламя». Говорит, может, шарахнуть по главным воротам разок, чтобы им неповадно было.
Соблазнительно, но губительно. В голове тут же заработал внутренний калькулятор: чтобы проломить такой вал, нужен сосредоточенный огонь минимум двадцати осадных мортир. Это сотни зарядов. С нынешним подвозом мы такой запас будем копить месяц, не меньше. А за этот месяц половина армии вымрет от цинги и дизентерии.