Миф отвечает на первичные вопросы: Почему я родился таким. И как с этим жить? Что будет, когда я умру? Я плохой / хороший? Какие бывают плохие / хорошие? Почему так? Зачем так? Зачем я? Откуда я? Как мне жить — с собой, — с другими, — с Богом? Какой я? Каковы другие? Что больше, чем я? Как бывает? Что очевидно и что неочевидно? Что красиво?
Миф связан с развитием формулой: всякое развитие мифологично, всякий миф телеологичен.
В очень упрощенном виде пиктограмма мифологического Знания выглядит следующим образом:
Социосистема в момент своего возникновения не знала ничего, как ничего не знает и ребенок в момент своего рождения. Именно поэтому на этапе становления разума — личного или коллективного — необходимо «допригожинское Знание», способное создавать «что-то» из «ничего».
Источником первичного Знания является «выделение Человека из природы» или акт рождения разума — базовое когнитивное противоречие между «я» и окружающим миром. «Я», таким образом, оказывается первопонятием. По всей видимости, на раннем этапе развития когнитивных способностей «я» и «понятие «я»» совпадают: первопонятие онтологично, в отличие от всех производных понятий.
Заметим, что только это понятие дается Человеку извне (свыше?), а не создается им самим.
Противоречие «я» и «мир», который есть «не-я», порождает у формирующегося разума ряд неудовлетворенностей, вынуждая его на развитие в форме конструирования понятий.
Первым таким понятием является понятие человека, порождающего базовую идентификацию: я (есть) человек. Это понятие распаковывается, прежде всего, в понятие «разум»: «я (есть) человек» = «у меня есть разум» или, в другой семантике: ««я» думаю». Коллективность мышления у первых людей, наличие родителей у ребенка дополняет понятие «человек» понятием «люди». Где-то на этом же уровне развития возникает понятие «жизнь».
Человеческий разум проявляется в способности делать как утверждения, так и отрицания. Два этих понятия самим фактом своего существования порождают понятие противоречия.
Взаимодействие понятий «Люди» и «Разум» привело к конструированию понятия «речь» как формата отличия людей от животных и «нелюдей».
Речь, прежде всего, фиксируется как побудительное предложение: «сделай! беги! дай!» и на этом уровне мало чем отличается от сигналов стайных животных. Однако когнитивное отрицание заставляет говорить «нет!», даже если это бессмысленно, невыгодно и опасно.
В известной мере все человеческие институты построены на праве отрицания, и слово «нет!» — самое важное слово в психическом развитии ребенка.
Слово «Нет!», фиксируя когнитивное отрицание, дополняет побудительное предложение отрицательным, формируя противоречие. Поскольку когнитивное отрицание никогда не бывает обоснованным, отрицание вызывает удивление и, как следствие и формат этого удивления, вопрос. По существу, оно является простым результатом применения оператора отрицания к побудительному предложению, как правило, вполне рациональному: «надень ботинки», обращенное к ребенку, или «убей мамонта», обращенное к первобытному охотнику. Формируется первичный языковый баланс: побуждение — отрицание — вопрос.
Этот баланс, как и любой баланс, накапливает энергию — в данном случае семантическую — порождая иновое. Этим иновым служит объяснение в форме повествовательного предложения. Когнитивное
противоречие, взаимодействуя с объяснением, усложняет предложение, создавая композитную структуру многих утверждений в одной упаковке. Сложные предложения создают необходимость в формате упорядочивания — синтаксисе.
Механизм объяснения модифицирует первичный языковой баланс, порождая вторичный в форме: «приказ — вопрос — ответ». Этот баланс разрешается проектно, порождая понятия дискурса, развитого приказа, нарратива, развитого повествования, и квестива[124], развитого вопроса. В наше время дискурс, нарратив, квестив формируют третичное языковое противоречие.
Ядром Ментограммы является блок Осмысления.
Объяснение рождает осмысление.
Объяснение, формат повествовательного предложения, заставляет конструировать понятия причины и следствия и выстраивать причинные, антипричинные и иные связи между ними. Причины и следствия не существуют в реальном мире, во всяком случае, в таком виде, в котором они предлагаются на уровне объяснения, они заведомо не единственны, они, как правило, легко могут меняться местами: стало холодно, потому что зашло солнце, или солнце спряталось, потому что стало холодно? И так далее.
Поэтому «причина» и «следствие», как понятия, с неизбежностью рождают оппозицию, а затем и противоречие. Решение этого противоречия придает смысл объяснению, а, значит, и всему вторичному языковому балансу.
Такое решение может быть только проектным, и нам известны два конкурирующих проекта, реализующих противоречия между причинами и следствиями: логика — и, прежде всего, в ее базовой и простейшей версии Аристотеля, и миф.
Логика присоединяет понятия числа и измерения — пифагорийский подход.
Миф, прежде всего, работает с противоречивыми понятиями пространства и времени.
Не будет преувеличением сказать, что пространство и время не могут быть логически рационализированы, а числа не поддаются осмысленной упаковке в миф, хотя всю свою сознательную историю человечество пытается это сделать.
Миф порождает проектные решения в форме тематических мифологий.
Война одновременно является и мифом, и сюжетом, и сказкой. Она может придать смысл человеческому существованию, но только в том случае, если кто-то или что-то придаст смысл самой войне.
Война не может быть осмыслена внутри себя собой.
Она не может быть осмыслена внутри любого мифа или конечной их совокупности. Но она не может и быть осмыслена вне мифа.
Стратегию как технологию победы в войне, можно назвать «военной инженерией» («инженерией разрушения»). Системная инженерия является поэтому одним из элементов пиктограммы стратегического Знания.
Инженерное Знание по большинству параметров опережает стратегическое.
Если стратегия — это превращенная форма географии, то пиктограмма географического Знания подсказывает, что должны существовать различные формы стратегий и дает некоторое представление об их отличительных чертах.
Классическая стратегия связана с географией традиционной фазы, то есть с землеописанием. Это означает, что, хотя индустриальная эпоха со всеми ее локальными и мировыми войнами уже завершается, соответствующая ей версия стратегии еще не создана! Тем более это относится к стратегии когнитивной фазы развития.
Исторический материализм в военном деле утверждает, что исход боевого столкновения предопределен измеримыми материальными факторами, из которых важнейшую роль играет экономический потенциал. От этого потенциала напрямую зависит внутренняя и внешняя политика государства, его договороспособность, уровень технологического развития, особенности социальной жизни. Политические и социальные императивы задают принципы работы административных механизмов и, в частности, определяют структуру вооруженных сил и, отчасти, Уставы и принципы вождения войск. Технологический и экономический уровень фиксируют оснащенность вооруженных сил средствами ведения войны и, в конечном итоге, ограничивают предельную численность армии и ее боевые возможности.
При таком подходе к истории сильный побеждает слабого всегда.
Исторический идеализм в военном деле исходит из того, что «исход войны решает человеческий ресурс», поэтому «знать победу можно, сделать же ее нельзя»: ход и исход войны зависит от храбрости, обученности и преданности солдат, и в еще большей степени от таланта полководца и его воли. Материальные факторы, конечно, важны, но не в такой степени, как интеллект.
Поскольку появление гениального полководца — дело непредсказуемое, шансы есть у обеих сторон, и победа сильнейшего, отнюдь, не предопределена.
Недостаток сил можно компенсировать быстротой и точностью мышления.
Обе точки зрения можно легко обосновать историческими примерами, поэтому на практике военные аналитики предпочитают компромисс.
Основой пиктограммы стратегического Знания является так называемый «крест стратегии»:
Здесь «война Ареса» — это война силы и хитрости, «война Афины» — война ума и богатства, «война Аполлона» — война мудрости и харизмы.
«Три войны» по-разному отвечают на вопрос, что должно обслуживать стратегию, как искусство добиваться победы, расширять пространство решений и реализовывать «мир, лучший довоенного».
«Война Ареса» обеспечивает стратегические успехи военными методами.
«Война Афины» — экономическими.
«Война Аполлона» — коммуникативными, смыслообразующими.
Война Ареса опирается на геополитику и собирается в форме пространственной доктрины: стратегия есть продолжение географии. Эта доктрина определяет соотношение тактики и стратегии, выстраивает пространство операций и является основой военного дела (war-as-business). Географическая доктрина почти во всех своих версиях приводит к концепции генерального или решающего сражения.
«Война Ареса» развертывается в пространстве, а «война Афины» во времени. Время и пространство, хотя и образуют противоречие, не вполне равноправны.
«Война Афины» порождает морскую или временную, или прогностическую стратегическую доктрину, которая естественно записывается в языке геоэкономики.
«Война Аполлона» опирается на геокультуру и описывается в мифологическом языке, в языке нарратива, в языке семиотики, науки о знаковых системах.
Война во всех ее формах — Ареса ли, Афины ли, Аполлона ли — представляет собой столкновение воль, и волевой ресурс критически важен для ее хода и исхода.
Все три формы войны подробно схематизированы. Смотри, например, авторскую работу «Сумма стратегии».