— «Дыхание» — наш последний довод, его нужно беречь для генерального сражения. А главное — нам ведь Азов живой нужен, со всеми его верфями и складами. Сжечь его дотла — бессмысленная и пиррова победа. Государю нужна эта крепость.
В глазах старика отчаяние смешивалось с последней надеждой. От фельдмаршала до последнего гренадера — вся армия ждала от меня чуда. В их представлении я, «государев колдун», должен был достать из кармана очередную диковинную машину и одним махом решить все проблемы. Однако в моем арсенале не было ни одного готового чуда. Задачка мне досталась посложнее всех предыдущих, и готового чертежа для ее решения у меня не было.
К нам приближался адъютант — Петр Великий вызывал меня «на ковер».
Вместо расшитого золотом шатра, который рисовался в воображении, императорская ставка оказалась большой, добротной землянкой, врытой в склон холма и укрепленной толстыми сосновыми бревнами. Внутри пахло сухой глиной, воском от оплывших свечей и крепким табаком. Никакой роскоши, ни намека на царскую негу —длинный стол, заваленный картами, походная кровать в углу да несколько простых стульев. Здесь работали на износ, а не пировали.
Хозяин этого сурового, военного интерьера был в дурном настроении — это и по позе видно. Петра я застал стоящим у карты, по которой он с силой водил острием ножа, словно уже вспарывал вражескую оборону. При моем появлении он даже не сразу повернул головы. Его исполинская фигура в простом темно-зеленом камзоле казалась частью этой обстановки — такой же функциональной.
— Явился, бригадир, — хрипло бросил он, не отрываясь от карты. — Долго же ты добирался. Дошли слухи, будто по лесам плутал, мосты строил.
О как! И до императора слухи дошли. Охранный полк точно получит взбучку, я уж прослежу.
— Путь был неблизкий, Государь, — ответил я, выкладывая на угол стола путевой журнал, отчеты и донесения от Брюса. — Машину испытывал в деле.
Это заставило его оторваться от карты. На осунувшемся, потемневшем от непогоды лице проступил интерес — сугубо практический, без тени праздных эмоций.
— Ну, и как твой самоходный дьявол? — он прошел мимо меня к выходу из землянки, на ходу накидывая на плечи тяжелый тулуп. — Показывай.
Петр не тратил времени на предисловия. Осмотр «Лешего» был коротким, пристрастным и молчаливым. Император обошел машину, с силой пнул ногой гусеницу, заглянул в остывшую топку, провел мозолистым пальцем по сварному шву на котле. Он не задавал вопросов — щупал, нюхал, оценивал творение как опытный плотник оценивает сруб. В его движениях не было и намека на тот детский восторг, что я видел у солдат. На мгновение его взгляд задержался на пустующем месте оператора, и мускул на его щеке едва заметно дрогнул.
— Крепко ли сладили? — спросил он, останавливаясь у того самого узла, что подвел нас на подъеме. — Не развалится, потешив басурман?
В его голосе слышалась горькая ирония, видать не забыл о той злосчастной аварии.
— Учли ошибки, Государь, — спокойно ответил я. — Узел рулевой тяги усилен, поставлен тройной запас прочности. А главные выводы из того пути, — я протянул ему свой путевой журнал, — вот здесь, в расчетах. Эта машина — опытный образец. Но она доказала, что есть куда стремиться.
Он взял журнал, но, не открывая, лишь взвесил на руке и вернул мне.
— Чертежи и расчеты — после.
Мы вернулись в душную тесноту землянки и я перешел к главной части своего визита. Сейчас на стол лягут результаты моего самого рискованного и самого важного проекта. Я молча разложил перед государем итоговые ведомости «Общей Компанейской Казны» и подробный отчет царевича Алексея о запуске проекта «Стандарт».
— Государь, твой сын показал себя настоящим хозяином, — осторожно начал я, деловым тоном. — Не ограничившись простым подписанием бумаг, он заставил Демидова и Морозова работать в одной упряжке. Лично выявив приписки в поставках, спас для казны тысячи рублей. Он думает, Государь, как правитель.
Взяв бумаги, Петр пробежал их быстрым взглядом, привыкшим выхватывать суть. Взгляд его скользнул по диагонали, по столбцам цифр, на мгновение задержался на итоговых суммах и замер на аккуратном, уверенном росчерке сына внизу документа. Он долго молчал. Я ждал. Эта напряженная тишина давила и немного бесила, если честно.
— Бумаги… Бумаги он всегда любил, — наконец глухо произнес он, так и не подняв на меня глаз. — Ладно. Поглядим, как в настоящем деле себя покажет. Не расслабляй его, бригадир.
Одним движением он убрал отчеты сына в отдельную стопку — жест, красноречивее слов — вопрос закрыт. Успех принят к сведению, восторга не вызвал. Обидно.
— Ну? — он впился в меня тяжелым, выжидающим взглядом. — Что еще привез, хитрец? Не с пустыми же руками чсотни верст трясся. Какое новое чудо явишь?
Вот он, момент истины. Тяжелый, обитый железом ящик, что остался под охраной в моей палатке, я не принес (послать адьютанта за ним — минутное дело). Желание выложить главный козырь, рассказать про «Шквал», я подавил. Государь не в духе. Один взгляд на его уставшее, измотанное лицо, на карту, испещренную гневными пометками, — и решение пришло само, не время. Сейчас, в нетерпении, он мог приказать немедленно запустить сырое оружие в производство, наломав дров. СМ-1 я так и не довел до того идеала, о котором мечтал. Его усовершенствованный вариант не должен постичь ту же участь. Явление такого оружия требовало подготовки.
— Чудес не обещаю, Государь, — ответил я, принимая решение. — Лишь малую толику пользы для артиллерии. Магницкий закончил расчеты по новым баллистическим таблицам для наших мортир. С учетом поправок на ветер и влажность. Точность стрельбы должна повыситься.
Протянутая мной тетрадь была правдой, но лишь ее малой, безопасной частью — эдакая дымовая завеса, за которой я прятал главное.
Петр взял ее, мельком пролистал, и я успел заметить во взгляде мимолетное разочарование, тут же скрытое под маской усталости. Он явно ожидал большего.
— Ладно, — бросил он, откладывая тетрадь. — И то хлеб. Передай старику мою благодарность. Располагайся. Вечером — быть на военном совете. Дел по горло.
Ясно, я собрался уходить. Но когда он уже отвернулся к карте, погружаясь в свои думы, император вдруг замер. Медленно обернулся, и на его лице впервые за все время нашей встречи промелькнуло что-то похожее на любопытство.
— Постой-ка, бригадир. Я ведь тебя не звал. Сам приехал. По своей воле в эту грязь и слякоть полез. Хотя мог и посыльного отправить. Зачем? Не терпелось славы воинской отведать?
Так вот в чем дело? Вот и главный вопрос. Так вот что сейчас тревожит Государя? Не техника, не царевич, а моя дерзость — вот что его по-настояшему мучило. Ревность собственника, не желающего делить лавры будущего победителя, даже если победа эта пока висела на волоске. Его испытующий взгляд я выдержал без малейшего трепета.
— Слава — дело генеральское, Государь. Мое дело — железо, — на моих губах появилась легкая, чуть нахальная усмешка. — А приехал, сказать по правде, отдохнуть. Уж больно в столице воздух тяжелый стал от бумаг да счетов. Захотелось, как в старину говорили, «размять косточки», да делам твоим государевым подсобить, чтобы отдых этот не впустую прошел.
Петр буравил меня взглядом, силясь понять, издеваюсь я или говорю серьезно. Наконец, его губы дрогнули и расползлись в кривой ухмылке. Он оценил дерзость.
— Отдыхать он приехал… Ну-ну, работник. Вот вечером на совете и отдохнешь. Ступай.
Вечер. Та же промерзшая землянка. На военном совете царила атмосфера похорон. Старые генералы во главе с фельдмаршалом Шереметевым сидели, вжав головы в плечи, с каменными лицами. В их молчании читались усталость и бессилие. Мрачный Петр мерил шагами тесное пространство от стола до двери, и от его тяжелой поступи со стен, казалось, осыпалась сухая глина.
Особняком, у самого входа, выделялась фигура, вносившая диссонанс в эту картину казенной военной тоски. Высокий, широкоплечий, с обветренным лицом и пронзительным, чуть прищуренным взглядом степняка. Простой казачий чекмень сидел на нем с куда большим достоинством, чем на иных вельможах — их расшитые золотом мундиры. Это был Игнат Некрасов, атаман донцов, прибывший накануне с небольшой делегацией. Он холодно наблюдал и не тонул в общем унынии.
— Так что же, господа генералы? — наконец пророкотал Петр, застыв у карты. — Какие будут мысли? Доколе будем тут сидеть да комаров носом бить?
Шереметев тяжело вздохнул, будто поднимая непосильный груз.
— Штурм, Государь, без подкреплений и достаточного числа пороха — не желателен, — голос фельдмаршала был безжизненным. — Положим тысячи людей, а стены их и не поцарапаем. Надобно ждать, пока дороги подсохнут, подтянуть резервы…
— Ждать! — выплюнул Петр. — Опять ждать! Пока мы тут просиживаем штаны, турка все ходы и выходы заложит, а половина армии от хворей поляжет!
Напряженную тишину разрезал тихий, с легкой хрипотцой голос.
— А чего в лоб-то лезть, Государь-батюшка? — спросил Некрасов. — Стена — она для пехоты да пушек преграда. Для вольного коня и степь — дом родной.
Все головы, как по команде, повернулись к нему.
— Позволь моим казакам дело делать, — продолжил он, подходя к карте. Его мозолистый палец уверенно лег на тонкие нити дорог, ведущих к Азову с юга, отрезая крепость от мира. — Высвободятся силы, а мы им всю торговлю перекроем. Ни один обоз с провиантом, ни один отряд с подмогой не дойдет. Будем их ночами беспокоить, коней уводить, дозоры резать. Через месяц они сами от голода взвоют и ворота тебе настежь откроют. Нам много не надо. Лишь одно твое слово, что воля наша казачья порушена не будет. Что как жили мы на Дону по своим законам, так и дальше жить станем.
Петр нахмурился, желваки заходили на его щеках. Снять с той стороны часть армии и поставить на штурм? Но ведь признать казачьи вольности — все равно что позволить существовать государству в государстве. Пока он мучительно размышлял, я вдруг поймал ускользающую мысль.