1. Распределение кадров
а) «На практику!»
В полном соответствии с поставленной задачей даже студентов обучать по возможности прямо на производстве лозунг для выпускников также гласил: «На практику!» Старый инженер, кабинетный работник и бюрократ, якобы просиживал штаны в конторе. Место нового инженера было на заводе или большой стройке{701}, вдали от старой цивилизации. Как писали в текстах к своим фоторепортажам журналы вроде «СССР на стройке»: «Магнитогорск… Напрасно вы будете искать это название на самых детальных картах. На высоте 617 метров над уровнем моря вы найдете только гору Магнитную и на правом берегу маленькой речки старую казачью станицу — Магнитную. Карты устарели. Социалистический мир растет очень быстро»{702}. Еще один центр первой пятилетки и инженерной деятельности располагался на Днепре: «Днепрострой — это микрокосм всей нашей страны со всеми ее особенностями и противоречиями. Это — как капля, в которой отражаются все сложнейшие процессы жизни Союза Республик»{703}. То, что новые центры страны звались не «Москва» и «Ленинград», а «Днепрострой», «Кузнецкстрой» или «Магнитострой», подчеркивается и в фильме «Энтузиазм. Симфония Донбасса» (1930), показывающем, как создавался промышленный район в Донецком угольном бассейне. На место церквей, где звучит орган и молятся женщины, встают металлургические заводы, угольные шахты и комсомольские клубы. Летят искры, полыхает огонь, заводские окна сияют в ночной тьме, раскаленные железные болванки вынимают из мартеновской печи, прокатывают и штампуют{704}. Таков новый мир, которым соблазняли советского инженера. Научная деятельность или административная работа были не для него в принципе. Нового инженера публично воспевали в печати, как, например, В.А. Гончаренко: «Он горячо верит в то, что делает. Он выбрался на гору из недр земли, он был в прошлом подземным рабочим. А поднявшись по ступенькам руководства строительством, он сохранил в себе чувство твердых пород, которые нужно грызть, грызть неустанно… Гончаренко говорит о простое машин как о пощечине, он чувствует Магнитку как свою жизнь… Такие, как Гончаренко, которые чувствуют Магнитогорск, мыслят Магнитогорском, творят Магнитогорск, раскрывают его смысл всем, всем, всем. Он день и ночь на горе, знает, где что находится, кто как работает и на что способен, кого где использовать, как взять от машины все, что она может»{705}. Федор Васильевич Гладков (1883-1958) изображал нового инженера так: «На пороге встречали производителя работ… От него пахнет скалами, землей, непрерывным трудом, и кажется, что он не знает, что такое теплая, уютная комната, спокойный сон и отдых. Тогда он руководил грабарскими работами по рытью канала для шлюза, теперь в его ведении — скальные работы. О своей работе он говорит с большим смаком, как обжоры о кушаньях»{706}. М. Ильин (Илья Яковлевич Маршак, 1895-1953) набросал коллективный портрет одержимых своей работой инженеров-проектировщиков: «В Гипромезе с утра до вечера кипит работа. Сотни инженеров считают, чертят, опять считают. Здесь есть строители домов и строители кораблей, знатоки угля и знатоки стали, горные инженеры, речные инженеры, воздушные инженеры. У них в работе сотни заводов… Одни из этих заводов будут добывать железо… Другие заводы будут строить для нас тракторы, автомобили, вагоны, комбайны, турбины, электромоторы… Все главные законы физики и химии можно записать в одной книжке и эту книжку положить в карман. Но, зная эти законы, человек возводит огромные здания, дробит горы, строит под землей города»{707}
В противоположность старому инженеру, заботившемуся, как считалось, исключительно о личном благе, новый ИТР жил работой и не знал, что такое комфорт. Инженер-производственник стал новым идеалом техника, который всюду пропагандировался. Обсуждались вопросы поощрения инженеров, работающих на предприятиях, путем повышения зарплаты, льготного приема их детей в вузы и улучшения их жилищных условий{708}: «Каждый инженер, каждый техник должен видеть, что не писание бумаг, но производство и только производство может дать ему максимум жизненных благ и морального удовлетворения»{709}. В силу острой нужды заводов и строек в инженерных кадрах выпускников институтов не только вербовали, но и направляли туда в принудительном порядке. На своем июльском пленуме в 1928 г. ЦК решил не позволять больше новоиспеченным инженерам самим выбирать место работы, а распределять на заводы и стройки по всей стране строго по плану. Большевики обязали молодых инженеров отрабатывать по месту распределения определенный срок: «2. Установить для каждого оканчивающего втуз или техникум обязательный 3-годичный срок работы на производстве по указанию хозоргана»{710}. Приказ Наркомата труда № 246 от 1 августа 1929 г. уполномочил Высший совет народного хозяйства производить распределение молодых инженеров{711}. С этой целью были созданы специальные комиссии, которым надлежало «справедливо» обеспечивать техническими специалистами заводы, фабрики и стройки, испытывавшие практически неутолимую потребность в инженерах.
Несмотря на новую кампанию, многие инженеры, однако, работали вовсе не там, где их хотела видеть партия и где в них нуждалось народное хозяйство. Осенью 1929 г. в Москве только 52% инженерно-технических кадров были заняты на производстве, тогда как остальные пристроились в административных учреждениях{712}. «Почему инженеры сидят за конторками? Инженеру место на передовых позициях производства», — восклицала газета «За индустриализацию» в мае 1931 г. О молодых специалистах она писала: «Преступление — держать их в канцеляриях…»{713} В статье под заголовком «Безответственность торжествует» газета сообщала, что некоторые предприятия набирают инженеров «про запас», заставляя их работать в архивах или бюро. 200 инженеров прозябали в таких «запасниках».{714} «Людей готовили для Магнитостроя, а они попали на… действующие заводы», — сетовал орган Наркомтяжпрома. Драматическое положение сложилось в Кузбассе, где имелось в наличии всего 25-30% необходимых специалистов{715}. Различные организации присваивали себе кадры, для них не предназначенные; выпускники вузов, которых ВСНХ посылал на Магнитку, отказывались туда ехать. Студенты Ленинградского строительного техникума, получив подобное направление, внезапно «заболели» и остались в Ленинграде{716}.
Новоиспеченные инженеры нередко старались избежать распределения, так как не верили в «авантюру великих строек» и строительные работы их не привлекали. Они не могли смириться с мыслью, что им придется трудиться за тысячи километров от друзей, театров и теплой постели. После пяти лет учебы многим молодым специалистам трудно было расстаться со столичным центром, ставшим для них символом новой жизни, и вернуться в провинцию, из которой они когда-то приехали. Добиваясь, чтобы выпускники вузов действительно занимали предназначенные им места на Урале или в Сибири, центральная комиссия по распределению кадров вместе с институтами прибегла к крутым мерам: дипломы перестали выдавать молодым инженерам на руки, а высылали на будущее место их работы. Таким образом, те, кто не прибывал куда следует, оставались без диплома{717}.
Инженеры старшего поколения, «мобилизованные» на главные объекты первой пятилетки помогать в строительстве нового комбината или пуске нового завода, тоже часто воспринимали такую командировку как ссылку. Директор Кузнецкстроя Сергей Миронович Франкфурт (1888-1937) пишет о присылаемых к нему на строительство инженерах: «В Москве, в Ленинграде, в Харькове они расценивали свой "добровольно принудительный" выезд в Сибирь, на Кузнецк-строй, почти как ссылку»{718}. По словам инженера Бориса Осиповича Лошака (р. 1900), Г.М. Кржижановский признавался ему, что масса мобилизованных инженеров по самым разным причинам не желает ехать в Донбасс{719}. Н.М. Власенко, который поехал на Магнитку сам, наблюдал в отделе кадров треста «Востоксталь» «интересные картины»: инженеры, главным образом старые, некоторые вместе с женами, слезно умоляли не посылать их на Магнитострой или Кузнецк-строй, предъявляя сотни справок и приводя всевозможные «объективные причины». Некоторых освобождали от командировки, но большинство скрепя сердце, простившись с семьей и комфортом, отправлялось «в ссылку», как кое-кто из них говорил вслух{720}.
Условия в провинции часто действительно были настолько нечеловеческие, что даже энтузиастов начинали одолевать сомнения. На какой-нибудь крупной стройке, выросшей вдали от привычной цивилизации, в чистом поле, среди грязи или льда, инженерам приходилось радоваться, если им доставалась койка в бараке-общежитии. Антисанитария там, как правило, царила страшная, досыта кормили редко, о культурных учреждениях и думать не стоило. Была только стройплощадка, глушь вокруг — и больше ничего. По словам Власенко, он имел весьма «смутные представления» о Магнитострое, однако полагал, будто «Магнитка — большой старый город». С тем большим ужасом увидел он, приехав туда, старый вагон вместо вокзала и «город», состоящий из палаток, землянок и нескольких бараков. Четыре месяца он провел в совершенно невыносимых условиях: ни матрацев, ни простыней, ни наволочек, ни одеял, вместо соломы — гнилое сено, до туалета бегали из барака чуть не километр. Особенно всем досаждали клопы{721}. И.В. Комзин, который отправился на Магнитку с молодой женой, полный романтических иллюзий, тоже рассказывает об отрезвлении, наступившем по прибытии на место: «После уютной московской квартиры очутиться в палатке, где вместо паркета земля и вместо больших солнечных окон мутное целлулоидное оконце — не такая уж большая радость»{722}.
В печати говорить о стройках в негативном ключе не дозволялось. Лишь в одной из немногих заметок об условиях на строительстве в декабре 1930 г. газета «За индустриализацию» подтвердила, что жизнь в провинции порой не сахар. Поселок из землянок на сопке Марс в Кузбассе она сравнивала с планетой Марс: «Трудно живут "марсиане" чистой питьевой воды на "Марсе" нет… нет для жилья угля. Его не на чем подвозить… омерзительная сырость земли и плесени висит, застилая свет оконца и скудную лампешку»{723}. «Инженерный труд» в 1929 г. также указывал, что в провинции зарплата меньше, чем в крупных городах, обеспечение подобающим жильем представляет постоянную проблему, права, обязанности и компетенция ИТР по большей части не регламентированы, из-за чего специалисты быстр0 попадают под суд; их перегружают заданиями, не дают им отпусков, и никто не заботится об образовании их детей{724}.
Никто, однако, не считал все это уважительной причиной, чтобы не посылать выпускников вузов в провинцию{725}. Инженеры, отказывавшиеся ехать на стройку, подвергались нападкам в печати. Газеты высмеивали их мнимое высокомерие: они, дескать, думают, что слишком хороши для стройки, им подавай местечко в ВСНХ, заведование кафедрой да иностранный автомобиль{726}. Эта критика обрушивалась в равной мере и на «старых», и на «молодых» инженеров. Нельзя, подчеркивал «Инженерный труд», закрывать глаза на то, что среди не желающих выполнять «грандиозные задачи социалистического строительства» уже есть некоторые из выдвинувшихся благодаря коммунистической партии детей рабочих: «Это — молодые чиновники в форменных фуражках… высиживающие свои шесть с половиной часов и не желающие нюхать производства». Если прогуляться по Москве или Ленинграду и заглянуть «во все эти бесконечные "технические", "расчетно-конструкторские", "архитектурные", "планировочные", "проектно-сметные" бюро и отделы», то увидишь «десятки и сотни франтоватых молодых людей, важно восседающих за чертежными столами и занятых в лучшем случае пустяковыми расчетами и сметами, а в худшем — копированием чертежей»: «Это — не чертежники. Это — молодые инженеры, которым в столице удалось "устроиться"»{727}. В октябре 1929 г. Президиум ВСНХ объявил профсоюзному бюро инженерных секций, что мириться с «отказническими» настроениями среди молодых инженеров Москвы и Ленинграда долее невозможно и следует для устрашения провести показательный процесс. «Ожесточенное сопротивление» отправке в провинцию стало «массовым явлением» и угрожает планам индустриализации периферийных регионов{728}.
В рамках этих дебатов и кампании за распределение инженеров развивались два параллельных дискурса: один представлял инженеpa жертвой, другой — злодеем. Первый взял на вооружение лозунг «Правильно использовать инженера» и упрекал промышленность в том, что о благе молодых инженеров недостаточно заботятся либо заставляют их работать не по специальности, которой они учились. Для второго ключевыми словами служили «рвачество» и «дезертирство». Клеймо «дезертира» и «дезорганизатора производства» получал тот, кто самовольно уходил с предприятия; рвачом называли того, кто требовал повышения зарплаты, особых пайков, увеличения жилплощади, сокращения рабочего времени или освобождения от общественной работы либо объяснял свое увольнение подобными материальными факторами. К этим параллельным дискурсам относилась и понятийная пара «самотек» — «текучесть». Первое слово означало весьма нежелательный для планового хозяйства самостоятельный поиск работы инженерами и употреблялось, когда речь шла о специалистах. Второе характеризовало обстановку на предприятии, которое создавало инженерам такие условия труда и жизни, что тем не оставалось ничего другого, как покинуть его. Проблема текучести сохранялась на протяжении всех 1930-х гг. В 1929 г. на Украине и Урале она составляла от 25 до 70%, в Москве от 18 до 40%.{729} В 1935 г. с комбината «Запорожсталь» ушли 58% специалистов; в среднем лишь половина принятых на работу задерживалась на комбинате дольше трех месяцев{730}. Главное управление рыбной промышленности в Приморье в 1937 г. не получило ни одного нового специалиста, поскольку там никто не собирался создавать работникам приемлемые условия труда{731}, и в Донбассе текучесть не уменьшалась, потому что инженерам не давали квартир{732}. Все сообщения единогласно твердили, что заводское руководство и инженерные организации на местах слишком мало беспокоятся о благополучии инженеров{733}. Газеты обвиняли местное заводское, партийное и профсоюзное начальство в том, что оно способствует огромной текучести своим бездействием. Уход с Краматорского завода в 1933 г. 157 специалистов расценивался ими как «следствие совершенно недостаточной работы местных организаций по улучшению материальных и жилищных условий ИТР»{734}.
Помимо недостатка заботы о работниках заводы и стройки можно было упрекнуть в том, что порой они неправомерно удерживали инженеров{735}. По словам одного инженера-теплотехника, в то время как страна остро нуждалась в специалистах его профиля, его заставляли заниматься бумагами и статистикой, и он семь месяцев тщетно ждал от ВСНХ ответа на свое письмо: «…Я объясняю, что хочу ехать во Владивосток, на Магнитострой или еще на другое предприятие на окраину, туда, где фронт, где каждый инженер работает с полной нагрузкой»{736}. Газета «За индустриализацию» в 1931 г. напечатала дневник молодого архитектора, которого гоняли с завода на завод по всему Советскому Союзу, нигде не находя ему применения. Его странствия длились три месяца и закончились в Хабаровске в какой-то канцелярии, где он составлял таблицы и писал в Москву, умоляя позволить ему наконец трудиться именно архитектором{737}. «Мало подготовить инженера — дайте ему работу по специальности!»{738} — негодовала пресса.
Существовал и третий повод для нареканий в адрес предприятий: неправильное использование женщин-инженеров. Их обычно отправляли в лаборатории и администрацию, считая непригодными для производственной работы{739}. Цеха и машинные залы оставляли мужчинам. На московском заводе «Серп и молот» из семнадцати инженеров женского пола на производстве трудились только четыре{740}. В 1930 г. женщины занимали 45% руководящих должностей в лабораториях и научных учреждениях, однако непосредственно на производстве их доля составляла всего 1,9% и к 1933 г. достигла только 4,2%.{741} Словно по старой пословице «Курица — не птица, баба — не человек», возмущался журнал «Инженерный труд», в женщинах-инженерах до сих пор видят слабый пол, а не технических специалистов{742}. Профсоюз настаивал: «Женщина в производстве огромная сила, держать которую под спудом "было бы преступлением"»{743}.
В качестве наказания за подобное «преступление» он подумывал инсценировать процесс, который многим «вправит мозги» и «морально и психологически» поддержит женщин{744}. Печать постоянно требовала выдвигать женщин «на командные посты»{745}. Тем не менее дискриминация не прекращалась. «Пока я жив, вы на производство не придете», — слышали женщины-инженеры от директоров{746}. Они оставались в меньшинстве, коллеги-мужчины относились к ним с подозрением, начальство спрашивало с них строже. Бывало, горняки отказывались спускаться с женщинами в шахту, потому что верили, будто женщина в шахте приносит несчастье{747}. По словам инженера-строителя Ивановой, на московских стройках, за исключением Метростроя, было всего две женщины{748}. Инженеру Фипоковой два с половиной года не давали работать по специальности, хотя предприятие нуждалось в специалистах ее профиля{749}. Инженеру-доменщику Александре Сидоренко руководство Кузнецкстроя категорически запретило даже заходить в доменный цех. Полтора года она трудилась на стройплощадке подсобной рабочей и экскурсоводом, пока новый директор Франкфурт не поставил молодую женщину к домне в соответствии с ее квалификацией{750}. Вследствие дискриминации на рабочем месте женщины-инженеры и зарплату получали намного меньше, чем их коллеги-мужчины{751}. Учитывая многочисленные притеснения, констатировал «Инженерный труд», только «самые стойкие и влюбленные в свое дело» женщины выдерживают на производстве{752}. Лишь в марте 1934 г. Президиум ВМБИТ наконец распорядился принять ряд мер в помощь женщинам{753}.
Хотя все эти недостатки то и дело публично бичевались, инженеры, и мужчины и женщины, по-прежнему сильно рисковали, когда ссылались на плохие условия на рабочем месте в оправдание своего стремления его покинуть. Тот, кто желал сменить работу, балансировал на тонкой грани между опасностью прослыть дезертиром, быть исключенным из всех организаций и потерять диплом — и шансом, что его жалобы по поводу условий жизни и труда будут признаны достойными внимания. Его увольнение абсолютно произвольно могли либо расценить как «дезертирство» и «рвачество», либо поставить в вину заводу В сомнительных случаях вердикт о том, дезертировал ли данный инженер или ушел с предприятия по уважительной причине, выносили бюро инженерных секций профсоюзов. В сентябре 1932 г. рассматривалось дело инженеров Красинского, Розенблата и Гаазе. Было решено, что они не имели никаких оснований объяснять свой уход со строительства жилищными проблемами. На самом деле инженер Розенблат жил в двухкомнатной квартире с кухней и ванной. Красинский «сбежал», боясь «трудностей», Розенблат не хотел работать восемь часов в день, а Гаазе — известный «рвач». В итоге их участок строительства остался совсем без специалистов. Всех троих за «рвачество» и «дезорганизацию» работы исключили из профсоюза, передав материал о них в журнал для публикации{754}.
«Дезертиров» действительно обличали в печати поименно. Орган ВМБИТ, например, под заголовком «Очистим ИТС от эгоистов и реакционеров» показал «лицо угольщиков-дезертиров Мезенцева и Гаврилюка». То, что Мезенцев отказался работать заместителем главного инженера, а Гаврилюк без разрешения уехал из Черемховского района, объявили «прямым саботажем». Оба они были молодыми инженерами, которые требовали «дополнительных пайков», бесплатного электричества, газа, водоснабжения и отопления, не желали заниматься общественной работой и подписываться на государственный заем. Их уволили как «производственных дезертиров», исключили из профсоюза и вдобавок аннулировали их инженерные дипломы{755}.
Постепенно инженеры приспособились к новым условиям и усвоили, какие причины увольнения признаются уважительными. Директора ругались: в документах значится, что такой-то инженер был уволен «по собственному желанию», «по семейным обстоятельствам», «в связи с реорганизацией производства», «в связи с настоятельной необходимостью перемены климата», а на деле «семейные обстоятельства заключались в том, что он в течение года занимался очковтирательством вместо выполнения программы, собственное желание совпало с выводами комиссии по чистке, в перемене климата администрация видела средство излечения от запойного пьянства» и т. д.: «Так приходили к нам и становились на руководящие командные посты люди, которые заслуживали снижения в должности, устранения из нашей отрасли промышленности, а может быть и отдачи под суд»{756}. В конце концов, дабы воспрепятствовать неконтролируемому Уходу с рабочих мест и «самотеку», пришлось положить конец обычаю многих советских трестов и предприятий помещать в «Инженерном труде» и газете «За индустриализацию» объявления об веющихся у них вакансиях, благодаря которым наряду с централизованным рынком труда долгое время в некотором роде существовал и свободный. В октябре 1930 г. профсоюзный журнал призвал: «Покончим с поддержкой дезертиров и рвачей!» Вместе с газетой «За индустриализацию» и «Вестником инженеров и техников» орган ВМБИТ обязался не печатать больше объявлений о вакансиях, «т. к. подобные объявления срывают борьбу за правильное использование технических сил, порождают т. н. "летунов", меняющих места работы в поисках большого жалованья, развивают рвачество и, в сущности, поощряют переманивание инжтехработников»{757}. Хотя «Инженерный труд» сам винил себя в «дезорганизации планирования распределения столь дефицитного человеческого материала», он, вопреки обещанию, все же публиковал отдельные объявления вплоть до 1931 года.
Новый инженер представлял собой инженера-производственника, трудящегося на одной из великих строек, непритязательного, живущего только своей работой и целиком поглощенного ею. Но рядом с героическим образом молодого производственника возник отрицательный образ «дезорганизатора производства», и, таким образом, сложился дискурс двоякого рода. При этом старый стереотип капиталистического инженера, думающего только о личном благе, переносился и на «нового человека». Молодой инженер стоял перед дилеммой: с одной стороны, ему обещали лучшие условия труда, с другой стороны, он не имел возможности на них настаивать. Он балансировал на тонкой грани между перспективами стать героем и оказаться изгнанным из своего сообщества. Ввиду двойственности дискурса однозначной интерпретации ситуации практически не существовало. Инженеров это постоянно лишало уверенности, а партийному руководству позволяло утверждать, что оно делает для своих инженеров всё.
Противопоставлению «присутствия» и «исключенности», энтузиазма и дезертирства посвящен фильм «Комсомольск». Режиссер С.А. Герасимов в плакатном стиле показывает массовое «дезертирство» — корабль у пристани буквально трещит по швам от натиска желающих покинуть стройку. Главный герой, молодой инженер Володя Соловьев, живет на стройке в глуши, в сырой землянке, спорит с собой и ропщет на судьбу: «Я хочу настоящей работы и человеческой жизни. Я не хочу больше жить под землей. Все так думают».{758}
Володя переживает внутреннюю борьбу — и остается на месте. Партия вознаграждает его назначением на должность нового технического директора строительства. В конце фильма Володя, его молодая жена Наташа и их новорожденный ребенок оказываются в залитом солнечным светом доме в прекрасном портовом городе Комсомольске. Зрителю предлагается идентифицировать себя с Володей: вместе с ним страдать в землянке, побеждать сомнения и стыдиться былых заблуждений. «Комсомольск» пропагандировал и оправдывал идею, что дорога к культурной жизни при социализме лежит только через трудности и лишения провинциальной стройки и настоящий советский инженер должен пройти это «крещение огнем», прежде чем вступить в новую жизнь.
б) Инженеры-производственники
Почти все без исключения инженеры, представленные в данной книге, с воодушевлением жаждали практической работы. Никто из них не жалуется на условия, в которых пришлось начинать трудиться, никто не проявляет себя «дезертиром». Даже выходцы из семей старой интеллигенции наравне с пролетариями не желали становиться кабинетными учеными. В их душе давно запечатлелся идеал инженера-производственника; он пользовался успехом в глазах всего общества. Инженер-коммунист Елена Алексеевна Джапаридзе (р. 1907), работавшая в Магнитогорске, пишет: «Поехать бы непосредственно на площадку, своими руками возводить заводы, фабрики, — мечтала молодежь»{759}. Инженер буржуазного происхождения и спутница жизни И.Э. Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова (р. 1909) подтверждает: «Все, естественно, думали, что я пойду в университет и буду изучать математику. Но меня такая чисто кабинетная работа пугала. Характер у меня был какой-то слишком живой для нее. И потом, в стране тогда был такой порыв, все говорили о великих стройках, считалось, так сказать, почетным принадлежать к "строителям"»{760}.
То же самое заявляют Л.И. Логинов, Н.З. Поздняк и А.С. Яковлев. Все трое решительно отдали практической работе предпочтение перед административной и научной. Логинов испытал жестокое разочарование, когда партком института предложил его кандидатуру в Центральную контрольную комиссию рабоче-крестьянской инспекции (ЦКК РКИ): «Откровенно говоря, меня такой поворот дела несколько озадачил, имея в виду, что сразу придется работать в аппарате, а не в самой промышленности»{761}. Через одного приятеля Логинов связался с руководителем треста «Гослаборснабжение»[11] А.С. Немовым, который взял его на работу, избавив от «когтей» РКИ. В ноябре 1929 г. профессиональная биография Логинова началась с должности старшего инженера, разрабатывавшего контрольные цифры по производству лабораторного оборудования на первую пятилетку. Таким образом, он не попал непосредственно на производство, однако был очень доволен, что содействует организации и развитию целой промышленной отрасли{762}.
Поздняк еще откровеннее, чем Логинов, демонстрирует утвердившееся в его сознании негативное представление о науке как о чем-то лишнем и ненужном. Уже после рабфака, выбирая институт, он решительно отверг Ленинградский университет, поскольку там пришлось бы уйти в науку, а он хотел на производство{763}. Завершив учебу в 1934 г., Поздняк стал инженером в московском отделении Гипроцветмета. Хоть ему и пришлось сидеть в проектном бюро, он, тем не менее, работал непосредственно над проектами новых заводов, строительство которых посещал и контролировал.
Яковлев тоже не мыслил себе инженерной деятельности, не связанной напрямую с самолетами. Его не устроило даже место в конструкторском бюро московского авиационного завода им. Менжинского, он боролся за то, чтобы самому работать на сборке, хотел «как следует изучить работу цехов, цеховое планирование, технологию, знание которых так ценно для конструктора»{764}. В конце концов он добился, чтобы его сделали прорабом. Яковлев строил самолеты еще со школы и считал это своим призванием. Помимо работы на заводе он начал сколачивать собственную маленькую, независимую конструкторскую группу, которая колдовала над новыми моделями самолетов в свободное время{765}.
Эти трое инженеров остались в Москве, так что им не довелось познакомиться с условиями труда на стройке в провинции. А вот Е.Ф. Чалых, А.А. Гайлит и К.Д. Лаврененко прошли «крещение огнем» и вспоминают об этом с большим воодушевлением. Чалых, пожалуй, пишет о пережитом наиболее критично, тогда как обычно склонный к взвешенным суждениям Лаврененко проявляет исключительный энтузиазм. Чалых, один из немногих, рассказывает о принудительном распределении и об ужаснувших его поначалу условиях. Чтобы он как можно дольше оставался на рабочем месте, ему вместо диплома дали справку о том, что сам диплом он получит не раньше, чем через три года{766}. После института Чалых в январе 1930 г. направили на завод «Электроугли» в Кудиново, где ему могли предложить только койку в общежитии{767}. Первые четыре месяца он трудился рабочим в угольной шахте и помощником инженера. Сама работа не казалась ему тяжелой, но он с трудом переносил антисанитарию: «Работать приходилось с сажей, а она проникала во все поры и отмывалась с трудом. Я настолько пропитался смолой, вернее ее парами, что мое приближение определяли по запаху, когда я, едва открыв дверь, входил в квартиру. Прошло месяца четыре, а я все продолжал работать на своих машинах по производству угольной массы. Признаюсь, я очень переживал столь невысокую оценку своей профессиональности»{768}. Однако вскоре его сделали начальником цеха. Задним числом Чалых уверяет, что неопытному инженеру, никогда прежде на заводе не работавшему, полезно было познакомиться со всеми производственными процессами и атмосферой, царившей среди рабочих. В принципе он вспоминает о своих первых трудовых буднях как о хорошем, успешном времени и говорит, что «никогда не работал с такой легкостью и увлечением»{769}.
Деятельность Гайлита на строительстве первого советского алюминиевого завода в Волхове в 1929 г. также началась с малого: он и его сокурсники расчищали стройплощадку, выносили из старых заводских корпусов станки и т. д. Эту черную работу он описывает с большим энтузиазмом. Но скоро ему, так же как и Чалых, доверили инженерные задания. Восторг переполнял его: «Мне посчастливилось выплавлять первый советский промышленный алюминий»{770}.
Самым убежденным практиком показал себя Лаврененко, глубоко проникшийся отвращением к «замшелой» науке. Когда ему предложили поступить в аспирантуру, он наотрез отказался: «Нет! Быть незрелым передатчиком изложенного в сотнях книг, достигнутого за многие годы прошлого? Это не мой путь. Новое и свое! Новое и свое! Надо познавать самое современное, совершенное — ведущее за собой технику»{771}. Он, правда, согласился работать в НИИ по энергоснабжению промышленности при своем институте, но мечтал о другом. Во время учебы он проходил практику на Днепрострое и был настолько очарован этим творением инженерного искусства, что ему захотелось сменить специальность и стать гидростроителем, подобно главному инженеру Б.Е. Веденееву и начальнику строительства А.В. Винтеру: «Мы восхищались замечательной техникой и невиданной смелостью начальника Днепростроя Александра Васильевича Винтера и главного инженера Бориса Евгеньевича Веденеева. Каждому из нас хотелось быть такими же»{772}. Его НИИ в Киеве занимался энергоснабжением украинских сахарных и кожевенных заводов, а это не казалось ему достаточно важным делом и настоящим вызовом для инженера. Когда в середине 1932 г. туда явилась группа представителей Наркомтяжпрома набирать инженеров для уральских предприятий, Лаврененко «даже несколько неожиданно для себя» ткнул себя пальцем в грудь: «Вот первый кандидат!»{773} Его неудержимо влекла теплоэлектростанция в Березниках в Пермской области (где работали А.П. Федосеев и его отец), монтаж которой только что закончился. На вопрос, не боится ли он мороза, Лаврененко ответил: «Я его люблю!»{774} Как ни тяжело ему было расставаться с любимым Киевом, он непременно хотел присутствовать при установке в Березниках самых больших паровых котлов в Европе. По крайней мере там он хотел быть одним из первых, раз уж ему не удалось оказаться в рядах первопроходцев на Днепре. Именно рассказ Лаврененко, обычно сохраняющего достаточно критический тон, свидетельствует, что восторженный энтузиазм строительства, пылкое «Мы пойдем! Пишите нас!» — отнюдь не расхожий штамп.
Внял призыву вербовщиков и Д.И. Малиованов, хотя первое время по окончании института в 1935 г. у него были иные приоритеты: он поступил в аспирантуру, чтобы остаться рядом с женой (в 1934 г. любимая женщина наконец согласилась выйти за него замуж), которая еще училась. Однако в 1937 г. его институт посетил нарком тяжелой промышленности Л.М. Каганович (1893-1991) и призвал будущих ученых заняться практикой: «Сейчас все силы нужно бросить на строительство. Стране нужны уголь и инженеры. Вы молоды; я понимаю, что преподавателем стать проще, но вы должны понять и поступить как патриоты. Я призываю вас идти в угольную промышленность и занять там ведущие посты»{775}. Малиованов снова доказал свой прагматизм. Его совершенно очевидно обрадовало то, что партия в нем нуждается. В отличие от некоторых коллег, отправлявшихся на угольные шахты, словно в «ссылку», он охотно взял на себя новые ответственные задачи{776}. Так же как Гайлит или Чалых, он чувствовал себя польщенным назначением на руководящую должность. Сначала он работал в тресте «Донбассуголь» заведующим производственно-распределительным отделом по Центральному району Донбасса, затем руководил комбинатом «Ростовуголь» в Белокалитинском районе. Г.В. Розанов единственный из всех инженеров, о которых здесь рассказывается, не пылал любовью к практике. Окончив университет в 1938 г. и, как лучший на курсе, получив право выбирать из нескольких предложенных мест, он отдал предпочтение лаборатории работе и стал заведующим центральной лабораторией антикоррозионной защиты на Саратовском комбайновом заводе, который как раз в тот момент реорганизовали в авиационный завод{777}.
Женщины-инженеры, как и мужчины, с воодушевлением стремились в ряды практиков, но на пути к цели сталкивались совсем с иными проблемами. Об этих специфически женских проблемах в свое время писали и газеты. Т.Б. Кожевникову, окончившую Военно-воздушную академию зимой 1939-1940 гг., направили научной сотрудницей в московский НИИ: «Это назначение огорчило меня: мне так хотелось на аэродром, к самолетам. Об этом я просила при распределении. "Женщину на эксплуатацию? Да это невозможно!" — неизменно слышала я в ответ. "Почему?" — спрашивала с болью. "Нельзя!" — и все тут»{778}. Кожевникова не опустила рук и в конце концов добилась назначения инженером авиационной истребительной эскадрильи 45-го истребительного авиационного полка. Свою деятельность практика она защищала и в споре с коллегой, выговаривавшим ей: «Ведь ты могла бы работать в научно-исследовательском институте! Подумай только, чем ты здесь занимаешься! Не зря говорят, что работа техсостава на аэродроме сводится к поискам запчастей и масленым тряпкам»{779}. Но для Кожевниковой ее труд был овеян «дыханием поэзии»{780}. Т.В. Федоровой казалась прекрасной и совершенно естественной работа в шахтах Метростроя, и она вернулась в них инженером после окончания учебы в 1941 г. «…Женщины работали повсюду. Они добивались этого, считая себя обязанными делить все трудности наравне с мужчинами», — объясняет она{781}.
Первой женщиной-кессонщицей стала инженер-метростроевец Софья Александровна Киеня (1912-1982), которой, как и Кожевниковой, пришлось завоевывать свое рабочее место в жестокой борьбе: «Скверно мне на душе. Девушек не пускают в забой. Что же мне делать? Представьте мое положение. Рабочие моей смены находятся внизу в забое, а я, их техник, наверху. Руковожу работой по телефону. Смешно и грустно. И я твердо решила спуститься в забой, к кессонщикам. Врачи сказали: во всем мире не было и не будет девушек, работающих в кессоне. Нет, сказала я, будет! Мало ли чего не было до сих пор в мире… Я добилась своего. Скрепя сердце врачи дали мне разрешение на две недели. Но я осталась в забое до конца строительства»{782}. В.А. Богдан — несколько иной случай. Она охотно занималась бы наукой, но, как и три вышеупомянутые коммунистки, считала себя вправе претендовать на место инженера-практика. Она замечает, что разозлилась, когда один профессор не взял ее к себе на кафедру, потому что не хотел, чтобы у него работала женщина. Богдан год проработала в институте в Саратове, а в 1935 г. вместе с мужем и родившейся у них в 1934 г. дочерью переехала в Ростов-на-Дону, где муж получил должность преподавателя. Сначала она устроилась заведующей «площадкой брака» на комбайновом заводе, затем в 1936 г. — конструктором на мукомольный комбинат и признается: «Я любила свою конструкторскую работу»{783}. Т.А. Иваненко также не настаивала на практической деятельности, но считала само собой разумеющимся, что женщины могут выполнять любые инженерные задачи. Как и Богдан, она какое-то время работала конструктором. В 1931 г. она через ленинградскую биржу труда попала в конструкторское бюро «Лакокраспроект», откуда в 1935 г. перешла в Ленинградский механико-математический институт, где тоже трудилась в конструкторском отделе. Иваненко не пришлось драться за свои должности, зато получала она значительно меньше коллег-мужчин{784}.
Наиболее выразительное свидетельство того, что для инженеров, критически относившихся к режиму, практическая техническая работа была не только увлекательна сама по себе, но и выполняла еще одну функцию, можно найти у А.П. Федосеева. На производстве он спасался от политики. Только завод позволял ему найти себя, смысл и цель своего существования. Закончив учебу в 1936 г., Федосеев пришел на ленинградский электроламповый завод «Светлана». Он рьяно взялся за порученную ему работу и совершенно в нее «погрузился»{785}. Это рвение помогало ему многого вокруг не замечать: «Так или иначе, но я тогда был вполне удовлетворен своей работой, хотя жизнь и была тяжелой, и это продолжалось до середины 1937 года…»{786}
Техника представляла собой убежище, куда скрывались инженеры вроде Федосеева и Богдан; они «эмигрировали» в технику Преимущество такой «эмиграции» заключалось в том, что внешне она выглядела особенно ревностной поддержкой социалистического строительства и, следовательно, целей советской власти. Существовала, однако, большая опасность, что активный и примерный труд повлечет за собой «награду» в виде дополнительных заданий, которые заставят инженера выступать перед заводской общественностью и обозначить свою политическую позицию. Богдан слыла на мукомольном комбинате образцовым инженером, и поэтому ей все время доверяли новые поручения. Ей пришлось вести общественную работу, участвовать в кампании выборов в Ростовский горсовет, разъяснять и нахваливать рабочим комбината Сталинскую конституцию{787}. В 1939 г. она стала заместителем председателя фабрично-заводского комитета (ФЗК), в 1941 г. — уполномоченной по технике безопасности, а после того, как началась война, — главным инженером{788}. Подобная карьера кажется абсурдной, если подумать, как ненавидела Богдан советскую власть и всех коммунистов. Но, будучи первоклассным инженером, она заодно считалась надежной и достойной доверия коммунисткой{789}. Все эти повышения по службе противоречили интересам Богдан, поскольку она любила свою конструкторскую работу и больше всего хотела спокойно заниматься ею, не отвлекаясь ни на какие другие обязанности. Нечто похожее происходило и с Федосеевым, которого в середине 1937 г. назначили помощником заведующего центральной лабораторией радиотехники. У него в подчинении оказалось несколько сотен сотрудников, в его задачи отныне входили координация работы различных лабораторий, проверка технических отчетов и решение других организационных и административных вопросов: «Однако уже через месяц я ощутил страшную тягость и пустоту моих занятий. Весь мой пыл исчез, и я стал ходить на работу как на каторгу»{790}. Федосеева, как и Богдан, вынудили покинуть место его «эмиграции» и взвалить на себя управленческие обязанности, которые были ему совершенно не по душе.
Инженеры, относившиеся к большевикам нейтрально или враждебно, все же имели с советской властью кое-что общее, даже если не хотели этого признавать: они точно так же преклонялись перед техникой. Но если коммунисты видели в своей работе созидательный труд на благо советского общества, то для них производство служило спасением от конфликта с окружающей политической действительностью.
Пропагандируемое средствами массовой информации увлечение практической инженерной деятельностью находило широкий отклик среди молодых инженеров, формируя их самосознание. Советский инженер почитал за честь быть практиком, осваивающим свою профессию с самых низов. На этой почве дети рабочих и «буржуев» сливались в единую советскую техническую интеллигенцию, имевшую перед собой одну цель — трудиться в рядах передовиков и новаторов, и неважно, что кто-то делал это, чтобы строить социализм, а кто-то таким способом старался отстраниться от большевиков. Для них наступила эра техники, эра инженера.
в) Конфликт поколений
Начинающие инженеры устремились на заводы и фабрики в качестве новой технической элиты. В романах и газетах они читали, что старые инженеры в лучшем случае некомпетентны, а в худшем — «вредители», и вот теперь сталкивались с представителями старшего поколения на рабочем месте. Часто это происходило как раз в тот момент, когда старая интеллигенция реабилитировалась. В своей знаменитой речи «Новая обстановка — новые задачи хозяйственного строительства» 23 июня 1931 г. Сталин объявил о завершении культурной революции и реабилитации старых и беспартийных инженеров. Он нашел «глупым и неразумным» «рассматривать теперь чуть ли не каждого специалиста и инженера старой школы, как непойманного преступника и вредителя» и велел «изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявлять к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе»{791}. К середине 1931 г. тон прессы в отношении инженеров заметно потеплел{792}. Газеты теперь главным образом рассказывали, как «пролетарский суд» очищает инженеров от подозрений и «зорко стоит на страже защиты прав честных специалистов»{793}. Обвинения в адрес технических специалистов отныне осуждались как «яркий образец безобразного нарушения указаний тов. Сталина об отношении к специалистам», «абсолютная политическая близорукость» и подрыв «авторитета ИТР»{794}.
Старые инженеры понадобились в начале 1930-х гг., поскольку многие молодые советские инженеры оказались плохо образованными, а потребность в хороших технических работниках по мере пуска все новых и новых фабрик и заводов неуклонно росла. Молотов признавался: «Без этих старых высококвалифицированных кадров у нас и теперь не может обойтись ни одна отрасль промышленности»{795}. Таким образом, старые кадры снова приобрели большой вес, а новые, многие из которых с младых ногтей привыкли видеть в старом инженере врага, внезапно были поставлены перед необходимостью учиться у старшего поколения. Такая ситуация таила в себе большой конфликтный потенциал. «Инженерный труд» отмечал, что обе группы зачастую относятся друг к другу «прохладно». Старики видят в молодых конкурентов, а молодые держатся очень «замкнуто». В качестве примера приводилась история одиннадцати молодых инженеров, ушедших с завода, на который их распределили, потому что коллеги старшего поколения не давали им работать. С одной стороны, старые специалисты лишили их всякого авторитета, возмущался молодой техник, а с другой стороны, никто не помогал им, когда они нуждались в помощи{796}. И другие выпускники вузов жаловались, что старые специалисты не доверяют молодым ответственных заданий и не сотрудничают с ними{797}. Эту проблему отразил Яков Наумович Ильин (1905-1932) в своем романе «Большой конвейер», где молодой инженер Шилов относится к старому инженеру и бывшему «вредителю» Александру Сергеевичу Ставровскому с недоверием и опаской, подозревая, что тот может дискредитировать молодого большевика своими действиями{798}. Нарком Орджоникидзе констатировал натянутость отношений между поколениями. Он предупреждал молодых инженеров, чтобы «не задирали нос»: им еще многому предстоит научиться у старых специалистов{799}. Приоритетной задачей, подчеркивал нарком, является образование и повышение квалификации молодого поколения: «Из них сколько угодно людей капризных, из которых, возможно, ничего и не выйдет, но в целом это НАШЕ поколение, это НАША техническая интеллигенция, их надо поддерживать, им надо помогать расти и учить их»{800}.
О конфликтах между молодыми и старыми, опытными и неопытными, ревнителями традиций и новаторами можно прочесть в большинстве мемуаров, правда, зачастую лишь между строк или в паре фраз, брошенных мимоходом. Логинов однозначно принадлежал к молодым энтузиастам, которые чувствовали себя новыми «хозяевами в доме», явившимися на смену прежнему поколению. Занимаясь расчетом годовых контрольных цифр, он пришел к выводу, что темпы производства «неоправданно низки». На ближайшем открытом партийном собрании треста, где заместитель директора представлял свой проект, Логинов подверг его план резкой критике и потребовал увеличить производство не на 20, а на 30%. Впечатление от выступления Логинова на этом собрании передает инженер В.Д. Шевлягин (р. 1897), долгое время работавший под его началом: «Шаг за шагом, уверенно, с юным задором, обоснованно, с цифровыми выкладками и конкретными предложениями Л.И. подвергает беспощадной критике проект плана… Выступление Леонида Игнатьевича было взрывом бомбы, начиненной не только революционным самосознанием, но уже и наукой, дерзостью молодости, талантом — смотреть вдаль и зорко видеть абрисы будущего»{801}. Логинов с гордостью сообщает, что его критика способствовала значительному расширению производства. Вскоре его назначили одним из трех заместителей руководителя треста. Хотя подробно об обстоятельствах своего повышения он не распространяется, можно предположить, что в результате его беспощадной критики замдиректора, составивший прежний план, был уволен или понижен и уступил ему свое место. Очевидно, Логинов, молодой, пылкий и старательный инженер, сменил старого специалиста, привыкшего к старым меркам. Он рассказывает еще одну похожую историю. В начале 1933 г. его послали в Киев на завод «Точприбор» снять директора завода Калиновского, проявлявшего «пассивное отношение» к тому, что предприятие выполняло план по производству запчастей для сельскохозяйственной техники лишь на 40%. Логинов пишет, что отстранил директора от должности, запретив тому даже появляться на заводе, и на четыре месяца взял бразды правления в собственные руки, пока завод не выполнил свои обязательства и не нашелся новый директор{802}. О дальнейшей судьбе прежнего он и в этом случае ни словом не упоминает. Сам Логинов стремительно пошел вверх в своем тресте. Он стал одним из основателей и ответственным редактором газеты треста, а также «Энциклопедии технических измерений», разрабатывал цифры для второго пятилетнего плана, отвечал за развитие точного приборостроения для авиации{803}.
Такое же поведение и такую же самооценку демонстрирует Гайлит, который начал свою карьеру в качестве начальника электролизного цеха алюминиевого комбината в Волхове. Его профессиональный опыт на тот момент исчерпывался полугодом работы помощником главного инженера на строительстве алюминиевого завода и пятью месяцами изучения алюминиевых заводов во Франции. Как и Логинов, он ощущал себя представителем нового поколения, призванным руководить народным хозяйством. В январе 1933 г. он заменил руководителя плохо работавшей глиноземной фабрики. Когда был снят технический директор, он взял на себя и его обязанности{804}. Таким образом, Гайлит вытеснил с комбината двух человек, но сообщать о них какие-либо подробности не считает нужным. Подобно Логинову, он не говорит о судьбе этих людей, а увольнения рассматривает как чисто административную процедуру, обусловленную производственно-техническими требованиями.
Поздняк гораздо более пространно рассказывает о том, как раздражали его представители старшего поколения, иной культуры, иного отношения к труду. Когда он в 1932 г. пришел работать в проектный отдел Гипроцветмета, то столкнулся с совершенно чуждым и непонятным ему миром старых инженеров, где царила атмосфера чопорности, показного лоска и помпы{805}. С точки зрения Поздняка, его коллегам недоставало проворства и деловитости. Они предпочитали вести неспешные и высокомерные беседы. Рабочий день начинался с получасовых взаимных приветствий, расшаркиваний перед канцелярскими барышнями, обмена новостями и насмешками над молодыми специалистами пролетарского происхождения{806}. Поздняк чувствовал, что его сторонятся и презирают. Он отличался от этих господ не только происхождением и системой приоритетов, но и одеждой. Костюмы и крахмальные воротнички, в которых они являлись на работу, резали ему глаз и казались неуместным напоминанием о различии между старой и новой интеллигенцией. Поздняк работал с такой скоростью и с таким рвением, что скоро стал председателем профбюро своего сектора и в этом качестве вошел в руководящий треугольник отдела, то есть взял на себя функции, к исполнению которых его нейтральные, мало интересующиеся партийными и профсоюзными делами сослуживцы не слишком стремились. Но в результате он оказался выше многих старших коллег по положению, контролировал их рабочие графики, созывал собрания, проводил со старыми инженерами политинформации. Его антипатия к ним смешивалась со стремлением добиться их признания. В отличие от Логинова, он подчеркивает, что вел себя с коллегами тактично и те скоро начали его уважать за «скрупулезную объективность». Он также купил себе с первой получки костюм и надевал его на работу, чтобы не выделяться среди окружающих{807}. Тем не менее на протяжении почти двух лет работы в этом проектном отделе Поздняк оставался аутсайдером. С одной стороны, он занимал должности, нисколько не соблазнявшие старых инженеров, с другой стороны, именно на него коллеги всегда сваливали неприятные поручения{808}. Поздняк показывает здесь и свое двойственное отношение к советской действительности. Он чувствовал себя революционером и сознавал свою правоту, но хотел ладить с коллегами; их шикарный внешний облик привлекал его. В то время как Логинов и Гайлит одержали победу над старым поколением, Поздняк предпочел приспособиться к нему и заслужить его расположение. Он размышлял над происходившим в то время, но от окончательных выводов воздержался, оставив нарисованную им картину неоднозначной.
Примерно так же ведет себя Лаврененко, который в своих мемуарах не дает прямого ответа на вопрос, верил он во «вредительство» или нет. Он пережил внутренний конфликт, когда всемирно известный инженер-теплотехник и приговоренный к смертной казни государственный преступник Л.К. Рамзин в сопровождении офицера НКВД приехал в качестве эксперта на строительство теплоэлектростанции в Березниках, испытывавшее большие трудности. Известие о его прибытии вызвало всеобщее смятение:
«— Это тот Рамзин, который, судя по процессу, после свержения Советской власти, о чем говорил прокурор, претендовал на пост премьера? — спрашивал мой друг Топольский.
— Да, это действительно он.
— Но ведь его приговорили к высшей мере…
— Расстрелять Рамзина, крупнейшего ученого страны, человека с мировым именем, создателя прямоточного котла — изобретения, признанного всем миром, было бы непростительной ошибкой. До сих пор не ясно, как человек, столь преданный науке, мог совмещать призвание к науке с интригой в крупной политике и даже стремиться к антинародному посту, исключающему возможность проводить научную работу?»{809} Инженеры, верившие советской власти, но мыслившие все-таки старыми критериями, терялись в догадках. Все работники строительства собрались на вокзале, чтобы увидеть легендарного Рамзина, «вредителя» и ученого с мировым именем. На Лаврененко этот человек произвел огромное впечатление: он держался спокойно и уверенно, проанализировал положение дел, как будто никогда ничем другим и не занимался, чрезвычайно ясно изложил свои выводы и перечислил необходимые меры. Лаврененко был так очарован и в то же время растерян, что попытался заговорить с Рамзиным, но тот не отреагировал, и его тут же загородил собой сотрудник НКВД. «У меня родилась мысль: мог ли такой ученый уйти от техники в сомнительную политику и так активно действовать против народа?.. Нет, тут что-то не так… Не перегнул ли Крыленко в обвинении?»{810} Лаврененко оставляет вопрос без ответа.
Яковлев избирает еще один путь. Он, подобно Логинову и Гайлиту, изображает себя молодым энтузиастом, не питающим уважения к предшественникам и безгранично верящим в себя и свое дело. При этом он косвенным образом защищается от невысказанного упрека, что его возвышение могло иметь прямую связь с падением старых конструкторов из окружения Андрея Николаевича Туполева (1888-1972). С одной стороны, он рассказывает, как тяжело было неизвестному конструктору взять верх над именитыми коллегами. С другой стороны, находит нужным подчеркнуть неприятное чувство, которое вызвало у него назначение на должность, поставившую его выше старших коллег. Первый конфликт возник, потому что старшие увидели в его молодой конструкторской команде конкурентов: «…встревоженные ростом молодой конструкторской группы, независимой от Центрального конструкторского бюро, руководители завода, в ведении которого находилась занимаемая нами территория, в покое нас не оставили и решили выжить. За какие-нибудь два месяца (сентябрь-октябрь 1933 года) я получил три распоряжения дирекции завода с требованием освободить занимаемую площадь…»{811}В конце концов Яковлев победил: благодаря жалобам в правительственные органы он добился, чтобы им предоставили маленькую отдельную мастерскую, и заводу пришлось отдать им инструменты{812}. Начиная с 1938 г. Сталин не раз заставлял Яковлева вступать в соревнование с признанными конструкторами, которое тот тоже всегда выигрывал. И бомбардировщику, и истребителю, спроектированным Яковлевым, Сталин отдал предпочтение перед проектами В. Климова, А. Микулина, А. Швецова, С. Ильюшина, Н. Поликарпова, А. Архангельского и М. Шульженко: «Видимо, складывалось убеждение, что, если старые специалисты уже больше ничего дать не могут, придется опереться на молодежь. На мою долю стечением обстоятельств выпало представлять, наряду с другими, еще "не признанными", молодые конструкторские силы нашей авиации»{813}. Хотя Яковлев разделял убеждение, что молодые силы лучше, он все же задним числом чувствовал необходимость оправдываться за свое особое положение. У детей «буржуев» конфликт поколений разыгрывался в иной плоскости. Молодые инженеры Федосеев и Богдан так стремились с головой окунуться в работу, что активное участие в «социалистическом строительстве» приводило их к столкновениям с родителями или старшими коллегами, которые относились к советской власти с большим отчуждением, чем молодежь, выросшая уже при ней. У Федосеева были резкие разногласия с отцом. Последний не питал иллюзий относительно нового режима, тогда как сын надеялся интегрироваться в него, найти свое место и достичь процветания. Он верил в лучшее будущее и желал видеть Советский Союз только в самом положительном свете{814}. Одно время он настолько разошелся с отцом во взглядах, что даже порвал с ним{815}.
Богдан также не хотела обращать внимание на окружающую политическую обстановку и ссорилась из-за этого со своим главным инженером Н.Н. Сербом, старым специалистом. На ростовском мукомольном комбинате она обнаружила гармоничный инженерный коллектив, все его члены единодушно не любили советскую власть. Однако Богдан и другие молодые инженеры и техники, невзирая на это, были готовы разрабатывать новые конструкции и повышать производительность, а старый главный инженер расценивал любые действия в этом направлении как поддержку ненавистного ему ударничества. Они много раз спорили о смысле и цели технических новаций, и в итоге Богдан и ее коллегам порой приходилось реализовать свои проекты тайно, в отсутствие начальника{816}. Стремление к интеграции отдаляло Богдан от старых, критически настроенных инженеров, заставляя причислять ее скорее к новой, советской технической интеллигенции. Это коренное различие между старым и молодым поколениями видел и главный инженер Серб, заявивший Богдан: «Дражайшая, вы — наша собственная советская интеллигенция»{817}.
Шельмование и преследование старых инженеров вырыло между двумя поколениями такую пропасть, что даже реабилитация старых специалистов и зазвучавшие в печати призывы учиться у них и «не задирать нос» вряд ли могли навести через нее мосты. Логинов, Гайлит, Поздняк и Яковлев глубоко прониклись недоверием к старым специалистам, чувствовали себя новыми хозяевами и были уже не в состоянии относиться к старшим коллегам без предубеждения. Эти конфликты — запретная тема, которую инженеры в различной степени «вытесняют» из сознания, обходят молчанием или упоминают лишь вскользь. Типично для советского инженера, предпочитающего забыть о конфронтации с поколением своих предшественников, высказывание Розанова: «Никаких конфликтов между старыми и новыми инженерами не было»{818}. Наиболее яркий пример внутренней борьбы между новым дискурсом и старыми ценностными ориентациями демонстрирует нам Поздняк. В нем как будто жили две души: «новая», заставлявшая его видеть в лощеных господах врагов, и «старая», которая тянулась в мир ученых, к изысканной одежде и вежливому обхождению.