— Как такое возможно, командир? Всё железо по пизде пошло, а дерево ящиков и стекло целое? — прошептал он, и в его глазах, видимых сквозь мутные стекла противогаза, читался первобытный ужас не перед боем, а перед этим необъяснимым, всепожирающим тленом, перед работой неведомой силы.
Подполковник нехотя вдохнул едкий, обжигающий легкие воздух, почувствовав на себе тяжелые, вопрошающие взгляды разведчиков. Вывод зрел в голове Грозы не как догадка, а как приговор, высеченный ледяной, беспощадной ясностью: *Это не халатность хранения и не время. Это была спецоперация. Дорогостоящая. Высокотехнологичная. Спланированная до мелочей. Бьющая в самое сердце обороноспособности. Некто невероятно могущественный решил стереть этот склад с лица земли еще до того, как грянет настоящая буря, оставив нас голыми.*
Ответ напрашивался сам собой, всплывая из глубин памяти.
— Уроборос… — тихо, почти беззвучно сказал подполковник, глядя не на разведчиков, а сквозь них, в безжизненную, поглощающую свет темноту ангара. — Смотрите сами. — он коротко ткнул фонарем в сторону бутыля, луч скользнул по вьющейся змее на стеклянном горле. — Знак конца и начала. Пожиратель.
В памяти старого вояки промелькнули все те «слонячки» — армейские слухи, шепотом передаваемые в прокуренных курилках меж солдафонами, рассказывающие о странных странностях, о необъяснимых исчезновениях грузов и о странных личностях в штатском, появляющихся на объектах. Теории заговора, над которыми он раньше снисходительно посмеивался, махнув рукой, не обращая внимания, обрели жуткую, осязаемую плоть среди этого ржавого, химического ада. Гроза сжал кулаки до хруста, поймав себя на мысли, что возможно, и сам в свое время был невольным свидетелем начала этой вражеской диверсии, приняв ее за рядовую халатность.
И вот теперь он, подполковник запаса, смотрел на рассыпающиеся в прах стратегические запасы, на руины былой мощи. Смотрел на безмолвные следы войны, которая была проиграна без единого выстрела, без боя. Без возможности заглянуть врагу в глаза, вцепиться в глотку. Проклятые крысы проникли во все структуры, как черви в яблоко, и убрали конкурентов чисто, без пыли и грязи, тихо. А тех, кому не повезло выжить, оставили голыми, беззащитными. Настоящая диверсия в масштабе всего государства. Удар кинжалом в спину целого мира, нанесенный в темноте.
— Берем склянку с собой. Только аккуратно, на. Председатель разберется, что с ней делать. — рублено, без эмоций произнес подполковник, голос глухой от противогаза. — Идите к вертушке, нечего вам молодым дышать этой дрянью, млять. — Я вас догоню. Скажите Серому — запускать двигатель.
Разведчики молча, по-военному коротко ударили кулаком в грудь и, осторожно, даже боязливо, словно держа живую гадину, схватив стеклянную бутыль за горло, медленно, озираясь, пошли в сторону щели света — выхода из этого склепа склада.
Подполковник же решил дойти до конца ангара, будто этот последний шаг поможет укрепиться ему в своих убеждениях, принять неотвратимое. Он уперся взглядом в зияющие вывороченные ворота в соседний корпус, за которыми виднелись такие же мертвые, погруженные в сырую, могильную тьму очертания других хранилищ. Масштаб тотального, точечного уничтожения был чудовищным, подавляющим. Луча фонаря явно не хватало, чтобы разом осветить весь этот погребальный зал, однако памяти Грозы хватало, чтобы оценить колоссальный, невосполнимый ущерб, равный, пожалуй, проигранной кампании целой армии где-то на периферии забытого богом государства. Весь арсенал, все надежды превратились в гигантское кладбище оружия, от которого остался лишь токсичный, смердящий металлолом. Ни патрона. Ни снаряда. Ни грамма надежды. «Ничего… — прохрипел подполковник в маску. — Во втором и третьем ангаре… то же самое. Сплошная химия и ржавчина. Пиздец». Слово повисло в спертом воздухе.
Ком в горле. Не от пыли. От бессильной, всесокрушающей ярости и щемящего, всепоглощающего разочарования. Все его надежды, весь смертельный риск этого ночного рейда — разбились о глухую стену предательства, совершенного в гробовой тишине, руками безликих, корпоративных палачей. Он потратил столь ценный, почти невозобновляемый ресурс — горючее, время, износ техники, силы и веру своих ребят — на гигантскую братскую могилу, где было похоронено не оружие, а сама возможность сопротивления, сама воля к борьбе. «Как в девяносто четвертом… под Грозным… — мелькнуло вдруг в голове, картина разбитой колонны, — но он тут же прогнал мысль, слишком горькую и опасную для озвучивания даже самому себе. — Только масштаб… другой. И враг… невидимый». Подполковник резко отвернулся от бездны следующего ангара, чтобы призраки прошлого не увидели тени вины в его глазах за столь бесславное, беззвучное поражение.
Подполковник на секунду, рискуя, снял противогаз, вдохнув полной грудью едкую гадость, и плюнул на оплавленный, покрытый химическим инеем пол. Плевок зашипел, растворяя пыль, оставив темное пятно. Он развернулся. Шаг за шагом, тяжело, но ровно, как на последнем параде перед отставкой, он пошел обратно к тусклой щели света, где на улицу, в холодную свободу, выбирались ребята. Пустые подсумки на поясе болтались праздно, как ненужный хлам, как бубенцы на наряде грустного шута, глупо позвякивая при каждом шаге. Шаги его ребят еще доносились приглушенным эхом по гигантскому залу, но даже этот звук обреченно тонул в этом царстве пепла не разгоревшейся войны, поглощаемый тишиной. Подполковник поймал себя на мысли, что возможно, является последним солдатом великой армии, который оставит свои следы в этом мертвом крошеве, последним, кто увидел это кладбище надежды.
Слушая скрежет подошвы по бетону, гулко отдающийся под сводами, Гроза понял страшное: враг не просто выиграл подготовку к войне; враг уничтожил само ее понятие, саму возможность классического сопротивления, оставив выживших «счастливчиков» без какой-либо адекватной возможности защитить себя, отбросив в каменный век.
Погруженный в свои мрачные мысли, он выбрался наружу, к ждущему вертолету, и забрался в кабину. Ребята молча, ссутулившись, заняли места в салоне; на молодых, осунувшихся лицах, подсвеченных тусклым светом приборов, читалась глубокая безнадежность, которую они всячески пытались спрятать за маской усталости. Подполковник запустил двигатель. Рев турбин заполнил мир, оглушительный и живой, но он не мог пробиться сквозь тот ледяной вакуум в его душе, который там образовался после посещения уничтоженного склада, не мог заглушить тишину поражения. Он взглянул в последний раз через грязное стекло кабины на гигантский саркофаг РАВ №***, тонущий в сырой, непроглядной декабрьской тьме. Теперь это был не склад. Это был памятник. Памятник тотальному предательству, масштаб которого был чудовищен. И памятник его собственному, окончательному поражению. Поражению в войне, которую даже не успели начать, которую проиграли, не сделав ни выстрела.
Вертолет, жалобно подрагивая всем корпусом, оторвался от мертвой, промерзшей земли. Курс — обратно. В полупустых баках — минимум горючего. На борту — ни грамма боеприпасов, лишь стеклянный баллон с ядом. В сердце — ледяная тяжесть и жгучее, обжигающее знание: война уже прошла здесь, беззвучно. И первыми ее жертвами пали не солдаты, а их шанс на сопротивление. Уничтоженный теми, для кого люди — лишь расходник в их новой, ужасной игре без правил. «Не оставили даже патрона… чтобы умереть с честью», — подумал подполковник с горькой, кривой усмешкой. Он сжал штурвал до хруста в костяшках пальцев. Гроза возвращался обратно с неизвестной кислотой в стеклянной колбе и ядом осознания того, что им теперь придется экономить каждый выстрел, каждый патрон, как золото, в слабой надежде на то, что у их председателя получится избавить выживших граждан Цитадели от неминуемо грядущего средневековья. Однако немой вопрос без ответа «А мог ли я тогда знать?..» точил сердце похлеще химии Уроборос, превратившей надежду старого солдата на достойное сопротивление в груду бесполезной ржавой трухи.
Глава 14
Тренированный годами инстинкт заставил Филина подорваться с кровати, как от удара током. Что-то в окружавшем его пространстве было не так. Лишь после того, как пуховое одеяло под его ногами вместе с крахмаленными простынями прекратило шуршать, Филин услышал ее — полную, мертвую тишину.
Расширенные совиные зрачки его имплантов ловили каждый скудный фотон света, который просачивался с улицы сквозь дорогие итальянские портьеры. Целая секунда ушла у солдата на осознание того, что в окружавшем его пространстве было не так: тот самый радиоприемник на полке, столько дней транслировавший ему белый шум перед сном, окончательно разрядился и теперь молчал.
Грустно вздохнув, Филин еще секунду в нерешительности стоял на кровати, размышляя, упасть ли ему обратно в теплые объятия перины или не ложиться и начать подготовку к вылазке за припасами. Потянувшись, он ощутил, как шелковая пижама подобно мягким женским пальцам нежно гладит его тренированное тело. Улыбнувшись, как довольный кот, он рухнул обратно и, подтянув одеяло, устроился поудобнее.
Наступила тишина.
Давящая, тягучая, раздражавшая его боевые импланты, назойливую работу которых мог заглушить алкоголь и белый шум радиоприемника, что сейчас предательски молчал. Молчал так же, как и родители, пока его, маленького и слабого, грузили доктора ЧВК в тонированный фургон. Молчал так же, как и он сам, когда Таня позвала его с собой.
Отточенным движением Филин резко вытащил из-под подушки нож и, не глядя, метнул его в сторону полки. Темная спальня окрасилась звуком разлетающегося вдребезги радиоприемника.
Разозлившись на себя за то, что уже не сможет уснуть, Филипп скинул с себя одеяло и одним рывком заставил свое тренированное тело спружинить вниз. Однако как только его босые ноги коснулись пола с подогревом, он замер в нерешительности, сверяя голос своей интуиции с восприятием.
Дрожь. Сперва едва уловимая, на грани слышимости и легких вибраций, похожих на волну в густом киселе, которым его пичкали доктора, но вполне осязаемая и нарастающая.