Отогревшись как следует, солдат поднялся на второй этаж по витой лестнице из красного гранита с резным узором. Стряхнув пепел сигары на медвежью шкуру возле выхода на террасу второго этажа, Филин раздвинул панорамное окно и вышел на улицу.
За окном, за высоким каменным забором с колючей проволокой под напряжением, которое выдавали генераторы в подвале, двигались фигуры. С виду медленные и неуклюжие, но в случае если боец проявит неосторожность и выдаст свое присутствие, они снова начнут стремительно метаться в бесплодных попытках добраться до недосягаемого для них обитателя особняка.
Иногда, прямо как и сейчас, глядя из окон балкона на скрюченные силуэты зараженных, бывших когда-то обычными людьми, Филипп ловил себя на мысли, что он, в точности как и прежний владелец этого роскошного дома, стоит гораздо выше тех, кого и раньше то называли «зомби». В такие минуты его одиночного патрулирования солдат снова и снова задумывался о том, что материальные блага на самом деле умиротворяюще сказываются на его внутреннем самочувствии.
Филин усмехнулся собственным мыслям, увидев сутулые фигуры прежних соседей, садовников, охранников, оставшихся снаружи высоченного забора особняка. Даже конец света не поколебал простую истину — вся прислуга как и прежде мечтает о том, чтобы сожрать даже нового господина этого дома. Их тихое, непрестанное шарканье по брусчатке тротуаров, похожее на скрежет помех в плохо настроенном радио немного бесило. Он был постоянным саундтреком к его уединенному пиршеству последнего человека в этом закрытом коттеджном поселке.
Филипп смотрел на них без страха, прекрасно понимая, что в случае опасности легко сможет сбежать. Он наблюдал за их повадками больше с холодным, даже практическим интересом — не приближаются ли к забору? Не нашли ли слабое место?
Несмотря на неприступность стен, неусыпное шарканье бешеных односельчан иногда действовало на нервы, подобно надоедливому комару и являлось мрачным напоминанием о цене этого временного убежища. Этот дом, эта крепость из стекла и стали, наполненная мрамором и шелком, была всего лишь отражением их умирающего мира, превратившегося для выживших в ловушку замедленного действия.
Ее запасы — консервы в кладовых размером с комнату, вода в системе очистки, топливо для генераторов, дорогие алкогольные реликвии в баре — были конечны. Они таяли с каждым днем, с каждым приемом пищи, с каждым глотком артезианской воды из крана, доставляемый в особняк насосом из скважины, который пока еще работал. Роскошь здесь имела свой срок годности, как и те банки с трюфелями и устрицами на полках. Она была прошлым, законсервированным для временного пользования теми, кто по привычке продолжает цепляться за жизнь, в которой больше никогда не будет подобного достатка. Будущее же мелькало за окном: грязь, голод, бесконечное бегство, неусыпное присутствие «Зеленого Бешенства» и ржавое лезвие ножа под ребра как главный аргумент твоего права на следующий день.
Филипп отошел от края балкона и остановился возле окна-витража прятавшего за своей цветной глянцевой поверхностью витую лестницу из хозяйской спальни. Изображение из цветного стекла представляло какую-то идиллическую сцену и абсолютно чуждую теперь пасторальную жизнь (этот термин солдат узнал недавно, когда от скуки решил почитать одну из книг в рабочем кабинете). Филин положил ладонь к прохладному стеклу, обратив внимание не на труд художника, создавшего резной витраж, а на отражение того, что внизу.
Там, в саду, некогда безупречном, теперь уже жухлый газон покрывал слой опавших бурых листьев. Мертвый фонтан с позеленевшей жижей был завален мелким мусором, принесенным ветром. А за забором — серость и черные провалы окон таких же особняков, как и этот, и одинокие фигуры его прежних обитателей, которым больше не нужна была роскошь их загородных вилл, на которую они потратили всю свою жизнь.
Отражение солдата в стекле — усталое, с легкими порезами на гладко выбритом лице, в теплом махровом халате взятым из чужого гардероба — накладывалось на этот пейзаж упадка. Две реальности, прошлая и нынешняя, сливались в абсурдный коллаж в одном отражении на витраже неизвестного художника. И Филин — профессиональный солдат, участвовавший в уже бессмысленных войнах ради будущего, которого уже не наступит, стал живым призраком в мертвом дворце, наслаждающимся последними крохами с пира, который давно закончился для всех смертельной чумой.
Затушив сигару о мраморные перила, он вернулся в дом и направился на кухню — не ту, маленькую, для прислуги, а огромную, и сейчас сияющую хромом и гранитом, кухню-мечту гурмана. Теперь здесь царил полумрак и хаос его собственного существования. Пустые банки из-под деликатесов, открытые пачки сухарей, разбросанная серебряная утварь. Филипп открыл массивный холодильник — чудо инженерной мысли от ИнтерРоб, все еще работающий, благодаря хитроумной системе энергосбережения. Холодный воздух приятно обдал недавно бритое лицо. Внутри лежало несколько упаковок дорогого сыра, завернутый в бумагу копченый окорок, бутылки минеральной воды с логотипами эксклюзивных источников. Пища богов не примерзшая к стенам морозилки и смиренно ждавшая, когда ее бросят в кипяток.
Солдат отрезал толстый ломоть окорока, положил на кусок хрустящего хлеба из упаковки «Кормильца», найденного в хлебнице (еще не зачерствел!). Простота действия, почти примитивная, на фоне этой кухни, созданной для сложнейших кулинарных перформансов, была горькой иронией. Он ел стоя, у окна, глядя на огромный внутренний двор с грязным бассейном, в котором на днях отказали фильтра. Жир стекал по пальцам. Вкус был насыщенный, соленый, «настоящий». Как солдат, привыкший к тяготам и лишениям, Филипп получал истинное наслаждение от простого насыщения и приятной тяжести в желудке, которое только усиливало эффект от грядущего контраста с неумолимым будущим, где кусок заплесневелого сухаря станет пиршеством.
После еды он снова направился к широкой гранитной лестнице. Шлепая босыми ногами, солдат остановился на площадке перед подъемом на второй этаж. Усовершенствованное зрение позволило ему увидеть собственное, вытянутое и искаженное под разными углами, отражение в хрустальной люстре посередине холла.
Глядя вниз на витиеватый рисунок застывший в мраморе и фреске, Филипп мог только гадать, сколько людей кружилось когда-то внизу на балах и приемах и сколько их отражалось в тех же самых гранях хрустальной люстры.
Он облизал все еще жирные пальцы руки и продолжил подниматься вверх. Сегодня солдат выбрал для себя новую спальню. Эта была больше остальных и выходила балконом на внутренний двор. Огромная кровать, стояла так, чтобы было видно большую часть земли этого особняка. Она была застелена шелковистым бельем и казалась необъятной. Филипп сбросил чужой халат и упал на кровать, уткнувшись лицом в подушки, пахнувшие чужим, дорогим женским парфюмом и осевшей пылью. Мягкость белья обволакивала уставшее тело. Однако Филин нашел в себе силы перевернуться на спину. Солдат лежал, глядя в потолок с лепниной, слушая тиканье дорогих механических часов на полке со всевозможными блестящими безделушками — анахронизм, переживший конец света. Тиканье отсчитывало не время, а остатки его передышки. Каждый тик — шаг к неизбежному концу этой взятой взаймы роскоши. Завтра нужно будет проверять периметр, искать слабые места в ограде, оценивать уровень топлива в генераторах, считать банки в кладовой и продолжать подготовку к дальнейшему походу на юг к Черному морю. Завтра наступит реальность выживания. Но сейчас… Сейчас он мог просто лежать на этой невероятно мягкой постели, в этой тишине, охраняемой стенами и генераторами, и чувствовать лишь тяжелую, почти животную удовлетворенность от сытости, относительной безопасности и неподвижности, которую нарушало лишь тиканье ходиков, неумолимо отмеряющих бег времени.
Времени…
Не в силах вынести их оглушающий, подобный похоронному набату, грохот, Филин встал и вышел на балкон. Воздух был прохладным, с запахом гниющей листвы и далекого пожара. Над забором виднелись верхушки садовых деревьев, декоративных туй и голубых елей, да чьи-то крыши. Его хищный глаз снова выловил из кромешной темноты их — фигуры в сумерках, бродящих по газонам соседних улиц, бесцельные и вездесущие. Он оперся о холодный камень перил. Где-то там, в сердце этого мертвого поселка, возможно, еще теплилась жизнь, прятались другие, как он. Или не прятались, а боролись, грабили, убивали — и за банку тушенки, а не за коньяк.
Филин усмехнулся, ведь его убежище было оазисом, но оазисом в пустыне, которая неумолимо надвигалась. Каждый съеденный кусок, каждый выпитый глоток воды, каждый литр сожженного генераторами топлива приближал момент, когда стены перестанут быть защитой, а станут роскошным склепом без провианта. Филипп на секунду примерил на себя роль фараона, почивающего в величественной пирамиде и отчего-то эта мысль ему приглянулась. Солдат не замечал, как роскошь становилась его проклятием. Она приковала его к этому месту, к этим запасам, делая его уязвимым. Уйти сейчас, пока есть силы? Но куда? В хаос, где каждый день — борьба за глоток грязной воды? Обратно в мир лишений и насилия, в котором Филин итак привык успешно выживать всю свою жизнь⁈
Нет! Он останется. До последней банки. До последней капли топлива. До последнего глотка коньяка. Он сполна отведает вкуса той запретной жизни, какой у него в прежнем мире никогда не было и не могло быть, а лишь потом стронется с места к своим братьям. Конец света уже случился, спешить некуда. «Как говорилось в той умной книге? „Кто понял жизнь, тот больше не спешит“, думаю сейчас подходит больше — » Кто просрал жизнь, тот больше не спешит!'
Солдат сделал глоток из бокала, занюхал его свежим ночным воздухом и лишь после этого вернулся в спальню, в полумрак. Включил старинный ламповый радиоприемник, чудом найденный в кабинете. Из динамика полилось шипение пустых эфиров, под которое он засыпал в детстве, когда его мама начитавшись «популярных» исследований, узнала, что белый шум помогает младенцам спать крепче. И он действительно помогал. Белый — пустой звук. Никаких голосов, никаких сигналов бедствия. Никаких сигналов надежды. Только шум почившего мира.