а была как глоток свежего воздуха в моей душной, напряженной жизни.
Но идиллия долго не продлилась. Очень скоро я почувствовал, что мое общение с Дуняшей кому-то сильно не нравится. И этот кто-то был не из простых пацанов.
Звали его Афанасий Крюков. Сынок одного из заводских клерков, не такого важного, как Семен Артемьевич, но тоже со связями и бабками. Сам Афанасий на заводе не работал, протирал штаны где-то в конторе писцом, но мнил себя «белой костью» по сравнению с простыми работягами. Парень он был смазливый, одет с иголочки (по здешней моде, конечно), взгляд наглый, весь из себя уверенный в собственной неотразимости. И, как выяснилось, он уже давно клеился к Дуняше, считая ее чуть ли не своей собственностью.
Сначала он меня просто игнорировал, смотрел как на говно под ногами. Но когда слухи о наших встречах с Дуняшей дошли до него, его отношение резко поменялось. При случайных встречах он стал сверлить меня злобными взглядами, отпускать язвительные шуточки в адрес «мужиков-умельцев, возомнивших о себе невесть что».
Как-то раз мы столкнулись с ним прямо у дома Селиверстовых. Я как раз шел из своей мастерской, а он, весь такой нарядный, направлялся, видимо, с визитом. Дуняша стояла у калитки. Увидев меня, она улыбнулась, хотела что-то сказать, но тут подкатил Крюков.
— А, Петр-мастеровой! — сказал он с издевкой, нарочито громко. — Всё трудишься, всё ковыряешься в железяках своих? Гляди, не испачкай нам тут всё своей сажей!
Он демонстративно отпихнул меня плечом и повернулся к Дуняше, расплывшись в приторной улыбке.
— Здравствуй, Евдокия Никитична, душа моя! А я вот к вам в гости, с гостинцем! — он показал какой-то сверток с лентами.
Дуняша покраснела, опустила глаза.
— Здравствуйте, Афанасий Еремеевич… Не ждали…
— А я люблю сюрпризы делать! — продолжал Крюков, не обращая на меня больше никакого внимания. — Пойдемте в дом, расскажете, как поживаете…
Он взял Дуняшу под локоток и повел к дому. Она бросила на меня быстрый, виноватый взгляд и скрылась за дверью. Я остался стоять у калитки, чувствуя, как внутри закипает тупая злость. Не столько на Крюкова — этот хлыщ был мне по барабану, — сколько на себя за то, что позволил ему так себя унизить. И за девчонку было обидно — было видно, что ей противен этот навязчивый хмырь, но отказать сыну приказчика она не могла.
Конфликт назревал. Крюков явно не собирался уступать «мужику» девку, которую считал своей. Он был из другого теста, у него были связи, деньги. У меня — только мои руки, голова да шаткое покровительство начальства, которое могло закончиться в любой момент. Связываться с ним было опасно. Это могло создать мне проблемы по службе, настроить против меня его папашу и других клерков в конторе. Орлов и Шульц, конечно, могли бы заступиться, но стали бы они рисковать ради простого работяги, ввязавшегося в разборки из-за бабы? Сомневаюсь.
Надо было либо слиться, прекратить всякое общение с Дуняшей, либо принять вызов. Но как? Морду ему набить? Глупо и опасно. Интриговать? Я в этом не силен, да и не хотелось опускаться до его уровня.
Я побрел к себе в каморку, чувствуя горечь и досаду. Эта простая девчонка, Дуняша, сама того не желая, стала причиной конфликта, который мог мне дорого стоить. Моя работа, мои станки, мои планы — всё это могло полететь к чертям из-за какой-то юбки. Стоило ли оно того? Разум говорил — нет, нахрен не стоило. Надо было сосредоточиться на деле, не отвлекаться на сопли. Но что-то внутри почему-то сжималось при мысли, что я больше не увижу Дуняшу и ее добрую улыбку. Этот внутренний конфликт оказался похлеще расчетов для сверлильного станка.
Несколько дней я ходил мрачный. Астреча с Крюковым у дома Селиверстовых оставила мерзкий осадок. Злость на этого наглого хмыря мешалась с досадой на себя — что я, как дурачок, стоял и обтекал — и с какой-то непонятной виной перед Дуняшей. Я старался избегать мест, где мог снова нарваться на Крюкова или на нее. С головой ушел в работу над сверлильным станком, пытался выкинуть из башки лишние мысли. Мои пацаны и мастера заметили, что я мрачнее тучи, но с вопросами не лезли — не принято тут было командиру в душу лезть.
Но от себя не убежишь. Мысль о том, что этот самодовольный Крюков будет крутиться рядом с Дуняшей, считать ее своей, вызывала тупое раздражение. Дело было даже не в ревности — какие у меня на нее права? А в чувстве какой-то вселенской несправедливости.
Но что я мог сделать? Ввязываться в открытый конфликт с сынком приказчика? Это было бы верхом идиотизма. Он наверняка только и ждал повода, чтобы поднять хай, обвинить меня в драке или оскорблении, и тогда уже никакая поддержка Орлова не помогла бы.
А Крюков — жених завидный по местным меркам: сынок чиновника, при бабках, одет по моде. Ее отец, мастер Селиверстов, наверняка был бы рад такому зятю. Идти против воли отца Дуняша бы не посмела.
Оставался один путь — слиться. Забыть про Дуняшу, сосредоточиться на работе. На станках, на замках, на металле. Это то, что я умел, то, что зависело только от меня. Это было надежнее и безопаснее любых амурных дел. Да, хреново. Да, горько. Но прагматизм, который я в себе воспитал еще в прошлой жизни, подсказывал — это единственное верное решение. Приоритеты надо расставлять правильно. Дело — прежде всего.
Я принял это решение. И постарался выкинуть Дуняшу из головы. Стал еще больше торчать в мастерской, допиливая узлы сверлильного станка, экспериментируя с резцами, обучая своих пацанов.
Но Крюков, похоже, решил меня так просто не оставить. Видимо, мое нынешнее положение «умельца» сильно задевали его эго. Он искал случая меня унизить, показать, кто тут папа.
И случай подвернулся. Как-то раз послали меня в главную кузню за какими-то железками. Иду через большой двор, и вижу — Крюков в компании еще двух таких же пижонов, видать, его дружков из конторы. Стоят, ржут о чем-то. Увидев меня, Крюков расплылся в наглой ухмылке.
— О, глядите, господа! Сам Петр-мастеровой пожаловал! Наш гений самородный! — сказал он громко, так, чтобы все вокруг слышали. — Что, Петруша, всё в саже ковыряешься? А мы вот собираемся вечерком к Селиверстовым на пироги. Дуняша обещала испечь. Слыхал про такую? Говорят, девка ладная… Да только не твоего поля ягода, мужичок! Ей жених нужен видный, при деньгах, а не чумазый коваль!
Его дружки заржали. Несколько работяг, что были рядом, с любопытством уставились на меня, ждали реакции.
Ох, зря он так. Одно дело — его выпендреж у калитки Дуняши, другое — это публичное оскорбление. Терпеть такое было нельзя. Но и лезть в драку — тоже. Это только позабавит провокатора.
Я остановился, посмотрел на Крюкова. Спокойно, холодно.
— Слыхал я, Афанасий Еремеевич, что языком трепать — не гири таскать, — сказал я громко. — А вот ума у вас, похоже, поменьше, чем гонору. Негоже мужику при всех имя девки честной полоскать, да еще и хвастать тем, чего нет.
Крюков аж побагровел.
— Ах ты, хам! Да как ты смеешь мне указывать⁈ Я из тебя сейчас всю дурь выбью!
Он направился ко мне, явно собираясь ударить. Его дружки тоже двинулись вперед. Ситуация накалялась.
И тут я сделал то, чего они никак не ожидали, громко, чтоб все слышали, сказал:
— Ты как молодой жеребчик, Афанасий Еремеевич! Чуть что сразу в драку. А вот если ты такой смелый да умелый, как хвастаешь, давай-ка спор решим по-другому. Видишь вон ту гирю у кузни? — я указал на здоровенную чугунную гирю килограмм на пятьдесят, которую использовали для каких-то тестов. — Слабо ее поднять одной рукой до плеча? А я вот могу. Если поднимешь — твоя взяла, признаю тебя первым парнем, поклонюсь тебе как богатырю. А не поднимешь — так и заткнись. И впредь про свою удаль, да и имя Дуняши трепать перестань. А? Идет?
Предложение было внезапным. Крюков опешил. Парень он был с виду крепкий, но одно дело — кулаками махать, другое — полцентнера одной рукой поднять. Он покосился на гирю, потом на меня. В глазах его была явная неуверенность.
А народ вокруг уже шушукался, еще больше распаляя парня.
— Да чего мне с тобой, мужиком, тягаться! — попытался он съехать. — Не барское это дело — гири таскать!
— А языком трепать — барское? — усмехнулся я. — Или просто силенок не хватает, Афанасий Еремеевич? Ты так и скажи. Никто не осудит.
Толпа вокруг зашепталась, кто-то тихо посмеивался даже. Все смотрели на Крюкова и ждали ответа. Дать заднюю на глазах у всех — это было бы полным позором.
— Да подниму я твою гирю! — зло крикнул он. — Запросто! А ну, дай дорогу!
Он подошел к гире, плюнул на руки, ухватился. Напрягся, пытаясь оторвать ее от земли. Гиря чуть дернулась и снова бухнулась. Он попробовал еще раз, покраснел как рак. Бесполезно.
— Тяжела, зараза… — пробормотал он, отступая. — Неудобно брать…
Крюков с тяжелой одышкой покосился на меня, освобождая место для моей попытки.
— Ну, теперь моя очередь, — сказал я спокойно. Подошел к гире. Присел пониже, взялся правильным хватом. Напряг мышцы спины и ног — спасибо моим тренировкам! Рывок! Гиря оторвалась от земли. Еще усилие — и она у меня на плече. Я выпрямился, удерживая вес. Постоял так несколько секунд под охреневшие взгляды толпы. Потом аккуратно бросил гирю.
Повернулся к Крюкову, который стоял белый как стена.
— Ну что, Афанасий Еремеевич? Уговор помнишь?
Он молча развернулся и, не глядя ни на кого, быстрым шагом повалил прочь. Его дружки посеменили за ним. Толпа вокруг громко обсуждала увиденное. Я же, стараясь не показывать своего триумфа (и дикой усталости после этой гири), спокойно пошел дальше по своим делам.
Я добился своего. Поставил наглеца на место, не ввязавшись в драку. Показал свою силу. Защитил (пусть и косвенно) честь Дуняши. И при этом не нарушил своего решения — дело прежде всего. Пусть Крюков теперь бесится от злости, но лезть ко мне он вряд ли рискнет.
А Дуняша… Ну что ж, может, теперь у нее будет чуть больше свободы выбора. А мое дело — строить станки.