Кажется, пронесло. В этот раз. Кузьмич меня «взял на карандаш». Он не знает точно, что я сделал, но чует, что дело нечисто. Теперь он будет пасти меня в оба глаза. Любой косяк, любое проявление знаний, которые мне не по статусу, могут стать последними. Надо быть еще осторожнее. Еще незаметнее. И продолжать гнуть свою линию — становиться сильнее и искать новые возможности применить свои мозги. Но теперь — под пристальным и очень недобрым взглядом старого мастера.
Глава 4
Моя тихая война с Кузьмичом как-то сама собой сошла на нет. Он всё так же косился на меня с подозрением, но докопаться было не до чего — я пахал как все, махал молотом, таскал уголь, держал клещи, старался вообще не отсвечивать. Меха работали как надо, жар в горне стоял ровный, и даже Кузьмич, хоть и бурчал по привычке, но ковать стал быстрее, и брака было меньше. Может, он и допер, в чем дело, но молчал — результат-то налицо, а признаваться начальству, что какой-то сопляк-подмастерье его уделал, гордость, видать, не позволяла.
Мне пока не нужно было высовываться, но применить свои знания, проверить возможность улучшения работы нужно было обязательно. Я надеялся, что улучшив вокруг себя рабочий быт, смогу создать вокруг себя ауру полезности. А полезными людьми тут не разбрасывались. Уж Петр Великий — точно.
А потом меня перевели. Внезапно, без всяких объяснений. Просто приперся приказчик из конторы, ткнул в меня пальцем:
— Ты! Топай в литейный цех, мастеру Игнату на подмогу.
Кузьмич проводил меня тяжеленным взглядом, в котором было и облегчение, и какая-то досада. Ну и скатертью дорога, подумал я. Может, в литейке полегче будет?
Ага, полегче. Щас! Литейный цех оказался адом похлеще кузни. Если у Кузьмича был грохот и жара, то здесь к этому добавлялся еще и едкий дым от плавильных печей, удушливая вонь горелого песка и глины, и вечный шанс ошпариться расплавленным металлом, который тут летал во все стороны.
Цех — огромный, темный, закопченный до черноты. Вдоль стен — печи плавильные. По сути, те же горны, только здоровые, с глиняными тиглями внутри, в которых плавили чугун и бронзу. Посреди цеха — формовка. Тут в деревянных ящиках-опоках из смеси песка и глины лепили формы для ядер, гранат, а иногда и для самих пушек. Работа грязная, пыльная, требует сноровки — чуть криво землю утрамбовал, чуть модель сдвинул — всё, форма на выброс.
Мастер Игнат, к которому меня приписали, оказался полной противоположностью Кузьмичу. Сухонький такой мужичок, невысокий, с тихим голосом и вечно затравленным взглядом. Он отвечал за подготовку этой формовочной земли и за мелкие формы — в основном ядра да картечь. Работал он медленно, но аккуратно, и постоянно оглядывался на главного — старшего мастера Захара. А Захар — это был здоровенный детина, который рулил всей литейкой и орал так, что стены тряслись.
Мои обязанности были просты до безобразия: таскай песок, таскай глину, меси формовочную смесь ногами в огромном корыте (предварительно водой залив), просеивай эту жижу через грубое сито, подноси Игнату деревянные модели ядер, помогай ему формы набивать, а потом таскай готовые формы к печам на просушку. Работа была не столько тяжелая физически (хотя и это тоже), сколько выматывающая морально. Вечная грязь, пыль, от которой горло першит, духота, ор Захара… И этот постоянный страх накосячить. Ошибка формовщика — это запоротая отливка, потерянный металл, а за такое тут карали безжалостно.
Но, как и в кузне, мой инженерный мозг не мог просто так отключиться. Я смотрел на весь этот процесс и офигевал от его тупости и неэффективности. Формовочная смесь — обычный песок с реки да глина из ближайшей канавы. Никаких тебе связующих добавок, контроль влажности — забудь. Неудивительно, что формы вечно осыпались или давали пригар на отливках. Модели — шары, коряво вырезанные из дерева, часто треснутые, с заусенцами, которые потом отпечатывались на ядрах, делая их кривыми.
Само литье — это вообще цирк с конями. Металл плавят в тиглях, температуру определяют «на глаз», по цвету расплава. Какое там легирование, удаление примесей — никто и не слышал. Чугун льют как есть — хрупкий, неоднородный. Бронзу мешают тоже «по наитию». Потом эту огненную жижу черпают ковшами и вручную льют в формы. Брызги летят только так, работяги еле успевают отскакивать. Сколько металла проливается мимо, застывает на полу бесполезными блинами!
А брак! Столько брака я не видел ни на одном заводе в своей жизни. Раковины, поры, трещины, недоливы, размеры гуляют. Каждое второе ядро, если не чаще, с каким-то дефектом. Пушечные стволы, которые вроде как с особой тщательностью отливали, тоже часто шли в утиль. Их потом пытались «лечить» — трещины забивать, канал рассверливать, но это всё мертвому припарка. Неудивительно, что пушки так часто рвались при стрельбе, калеча и убивая своих же артиллеристов.
Мастер Игнат, похоже, и сам понимал всю убогость этого процесса. Вздыхал, качал головой, когда очередная форма разваливалась или когда Захар матом крыл целую партию ядер, отправляя их в переплавку. Но сделать он ничего не мог. Мелкая сошка в этой огромной машине, винтик, который боялся даже пикнуть против заведенного порядка.
А я месил ногами эту липкую грязь в корыте, таскал тяжеленные ящики, слушал ор Захара и думал. Думал, как можно улучшить эту формовочную смесь, добавить туда хотя бы толченый уголь или конский навоз, чтоб газы выходили. Как сделать модели гладкими и точными. Как контролировать температуру плавки и чистить металл от дерьма. Мысли роились в башке, но я держал их при себе. Здесь, в литейке, где цена ошибки была еще выше, чем в кузне, лезть с советами было вдвойне опасно. Надо было ждать, смотреть, искать свой шанс. И надеяться, что он появится раньше, чем меня покалечит брызгами расплавленного чугуна или прибьет очередной бракованной болванкой.
Время шло, я всё так же месил глину, таскал эти формы и пялился по сторонам. Особенно меня убивало качество самого металла, с которым тут работали. Чугун был явно перенасыщен серой и фосфором — это было видно даже на глаз по излому остывших железяк, по тому, какой он был хрупкий. Бронза, которую лили для пушек покруче, тоже была какой-то нестабильной — то слишком мягкая, то, наоборот, хрупкая, с дикими внутренними напряжениями. Плавильщики работали по старинке, как прадеды завещали: сыпали в тигли шихту — лом чугуна, руду, медь, олово — как бог на душу положит. Ориентировались больше на привычку да на какие-то дурацкие приметы, чем на элементарный расчет.
Я вспоминал лекции по металлургии в институте. Как влияют примеси на сталь и чугун. Сера и фосфор — главные враги, делают металл хрупким, особенно на холоде — красноломкость, хладноломкость, все дела. Как от них избавлялись? Переплавка с флюсами, раскисление… Тут про флюсы, кроме обычного древесного угля, который просто в горн кидали для жара, походу, и не слышали. А раскисление? Добавить в расплав что-то, что кислород свяжет, образует шлаки легкоплавкие, которые наверх всплывут? Тот же марганец, кремний… Да где их тут взять? Но ведь были и способы попроще. Даже обычный древесный уголь, если его в сам расплав добавить, в нужной пропорции, мог частично и серу связать, и металл раскислить. А контроль температуры? Перегретый металл газами насыщается, пористым становится. Недогретый — хреново льется, недоливы получаются. Элементарщина, которую здесь просто игнорировали.
Я видел, как старший мастер Захар бесится, когда очередная пушка после отливки оказывается вся в дырках или трещинах. Он орал на плавильщиков, грозил им карами небесными и вполне реальными плетьми, но толку от этого было ноль. Плавильщики, угрюмые бородатые мужики, только руками разводили: делаем, мол, как всегда, а что металл нынче такой хреновый пошел — не наша вина.
И вот однажды, когда Захар в очередной раз рвал и метал над здоровенным тиглем с бурлящей бронзой, которая никак не хотела «доходить» (то пенится, то комками какими-то идет), я решился. Мастер Игнат, мой прямой начальник, стоял рядом, испуганно втянув голову в плечи. Я подошел к нему, стараясь выглядеть максимально смиренным и тупым.
— Мастер Игнат, а дозволь слово молвить? — спросил я так, чтобы Захар не услышал.
Игнат аж дернулся, покосился на Захара, потом на меня.
— Чего тебе, Петруха? Не видишь — мастер гневаются…
— Да я про металл… Помнится, старик один, мастер бывалый, сказывал мне… Когда вот так бронза кипит неровно, пузырится, значит, «дух огненный» в ней лишний сидит… Его выгнать надоть…
Я специально говорил коряво, использовал всякие туманные словечки типа «народная мудрость», которые мог нахвататься в казарме.
— Дух огненный? — недоверчиво переспросил Игнат. — Это как же его выгнать? Молитвой, что ли?
— Да нет… Сказывал тот старик, надоть в расплав… э-э… деревяшку сухую сунуть. Осиновую, али березовую. Помешать ей хорошенько. Деревяшка сгорит, дым пойдет, а вместе с дымом и «дух» этот выйдет. И металл, мол, станет чище и спокойнее.
Это была, конечно, чистая импровизация, основанная на знаниях о раскислении металла углеродом. Горящее дерево в расплаве выделяет углерод, тот связывает кислород, образуя угарный газ — тот самый «дым», который «выгоняет дух». Примитив, но должно было сработать.
Игнат посмотрел на меня как на идиота.
— Деревяшку? В расплав? Ты с ума сошел, Петруха? Да она ж вспыхнет вся! И Захар нам обоим башки поотрывает за такое баловство!
— Так ведь старик тот божился, что способ верный… Говорил, так исстари делали, когда литье не шло… Может, попробовать с краешку, пока мастер Захар не видит? Хуже-то не будет…
Я говорил убежденно, смотрел Игнату прямо в глаза. Он замялся. С одной стороны — страх перед Захаром и здравый смысл, который орал, что совать дерево в расплавленную бронзу — это самоубийство. С другой — отчаяние от того, что плавка идет через одно место и какая-то слабая надежда, что этот странный Петруха, который уже показал себя не таким уж дебилом, может, и правда знает какой-то древний секрет.