а) Индустриализация как война
Перед молодыми инженерами, которые в начале 1930-х гг. устремились на заводы и фабрики, чтобы работать непосредственно на производстве и заменить старое поколение, правительство поставило великую задачу: в кратчайший срок превратить отсталую Россию в индустриальную страну, способную конкурировать с такими государствами, как США и Германия. Сталин требовал преодолеть «50-100 лет отставания» за десять лет. Рабочих и инженеров призывали выполнить только что принятый первый пятилетний план в четыре года. Гидроэлектростанции, металлургические комбинаты, химические и тракторные заводы надлежало построить за время, немыслимое даже для развитых западных стран. Металлургические гиганты Магнитогорска и Кузнецка, на возведение которых отводились фантастические 1000 дней, начали «социалистическое соревнование» за то, кто задует первую домну. На Днепрострое левый берег Днепра соревновался с правым: каждый стремился как можно быстрее завершить строительство своих объектов. Главным средством ускорить работу служили встречные планы, которые принимали рабочие и инженеры, беря на себя обязательство перекрыть план, спущенный сверху правительством, и выполнить порученные задания раньше установленного срока. Все старались трудиться «большевистскими темпами», т. е. опережать графики, работать по несколько смен без перерыва, сокращать производственные процессы. В печати новые инженеры изображались кудесниками, повелевающими временем: «Строители моста уплотнили время. Они втискивали в свои дни неимоверно много дел. То, что обычно требовало недели, у них отнимало сутки. Бетон, изготовляемый в течение месяца, они укладывали лишь 10-12 дней. Пролет № 2 был закончен на 18 суток раньше срока. 3-й и 9-й кессоны были опущены в небывало короткий срок. Дни строительства были, так сказать, днями конденсированной плотности»{819}. Инженеров, которые, опровергая прежние расчеты, ставили новые рекорды по срокам строительства, славили как «поколение Октября»: «Инженер Щит… знал… что страна требует темпов и темпов и что каждый день затяжки строительства — удар по всему хозяйству страны… Щит сделал единственный возможный для него вывод… В итоге кран был смонтирован не в месяц, а ровно в 15 дней без помощи "Союзсантехпропа"»{820}.
Новым темпам посвящались художественные произведения, прозаические и драматические, под такими названиями, как «Время, вперед!» или «Темп». В. Катаев в своем романе показал, что означали «большевистские темпы»: «При нормальных условиях… такой комбинат, который ставим мы здесь, должен строиться восемь лет, и тем не менее… мы построим его в три года»{821}. Для инженера — героя романа время измеряется исключительно производственными операциями, единицами труда: «Время не было для него понятием отвлеченным. Время было числом оборотов барабана и шкива; подъемом ковша; концом или началом смены; прочностью бетона; свистком механизма; открывающейся дверью столовой; сосредоточенным лбом хронометражистки; тенью тепляка, перешедшей с запада на восток и уже достигшей железнодорожного полотна… Между ним и временем не было существенной разницы»{822}.
Темпы первых пятилеток входили в план точно так же, как само хозяйственное строительство. Они представляли собой неотъемлемую часть программы индустриализации, а не одно из ее следствий, с которым приходилось мириться под давлением обстоятельств. Сталин объяснял: «Иногда спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение. Нет, нельзя, товарищи! Нельзя снижать темпы! Наоборот, по мере сил и возможностей их надо увеличивать… Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют»{823}. Очень важный элемент первого пятилетнего плана заключался в том, чтобы его считали планом выживания, делом жизни и смерти. Индустриализация и ее бешеные темпы легитимировались и оправдывались как программа обороны: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость… Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»{824}. В памяти людей еще живы были Первая мировая война, Гражданская война и интервенция. Газеты постоянно пугали их тем, что Советский Союз находится на грани новой войны, что на его границах повсюду подстерегает враг, который только и ждет удобного момента, чтобы напасть. Чуть не каждый день появлялись сообщения об агрессивных замыслах и действиях капиталистических Англии, Франции, Германии и Японии. Индустриализация страны, внушалось читателям, служит в первую очередь не для повышения уровня жизни, а для обеспечения безопасности и самого существования СССР. Недаром стройку называли «фронтом», прямо приравнивая бои, которые велись киркой и лопатой, к войне с оружием в руках. Осуществление грандиозного проекта требовало, чтобы люди относились к первым пятилеткам как к войне и действовали соответственно — отказывая себе во всем, работая на пределе сил.
Представление об индустриализации как о войне наложило свой отпечаток и на образ инженера. Советский инженер шел на работу, словно в бой; того, кто «служил по инструкции» и относился к работе формально, могли ославить как бюрократа. В катаевском романе «Время, вперед!» различие между советским инженером и саботажником заключается в том, что для первого его трудовой участок — настоящий фронт, а второго заботит исключительно техническая сторона дела. Действие романа происходит на Магнитке, на строительстве коксохимического комбината. Молодой специалист по бетону Давид Львович Маргулиес, вначале сомневающийся скептик, который «рекордсменством не занимается», становится энтузиастом и поборником «большевистских темпов». Его антагонист — старый инженер Георгий Николаевич Налбандов — резко осуждает намерение Маргулиеса поставить новый рекорд по замесам бетона: «У нас строительство, а не французская борьба!»{825} Налбандов существует по старинке, в привычном ритме, в то время как молодой инженер стремится превратить стройку в театр военных действий. В конце битвы бригада ставит рекорд и отходит с поля боя; другой передовик выводит «на передовую» свою бригаду, чтобы в новом бою поставить очередной рекорд. Налбандов же ведет себя как саботажник и доносчик, пытаясь любыми средствами помешать рекорду{826}.
Роман Катаева свидетельствует, что индустриализация требовала не только чудовищного напряжения сил и чрезвычайных методов работы, но и особого языка. Военная терминология встречается в этот период повсюду. В романе Ф. Гладкова о Днепрострое «Энергия» один из персонажей говорит: «Строительство — ведь это война»{827}. «У меня люди горят!.. Война!» — восклицает и директор Златоустовского механического завода в «Поэме о топоре» Н. Погодина (1931){828}. Понятия и категории из области обычной трудовой деятельности оказывались несостоятельными перед лицом проекта пятилетки. Начальник Магнитостроя Я.С. Гугель (1895-1937) в 1935 г. называл Магнитку «отрезком фронта», «первым аванпостом» социалистического фронта индустриализации, на котором рабочие и инженеры ведут «самозакаливающую борьбу»{829}; руководитель Кузнецкстроя С.М. Франкфурт описывал эпизоды трудовых будней как битвы: «Подрывники, инженеры, рабочие, служащие, ежесекундно рискуя жизнью, бросались в атаку на льду… Утром лед отводился. Мост производил впечатление серьезно раненного, но все же живого организма»{830}.
Рабочие и инженеры сплачивались в единое войско. Крупных инженеров вроде начальника Днепростроя А.В. Винтера превозносили как «генералов великой армии»{831}. И.П. Бардин, главный инженер Кузнецкстроя, даже сравнивал себя с фельдмаршалом Кутузовым во время войны с Наполеоном: «Процесс задувки происходил примерно так, как подготовка к сражению под Аустерлицем по роману Л.Н. Толстого "Война и мир"»{832}. Наркома тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе Бардин именовал «нашим командармом» и «танком прорыва»{833}.
Инженер должен был не просто работать новыми, небывалыми большевистскими темпами, но и вести бой, подобно полководцу. Это означало не только огромную ответственность: «война» требовала жертв ради победы. Военная лексика служила как для мобилизации всех сил, так и для оправдания нечеловеческих условий на стройках и порой весьма необычных, зачастую рискованных или дилетантских методов строительства.
Из инженеров, с которыми мы здесь познакомились, больше всего пользуются в своих воспоминаниях военной терминологией А.А. Гайлит и Л.И. Логинов. Гайлит пишет о своей работе на строительстве алюминиевого завода в Волхове, словно о военных маневрах: «Широким фронтом осуществлялись мероприятия по созданию первенца алюминиевой промышленности»{834}. Логинов, рассказывая о том, как добивался повышения квалификации ИТР и производительности заводов-поставщиков в авиационной промышленности, говорит, что работал «на два фронта»{835}. Но даже те инженеры, которые не проводят прямых аналогий с боевыми действиями, так или иначе рисуют картину настоящей войны.
б) Борьба с природой
«Война» велась против всего на свете, и в частности против природы. Индустриализацию 1930-х гг. и энтузиазм строительства нового хозяйства трудно понять полностью, не учитывая «философию» военного положения и борьбы с природой. «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», — сказал Ленин. Данная формула в несколько расширенном виде оставалась в употреблении и в 1930-е гг.: коммунизм преподносился людям как индустриализация и прогресс: «Техника — это искусство повелевать силами природы; уметь создать такое орудие труда, чтобы оно лучше служило человеку Мы стремимся к тому, чтобы хозяйство помогало людям устроить жизнь на новый лад»{836}. Люди должны были представлять себе социалистическое государство как страну, где больше нет неосвоенных территорий, где повсюду процветают социалистические города и заводы, никто не живет в убогих хижинах, у каждого есть электричество, центральное отопление и водопровод, где все улицы и дороги заасфальтированы и не превращаются весной и осенью в непролазную топь, где передвигаются не на лошадях, а на трамваях, автомобилях и самолетах. Такая концепция дихотомически противопоставляла природу культуре или технике. Техника означала прогресс, комфортабельную жизнь и социализм, природа — отсталость, убогое существование и царскую Россию. Природа объявлялась врагом, которого нужно одолеть, покорить и подчинить человеку{837}. Любитель красот природы отныне навлекал на себя подозрение в симпатии к старому миру. «Сентиментальными интеллигентами» презрительно называли тех, кто восхищался бурным течением Днепра на пороге Ненасытец, вместо того чтобы возмущаться столь бессмысленной тратой энергии и мешающими судоходству капризами реки{838}. Человек, поддавшийся чарам природы, неспособен посвящать свои мысли и силы строительству социализма, утверждает и Гладков в «Энергии». Даже природные запахи для людей опасны: «Пахло конопельной прелью крапивы и горячим зноем пережженной земли. Да, запахи древности, седые запахи стихий»{839}. Природа деструктивна, иррациональна и плохо влияет на человека: «И вот он, Кольча, первый увидел и почувствовал, что природа берет в плен слабых людей, привыкших к голому мускульному труду»{840}. С.М. Франкфурт был убежден, что у природы две стороны: внешняя, визуальная, романтическая, которая только и бросается в глаза «поверхностным наблюдателям», «людям отсталого мышления», и внутренняя, невидимая, полезная, которую сразу подмечает инженер, не обращая внимания ни на что другое. Свою задачу в Сибири Франкфурт видел в том, чтобы «в корне изменить облик этого огромного края»{841}.
Но просто так пользоваться и манипулировать природой нельзя, нужно бросить ей вызов, бороться с ней и победить. Таким образом, природа оказывается субъектом с собственной волей, строптивым, лукавым и коварным существом, которое человек должен одолеть в борьбе. Соответственно перед строителями плотины на Днепре ставится задача «преградить дорогу воде». В сообщении о пуске гидроэлектростанции объявляется: «Днепр работает на социализм»{842}. И завершение строительства канала Москва-Волга (1932-1937) празднуется как торжество человека над рекой: «Большевики… заставили воды могучей реки Волги переменить дорогу»{843}. Добыча железной руды в Магнитогорске превращается в драматичную картину поединка между человеком и горой: «…Порода тупо, дико, стихийно сопротивляется и противостоит человеку изо всех каменных сил. И у кого же теперь больше сил: у него, Гончаренко, начальника горных работ, у них, горняков, пробивающих у подножия горы Атач штольню, у буровщиков, у шахтеров, что с вершины горы прогрызаются вглубь пластов магнетита, — у кого больше сил, у них или у древней горы Атач, тысячелетия хранившей запасы мартита?»{844}
Заметка о геологической экспедиции в газете «За индустриализацию» носила заголовок: «Люди покоряют горы»{845}. Как победа техники над природой истолковывалось и успешное спасение пассажиров парохода «Челюскин», 13 февраля 1934 г. затертого льдами в Северном Ледовитом океане. В ходе смелой, продолжавшейся два месяца операции людей, которым удалось высадиться на льдину, вывезли оттуда самолетами. В Москве челюскинцев ждала торжественная встреча. Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев и Жданов послали пилотам телеграмму: «Гордимся вашей победой над силами стихии»{846}.
Такой образ природы закреплялся благодаря литературе и кино. Погодин в пьесе «Темп» (1930) четко сформулировал мысль о функциональности природы: «Для тебя вода — влага, солнце — энергия, трава — корм для скота»{847}. Фильм «Три товарища» недвусмысленно дает понять, что бескрайние леса и бурная река, которые показаны там долгими кадрами, представляют ценность не сами по себе, а лишь как богатейшая кладовая стройматериалов для нового комбината, неограниченные запасы сырья для бумажной фабрики и оптимальный путь для транспортировки древесины{848}. Борьба с природой изображена и в художественно-документальной ленте 1929 г. «Турксиб», посвященной прокладке Туркестано-Сибирской железной дороги через пустыню Казахстана. О том, что человек объявил пустыне войну, прямо говорят не только кадры фильма, но и появляющиеся на экране надписи: «В атаку на упрямую землю»; «Природа упряма, но человек упрямее»; «И побежденная земля отдает свои богатства»{849}.
Природа — не только противник, но и благодатная среда для врага народа и шпиона. Так, в фильме «Комсомольск» тайга дает укрытие саботажникам и вредителям, в «Ошибке инженера Кочина» заговорщики в глухом месте на лоне природы убивают возлюбленную инженера{850}. Инженеры тоже видят в природе в равной мере и кладовую сырья, и врага. А.Е. Бочкин рассказывает о Карелии: «…удивительный край: корабельные сосны высотой в сорок метров, обнаженные гранитные скалы, озера чаще вверху, чем внизу (гидротехнику это бросалось в глаза прежде всего — запасы энергии!), болота, которые не менее опасны, чем враг…»{851} О своем поединке с водой на строительстве Кутулукской оросительной системы он пишет: «Подо мной по наклонному деревянному помосту мчалась вода. Кое-где она мчалась и над помостом, выбрасывалась из щелей сбоку, пыталась перевернуть помост, а с ним и меня на канатном мостке. Вода в остервенении выбрасывалась в воздух, как бы вскипала и клубилась вокруг облаком пара… Ясно было, что мы совладали с этим беснующимся потоком, но я уже знал — вода так коварна, так несжимаема и неуступчива, что еще всего можно ждать… Позже мне приходилось идти на схватку с реками, рядом с которыми безвестный Кутулук не больше ручья…»{852} Так же как Бочкин «шел на схватку» с реками, Франкфурт вел «соревнование с морозом»: «…он ли скует и заморозит землю, мы ли ее выкопаем. Тов. Орджоникидзе это очень понравилось. После он при мне рассказал в ВСНХ, как на Кузнецкстрое "перехитрили" сибирскую зиму»{853}. Биограф Винтера С.С. Виноградская приводит слова своего героя: «Враг всюду. Даже природа враждебна этому году: зной и засуха продолжались всю весну, все лето; начинаются пожары то здесь, то там. Солнце уже висит красным диском в небе, на него можно глядеть невооруженным глазом в любой час дня. Настала и наша "очередь" — злая воля, неосторожность, случайность? Пожар полыхал три-четыре дня, и весь годовой труд многих тысяч людей исчез без следа»{854}.
Природа изображалась как субъект, имеющий собственную волю, непредсказуемый и представляющий постоянную опасность для человека. Официальная риторика благодаря этому отвлекала внимание от недостатков планирования, ошибок в расчетах и плохой подготовки строительных площадок, возлагая на природу вину за аварии или неудачи. Обвалы, прорывы воды, наводнения и пожары, которые, возможно, удалось бы предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии, объяснялись ее «коварством». Критика, сомнения и обвинения, минуя правительство, переадресовывались природе. Признание вмешательства третьей, высшей силы делало бессмысленными дискуссии о том, можно ли было избежать аварии, поставив дело иначе. Апелляция к природе, с одной стороны, помогала мобилизовать еще больше сил на борьбу за индустриализацию, а с другой — давала возможность уклониться от ответственности за провалы.
Тем больше ликования вызывали победа над природой и утверждение цивилизации. Газетные репортажи очень часто начинались со слов «Раньше здесь был(а)…» и затем с гордостью сообщали, что там, где сейчас стоит мощная плотина, гигантский комбинат или новый социалистический город, еще недавно простиралась тайга или степь{855}. Инженер Джапаридзе пишет о Магнитке: «Приехали на место будущего гиганта в тридцатом году и встали, пораженные. Степь от неба до неба! Нехоженая, нетронутая… Ни жилья, ни дорог. И ни капли сомнения в том, что будут здесь и жилье, и дорога, и комбинат, и металл — металл, который затаился пока вот в этой самой горе. Мы ехали строить новый мир»{856}. Гладков нарисовал картину преображения Днепра: «Раньше здесь дремала лысая степь, пахло травами, пели суховеи и жаворонки. Теперь на многие квадратные километры разбросаны корпуса, строительные материалы, стройные белые ряды казарм, домов, особнячков, с широкими прямыми улицами, со скверами на площадях, с вокзалом, врастающим в поселки, который всегда цветет облаками пара, гремит вагонами и криками грузчиков»{857}. В таких монографиях, как повествование Франкфурта о Днепрострое, печатались впечатляющие иллюстрации на тему «раньше и теперь». В книге Франкфурта на весь разворот помещены панорамные фотографии Кузнецка перед началом строительства и после возведения завода и города: там нетронутый степной ландшафт, здесь — гигантский промышленный комплекс{858}. Триумф техники был также триумфом нового человека. Рабочий в романе И. Эренбурга «День второй» говорит: «Я видал в управлении плакат: Кузнецк три года тому назад и Кузнецк теперь. Красота! Сначала — голое поле. Потом все эти кауперы[12], батареи, мартены. Вот если бы нарисовать такой плакат: Колька Ржанов три года тому назад и теперь. Я ведь тогда ничего не понимал»{859}. «Ничего не понимающий» Колька, глупый, необразованный мужик, был под стать дикой природе, а металлургический завод олицетворял собой сознательность, силу воли, стойкость, самообладание, образованность, смелость и мужество. С этой точки зрения, бегство из деревни в большой город или на крупную стройку означало также бегство от невежества, необразованности и слабоволия{860}. Неразвитая сельская местность противопоставлялась промышленным районам. Фильмы вроде «Вратаря» (1936) показывали, что деревенская глубинка — кладезь невостребованных талантов, которые могут получить развитие только в центре{861}.
Прогресс и светлое будущее воплощались также в автомобилях и самолетах, которые в 1930-е гг. пользовались большой популярностью{862}. Они в особенности служили символами покорения природы: автомобиль и трактор избавляли человека от телеги и ручного плуга; самолет давал ему возможность совсем оторваться от земли и взлететь в небо. В 1930 г. советская общественность праздновала прибытие в Москву «цеппелина» и постройку собственного дирижабля{863}. Каждый новый дальний перелет встречали бурной овацией, летчиков чествовали как народных героев{864} Прыжки с парашютом превратились в массовый вид спорта — даже в московском Парке культуры и отдыха им. Горького стояла парашютная вышка. Замечательным авиаконструкторам, превзошедшим заграницу, посвящены сразу три фильма тех лет{865}. Пресса восторженно писала по поводу начала строительства автомобильного завода «Автострой» в Нижнем Новгороде: «Посадим СССР в автомобиль, а крестьянина на трактор»{866}. Вымышленный руководитель этого строительства Дынников в романе А. Патреева «Инженеры» убеждал рабочих не покупать на зарплату лошадь, чтобы пахать свой клочок земли в деревне, а приобретать автомобиль, становиться инженерами и ездить по новым городам{867}. Автомобиль как символ новой жизни показан в фильмах «Светлый путь» и «Шуми, городок»: инженеры там разъезжают на автомобиле, в «Светлом пути» молодая женщина-инженер в воображении даже поднимается в своей новой машине в воздух и летит над крышами Москвы{868}. Подобный восторг знали многие молодые инженеры; как пишет Владимир Михайлович Шестовал (1907-1981), он и его коллеги на «Автострое» были «страстными автомобилистами»: «…наиболее привлекательным местом пребывания была для меня автомашина форд модель Т, крокодил 20-х годов, неизвестно как попавшая в механические мастерские института и требовавшая постоянного ремонта, в котором я обязательно участвовал»{869}. В воспоминаниях Шестовала уже можно заметить, что промышленность превратилась в предмет восхищения, тогда как природа стала утрачивать свою роль источника вдохновения и места отдыха. Природа уступила технике многие из своих вторичных значений, переняв ее «одномерность». На смену романтике солнечных восходов и закатов пришла «инженерная романтика»: человек теперь любовался огнями стройки. «Смотри, металлист, какая дивная ночь! Скажешь — не красота?»{870} — спрашивает в романе Патреева инженер Кузнинский своего коллегу Авдентова, глядя на сияющие в ночи огоньки портовых и железнодорожных сооружений. Даже производство бетона оказалось романтичным делом: «На операцию изготовления бетона можно было смотреть часами. Фокин и приходил сюда смотреть — из чистого удовольствия, как любят иные "сумасшедшие" люди смотреть на закат солнца»{871}. Инженеру М.С. Смирнову новенькие машины, стоящие в заводском цеху, казались «невестами перед свадьбой»{872}. Инженер Б.О. Лошак при виде строящейся электростанции проникся торжественным настроением: «Панорама строительства произвела на меня большое впечатление. Главный корпус на три турбогенератоора с фундаментами под оборудование, в основном, построен, начат монтаж первой турбины и первых котлов, сооружена плотина на р. Крынке и создано нижнее, основное водохранилище, строится вторая плотина на р. Ольховке для образования верхнего водохранилища, из которого предусмотрены пропуски воды в нижнее при засушливых сезонах. Работы ведутся с большим подъемом в три смены. Ночью главный корпус станции ярко освещен, и на всех отметках вспыхивают огоньки электро- и газосварочных аппаратов»{873}.
Наконец, машины и их слаженный хор постоянно уподоблялись симфоническому оркестру, музыке. Само название фильма «Симфония Донбасса» говорит о том, что индустриализация Донбасса представлялась как великое музыкальное произведение. Машины в гармоническом ансамбле под руководством виртуозного дирижера-инженера наконец исторгли из природного ландшафта мелодию прогресса и социализма. Николай Александрович Филимонов (р. 1894) в своих воспоминаниях уподобляет подъемные краны гигантским контрабасам со смычками-стрелами, паровые краны — кларнетам, отбойные молотки — современным кастаньетам, железную дорогу — клавиатуре огромного инструмента. Первым дирижером этого оркестра он называет А.В. Винтера, вторым — Б.Е. Веденеева{874}. Гладков даже объявил устами одного из своих героев «традиционную» музыку бесплодным и вредным занятием: то ли дело «музыка взрывов, музыка машин и электричества»{875}.
Преклонение перед новым, перед техникой и объявление войны природе ярче всего отражены у Т.В. Федоровой. Она единственная из всех инженеров, о которых здесь рассказывается, действительно винит природу в авариях и несчастьях: «Первопроходцам пришлось вести тяжелую и упорную борьбу с силами природы… Как только проходчики вскрыли московский грунт, плотно осевший под тяжестью огромного города, — земля ожила в полном смысле этого слова. Всколыхнулись загнанные в трубы реки, зашевелились плывуны»{876}. Федорова восхищалась строительством, страстно увлекалась планеризмом и парашютным спортом и чувствовала романтику строек пятилетки: «Представьте себе проспект Калинина 30-х годов. Темная морозная ночь. Кругом полыхают костры — так мы отогревали мерзлый грунт»{877}. Особенное удовольствие ей доставляло сносить собственными руками ветхие домишки старой Москвы, среди которых был и ее родной дом{878}. А.С. Яковлев вторит Федоровой: его объединяют с ней любовь к полетам и радость при виде того, как старая Москва (в описании Яковлева — смрадная, шумная и отсталая) уступает место новой, порождающей и нового человека: «Теперь Москва иная. И внешний облик ее изменился неузнаваемо, и духовная жизнь москвичей не та»{879}. Т.Б. Кожевникову тоже манила к себе авиация, обещавшая открыть человеку новый мир: «Авиация… Полеты к звездам… Новый мир, неизведанный и загадочный… Что там, в этой туманной бесконечности вселенной?»{880}
Восторг перед техникой охватывал и других инженеров, не входивших в число заядлых авиалюбителей. На Н.З. Поздняка большое впечатление произвел огромный комплекс суперсовременного завода цветных металлов в Кольчугино, где он в 1930 г. проходил практику{881}. К.Д. Лаврененко как будто сидит на двух стульях: он все-таки признается в любви к природе и с уважением отзывается о ее первобытной стихии, с которой борется человек. Лаврененко пишет, что его «всегда поражали необъятные просторы и красота природы»{882}. Но, когда он в 1929 г. практикантом пришел на Днепрострой, его покорили гигантская стройка и развернувшаяся здесь битва со стихией: «Через створ плотины ежесекундно стремилось почти 30 тысяч кубометров воды. Впервые мы видели такое… много бед натворила водная стихия. Нам довелось участвовать в борьбе с грозной водой, рвущейся в Черное море. Люди победили стихию, а впечатление от ревущего потока и борьбы с ним осталось в памяти на всю жизнь»{883}.
Изображение природы как врага заключало в себе определенное преимущество для правительства и официальных учреждений, позволяя им уйти от ответственности. Ведь именно они требовали от инженеров, чтобы те не обращали внимания на природные условия — зимние морозы, весеннее половодье, летнюю жару. Отрицалась как возможность что-либо рассчитать и предсказать, имея дело с природой, так и способность человека приноровиться к ее капризам, принять превентивные меры и противостоять засухе, ледоходу или наводнению. Вместе со старыми аксиомами, техническими правилами и нормами отбрасывался и прежний взгляд на природу. Политическое значение имела не только техника: любое высказывание о природе отныне было сродни заявлению политической позиции. Отказ от накопленного опыта взаимодействия с природой кажется регрессом, однако преподносился как прогресс: советские люди не желали приспосабливаться к природе, они объявляли ей войну. Каждая домна, задутая в ледяном холоде, каждый залитый в мороз фундамент, каждый мост, поставленный под напором бушующего потока, заносились в число побед в этой войне. А провалы и неудачи объявлялись поражениями в битве со стихией.
Инженеры, о которых здесь идет речь, усвоили дискурс о смертельной вражде с природой лишь отчасти, однако восторг перед техникой захватил их полностью. Их отношение к машинам носило почти чувственный характер; они безоглядно отдавались этой страсти телом и душой. Большинство из них, плененные мечтами, которые связывались у них с индустриализацией, ради участия в этом проекте с готовностью переносили лишения и закрывали глаза на недостатки: «Гидростанция в воображении… вставала желанным и завлекательным чем-то, вроде как для иного провинциала Париж или Лондон»{884}
в) Метод «проб и ошибок»
Инженеры не обязательно представляли себе индустриализацию как борьбу с природой, но бороться за дальнейшее развитие своих самолетов, машин и производства на своих участках они были готовы неустанно. Среди знакомых нам инженеров, от Федоровой до Богдан и от Федосеева до Поздняка, нет ни одного, кто не упомянул бы о вечерах, ночах и выходных днях, которые они добровольно, из любви к делу, проводили за работой. «Военизация» процесса индустриализации и центральное место, которое он занимал в их собственной картине мира, заставляли молодых инженеров, принимая новый вызов, в соответствии с предъявляемыми им требованиями овладевать совершенно новыми методами работы. Они находили пути и способы, чтобы выполнить свое «боевое задание» «большевистскими темпами». Поэтому они гораздо чаще, чем обычно принято в инженерном деле, экспериментировали, дерзали и принимали решения на основании весьма скудного опыта, ибо прежние знания зачастую были импортированы из-за границы еще до 1917 г. либо исчезли вместе со старыми инженерами. Советские поезда и трамваи ездили с американскими тормозами фирмы «Вестингауз», советские люди пользовались голландскими телефонами и швейными машинками фирмы «Зингер», измерения в лабораториях производились с помощью приборов фирмы «Сименс-Шуккерт», студенты чертили дипломные проекты рейсфедерами и циркулями фирмы «Рихтер»{885}. Теперь перед советскими инженерами стояла задача собственными силами создать гигантскую индустрию, как пишет И.В. Комзин: «Признаюсь, то, что предстояло сделать у горы Магнитной в намеченные два года, поначалу представлялось мне почти фантастическим. Здесь, на пустынном месте, требовалось соорудить рудники, коксовые и доменные печи, прокатные и механические цехи, электростанцию, сложную сеть железнодорожных путей. И — построить город!»{886} Обстоятельства, в которых они работали, заставляли прибегать к особым мерам. Инженер Шестовал свидетельствует, что овладение производством каждый день требовало новых решений и прежде всего — мужества. Методы поиска решений бывали порой весьма удивительными{887}.
В условиях острой нехватки времени и отсутствия знаний инженерам приходилось самим ставить эксперименты, порой поражаясь их плодам. Если опыт удавался, новый метод шел в дело, если проваливался, поиски и эксперименты продолжались до получения удовлетворительного результата. По рассказам инженеров хорошо заметно, что они представляли свое профессиональное развитие как диалектический процесс. Путь образования требовал от них одолевать ступень за ступенью. Таким образом, «способ проб и ошибок» стал общеупотребительным. Е.Ф. Чалых сообщает: «Приступив к работе на заводе "Электроугли", я вскоре почувствовал потребность в теоретических разработках электроугольной технологии, которая должна иметь теоретическую базу, чтобы отвечать на практические вопросы: в первую очередь, какое сырье наиболее пригодно для производства того или иного изделия, каким образом построить технологический процесс и др. К сожалению, такой базы по технологии Электроуглей не оказалось, поэтому я вынужден был использовать единственный способ, который был возможен в наших условиях, — способ проб и ошибок…»Перед Чалых как начальником цеха стояла задача создать совершенно новую для России промышленную отрасль, в которой русские инженеры еще вряд ли могли накопить опыт{888}. За неимением специальной литературы ему не оставалось ничего другого, как выяснять путем экспериментирования и длительных серий опытов даже свойства углерода. Инженер В.С. Емельянов (р. 1900), работавший, как и Чалых, в электродной промышленности, подтверждает необычность сложившегося положения. До тех пор электроды всегда закупались в США или Германии, а тут вдруг их пришлось изготавливать самим, совершенно в этом деле не разбираясь. Советские инженеры знали, что для электродов нужны кокс, антрацит и смола, но ни точное соотношение ингредиентов, ни технология производственного процесса не были им известны{889}. В конце концов, Чалых заменил собой целый исследовательский институт, в котором так отчаянно нуждался{890}. Описывая драматизм ситуации, он сам задним числом удивляется тому, в каких условиях был вынужден работать, и в то же время явно гордится своим успехом в этой авантюре. Ему доставляло удовольствие проводить дни и ночи на предприятии, ставить опыты, открывая новые технологии и получая новые виды продукции, например новую марку прожекторных углей, тонкостенные угольные трубки или электрографитизированные щетки{891}. Он был раздосадован, когда в 1946 г. группа специалистов получила Сталинскую премию за развитие прожекторной техники, основу для которого заложили Чалых и его коллеги{892}. Л.И. Логинов тоже радовался каждому новому вызову как новой ступени на пути своего профессионального роста. И его сфера деятельности представляла собой нетронутую целину в советской промышленности. Логинов был сотрудником, а затем заместителем директора треста «Гослаборснабжение», и перед ним стояла задача снабжать всевозможные лаборатории оборудованием, самолеты — аппаратурой, промышленность товаров широкого потребления — новыми образцами продукции{893}. Это значило, что ему и его людям то и дело приходилось вступать в неизведанную область и экспериментировать, пока нужный прибор не будет готов к запуску в серийное производство. Они обычно покупали за границей автопилоты, отопительные приборы, граммофоны, патефоны и т. п., разбирали их в конструкторских бюро и создавали по их подобию свои модели{894}. В 1933 г. инженеры Логинова получили заказ на измерительные приборы для нефтяной промышленности, которые раньше приобретались за рубежом за 200-300 долларов. Хотя данные устройства были предоставлены в распоряжение логиновской команды, сконструировать работающий аналог за год не удалось. Понадобился еще не один месяц, прежде чем заказчик остался доволен. Логинов оправдывается: «Мы не могли успешно конкурировать с американскими приборостроительными фирмами… Нам не хватало ни знаний, ни опыта»{895}. Однако эта неудача для него не провал, а один из необходимых уроков, очередная ступень, которую он и его коллеги должны были преодолеть на пути к овладению мастерством. На работу инженера он смотрит как на постоянный процесс усвоения и совершенствования технических знаний и навыков; метод «проб и ошибок» в его глазах — закономерный и гарантированный путь к успеху.
Н.З. Поздняк также описывает вынужденное экспериментирование как условие линейного поступательного развития, порой не без гордости дивясь собственным ухищрениям. Работая в Гипроцветмете, он не раз сталкивался с доселе незнакомыми производственными методами, которые приходилось нащупывать опытным путем. В 1934 г. его послали в Донбасс на строительство ртутного завода, чтобы испытать на месте, каковы должны быть свойства печи и температура нагрева для получения идеальной ртути. Поздняк провел серию опытов, целую ночную смену дыша чрезвычайно вредными ртутными парами. По его словам, вся русская специальная литература на данную тему состояла из одной-единственной книги, и он самостоятельно перевел классическое пособие с английского языка, когда коллеги усомнились в результатах его экспериментов{896}.
Наконец, и А.П. Федосеев, как оказалось, был советским инженером-энтузиастом, убежденным в успехе своего дела и целиком посвящавшим себя своим опытам: «Бывало, что я не появлялся дома три дня подряд, и жена ужасно сердилась…»{897} На электроламповом заводе «Светлана» он день и ночь работал над проектом 100-киловатт-ной генераторной лампы для радиопередатчика, который предназначался для ведения пропаганды на Запад на коротких 13-метровых волнах. Федосеев гордился, что ему довольно быстро удалось создать такую лампу: она получила обозначение Г-433 и использовалась вплоть до 1960-х гг.{898} Федосееву не меньше, чем Чалых, нравилось быть советским изобретателем и пионером в разработке ламп накаливания нового поколения.
Не только инженеры подтверждают, что метод «проб и ошибок» стал обычным в их работе. В литературе и кино он восхвалялся как наиболее отвечающий советским условиям. В комедии Погодина «Поэма о топоре» рабочий Степан сумел сварить кислотоупорную сталь, но не записал рецепт. Он без устали повторяет попытки, и, естественно, в конечном итоге эта мировая сенсация ему вновь удается{899}. В фильме «Четыре визита Самуэля Вульфа» (1934) показан коллектив ИТР, который терпеливо три года работает над машиной и ставит 120 опытов, пока та не начинает функционировать{900}. И пьеса, и фильм говорят о том, что, хотя в Советском Союзе работают нетрадиционными, иногда просто авантюрными методами, результат всегда соответствует мировому уровню и превосходит заграничные достижения. Советская диалектика программировала закономерное наступление успеха после череды неудач.
г) Производственный риск
Молодые инженеры сталкивались не только с необходимостью опытным путем добывать отсутствующие знания; от них также требовали игнорировать прежние знания или объявлять их неверными и отсталыми. Идея создания небывалой доселе индустрии была в 1930-е гг. связана с уверенностью, что новая техника должна повиноваться новым техническим законам, а все старые нормы не имеют силы{901}. Нейтральное на первый взгляд техническое знание идеологизировалось, проводилось разграничение между капиталистическими и большевистскими методами. Капиталистическим и устаревшим в принципе считалось все, что вело к задержке и ограничению строительства или производства. В результате зачастую все прежние технические правила и стандарты ставились под сомнение{902}. Чтобы работать по-новому, следовало преодолеть старое: «Советская конструкторская мысль лишена всех условностей, традиций и конкурентных пут»{903}. Инженерам велели выкинуть все старое «за борт» и, пробуя новые пути, не бояться известного производственного риска. «Между тем надо со всей открытостью признать, что ИТР все еще боязливо оглядываются на каждом шагу, при каждой новой технической идее. В результате порой вместо мужества, которое так необходимо в эпоху великих дел и неудержимого социалистического наступления, остается одна трусость», — возмущалась ВАРНИТСО{904}. Пресса тоже требовала от инженеров смелости: «…если бы мы в каждом случае стали бы дожидаться окончательнейших данных геологоразведок, то мы, пожалуй, и к строительству Магнитостроя не могли бы еще приступить»{905}. Социалистическое соревнование не могло развиваться без определенной доли производственного риска. Инженеров, полагавших риск «опасным делом», публично высмеивали{906}. Литература и кино также пропагандировали готовность к риску, уверяя, что нейтральной, одинаковой для всех техники не существует. Режиссеры Ф. Эрмлер и С. Юткевич в своем фильме «Встречный» (1932) показывают, что любой как будто чисто технический спор имеет политическую подоплеку{907}. Инженеры ленинградского завода хотят на два месяца отдать станок в ремонт, секретарь парткома Вася заявляет, что это намеренный срыв плана. Невзирая на нападки молодого инженера Павла, кичащегося своим техническим образованием: «Он еще нас будет учить технике! Вася — и техника!» — партсекретарь дает рабочим и инженерам 24 часа на то, чтобы устранить неполадки, и предостерегает: «Есть случаи, когда техника становится политической и опасной. Нельзя сдаваться технике»{908}.
Политическое значение техники подчеркивает и Катаев в романе «Время, вперед!». По мнению инженера Маргулиеса, техпаспорт, указывающий предельно допустимую нагрузку бетономешалки, всего лишь отражает субъективное мнение иностранного изготовителя. Для старого инженера Налбандова испытанный метод перемешивания бетона не менее двух минут, о котором можно прочесть во всех учебниках, — железный закон, для Маргулиеса эта норма — пережиток прошлого. Заставляя дорогую импортную машину работать с перегрузкой, он добивается за восьмичасовую смену 409 замесов вместо 90.{909} Старый инженер не сдается: «…считаю все эти эксперименты абсолютной глупостью и технической безграмотностью»{910}. Но молодой советский инженер понимает, что, беспощадно эксплуатируя иностранную технику, можно построить завод не за восемь лет, а за три года и начать производить собственные советские бетономешалки{911}. Наряду с Маргулиесом, образец нового инженера представляет и Захар Семенович Лацис из фильма «Три товарища» (1935). Он тоже глубоко убежден, что ради выполнения плана не стоит бояться риска. Когда лес, сплавляемый для его завода, образует затор перед мостом, он без колебаний отдает приказ взорвать мост. Затор ликвидируется, а мост сразу же рекордными темпами восстанавливают под звуки духового оркестра.
О готовности инженеров добывать технические знания «с чистого листа» и ради плана прибегать к нестандартным мерам свидетельствует Н.А. Филимонов. Он был горд, когда американский консультант дал советским инженерам следующую характеристику: «…Русские — хорошие инженеры, хорошие специалисты. Только у них есть очень крупный недостаток — они постоянно ищут что-то новое, тратят на это много времени, волнуются, хотя есть уже апробированные практикой и надежные решения»{912}. Те самые качества, которые американцу казались помехой, в глазах Филимонова составляли преимущество советских инженеров. Американца он, со своей стороны, упрекал в приверженности к «здоровому техническому консерватизму»{913}.
В романе «Большой конвейер» горячее стремление советских инженеров и рабочих на строительстве тракторного завода все делать по-новому и пробовать самим показано как проблема, перед которой капитулируют американцы: «Если рабочему или бригадиру кажется, что ему в голову пришла хорошая идея, которую он выкопал из книги или услыхал от кого-либо, он немедленно изменяет методы своей работы, меняет состав земли, песка…»{914} Вымышленный американец в романе точно так же, как реальный специалист в разговоре с Филимоновым, жалуется, что советские люди вечно пытаются заново изобрести колесо, и не понимает, «зачем нужно два раза есть горчицу, чтобы убедиться, что она горькая»{915}. Ему платят доллары за советы, которые здешние инженеры все равно игнорируют, возмущается он.
Советские инженеры действительно пренебрегали некоторыми мерами, считая их устаревшими, ненужными или отнимающими слишком много времени. Филимонов и Вячеслав Алексеевич Захарьевский (р. 1893) в один голос рассказывают, что на строительстве плотины на Днепре вначале отказывались выливать бетон, который американские консультанты находили непригодным. Позже им пришлось признать, что в американском контроле качества был толк, поскольку у них больше никогда не получался такой хороший бетон, как на Днепре{916}. По словам Бардина, на Кузнецкстрое часто отказывались от контроля качества, не видя в нем надобности либо не обладая знаниями, необходимыми для проверки сварных швов{917}. Инженеры, работавшие на Кузнецкстрое и Магнитострое, хором повествуют о том, как, не обращая внимание на инструкции, в мороз заливали бетон, задували домны при 30 градусах ниже нуля, хотя иностранные консультанты единодушно осуждали подобное легкомыслие{918}. Пресса поддерживала эти «подвиги» и обвиняла инженеров, предупреждавших о неизбежном в таких условиях возникновении трещин в бетонном фундаменте, в том, что те намеренно срывают план: «Если не придумает инж. Архипов еще какой-нибудь новый способ затормозить ход работ, то постройка все же будет закончена»{919}.
Чалых и Гайлит в особенности демонстрируют готовность идти на риск и не считаться со старыми правилами. Стремление все делать по-новому вошло в их плоть и кровь. Чалых, будучи неопытным, но полным энтузиазма и уверенности в себе инженером на заводе «Электроугли», в 1930 г. велел старому рабочему «дяде Прохору» отправлять на переработку смолу нагретую до 180 градусов, несмотря на то что инструкция предписывала охлаждать ее до 120 градусов: «Он, ничего не говоря, снимает рукавицы, пытается их отдать мне и говорит: "Вот тебе рукавицы, вот тебе ключ! Спускай сам, а я 30 лет работаю и никогда не нарушал инструкции"». Этот случай, заверяет Чалых, послужил ему уроком на всю жизнь{920}. Пришлось усвоить, что есть технические правила, которые не стоит нарушать.
Примерно так же вел себя и Гайлит, когда в 1931 г. французский консультант на Волховском алюминиевом комбинате мсье Мори потребовал от него регулярно проверять качество футеровки электролитических ячеек. Гайлит не только находил это требование совершенно излишним, но и видел в нем придирку, непонимание большевистских темпов. Лишь несколько лет спустя он понял его справедливость. «Потом же, когда электролизеры на ВАКе без ремонта работали до 4, а отдельные 5 и даже 6 лет, стала ясна необходимость выполнения в процессе монтажа строгих правил отдельных операций»{921}. Иными словами, только через некоторое время Гайлит оказался в состоянии взглянуть на такой контроль непредвзято и признать его объективную техническую необходимость. В момент же строительства, в пылу «сражения», он мыслил категориями «большевистский» — «капиталистический», «обязательный» — «тормозящий».
Чалых и Гайлит позже все-таки вняли голосу разума, зато Федорова в своих опубликованных воспоминаниях с неизменным энтузиазмом повествует о том, как они с коллегами опровергали незыблемые доселе правила. Метростроевцы с помощью английского проходческого щита, рассчитанного согласно техдокументации на проходку трех четвертей метра в день, проходили метр девятнадцать. В нагрузке машины сверх допустимого они видели не риск, а достижение, доказывая, что в техпаспортах содержатся произвольные данные, на которые спокойно можно не обращать внимания. Английский щит в их глазах являлся временным подспорьем, и его можно было нещадно эксплуатировать, чтобы после преждевременного износа заменить советским щитом, позволявшим проходить тоннель на метр двадцать пять в день{922}.
Наиболее критически к риску на производстве относились Логинов и Малиованов. Логиновский трест вследствие «очень плохого урожая» 1932 г. (здесь имеется в виду вызванный коллективизацией голод 1932-1933 гг., повлекший за собой 5 млн. жертв) решил повысить план производства запчастей для сельскохозяйственной техники, на что мощности подведомственного Логинову завода «Точприбор» просто не были рассчитаны. Однако заместитель наркома тяжелой промышленности М.М. Каганович лично поручил ему проследить за выполнением плана. Обстоятельства и напряженная ситуация, подчеркивает Логинов, вынудили его «осторожно» превышать допустимую нагрузку станков. В данном случае он чувствовал себя не героем, совершающим подвиг, а акробатом, который с трудом балансирует на лезвии ножа, стараясь выпустить требуемый объем продукции и в то же время не загубить машины.{923}
Малиованов описывает ситуацию, сложившуюся в 1937 г. в Донбассе, где началась его практическая инженерная деятельность на угольном комбинате. Из-за высоких норм выработки инженеры и рабочие не видели другого пути кроме эксплуатации даже защитных зон, где по правилам техники безопасности не разрешалось рубить уголь: «Шахты были очень запущены. Все строилось на том, чтобы добывать уголь любой ценой… Поэтому люди шли на риск…»{924}
Производственный риск, которого требовали средства массовой информации, был для инженеров повседневным явлением, а не пустой пропагандистской формулой. Логинов и инженеры Донбасса шли на перегрузку машин или безоглядную вырубку угля под давлением внешних обстоятельств, другие рисковали исключительно по собственной инициативе — отчасти в силу самонадеянности, отчасти рассчитывая вскорости получить в свое распоряжение лучшие, советские машины. У Федоровой хорошо видна эта вера в самую лучшую, превосходящую все на свете большевистскую технику. Многие советские инженеры нисколько не сомневались в том, что при социализме бетономешалка может замешивать больше бетона, чем при капитализме. Автомобилестроитель Шестовал подтверждает уверенность своих коллег в себе и их готовность к риску: «Но были безграничная вера в правильность того, что делается, великие энтузиазм и дерзание»{925}.
д) Производственный брак
Следствием нового метода «проб и ошибок» и согласия на риск стали тонны загубленного сырья и массовый брак. Невежество и пренебрежение накопленным опытом неизбежно приводили к расточительности и износу оборудования. В «Большом конвейере» Я. Ильин, инспектировавший Сталинградский тракторный завод, показывает предприятие, которое месяцами гонит один брак, потому что никто не разбирается в производственных технологиях{926}. Патреев в «Инженерах» также красочно описывает, сколько хлопот в первые месяцы работы автозавода в Нижнем Новгороде доставляла инженерам почти стопроцентная порча сырья в литейной и на конвейере{927}. Типична история, рассказанная инженером Емельяновым. При отжиге автоматной стали у него и его товарищей получался исключительно брак, пока не вмешался немецкий инженер: «Отжиг автоматной стали? Если вы хотите иметь стопроцентный брак в производстве, тогда отжигайте ее. Автоматную сталь ни в коем случае нельзя отжигать!»{928} И молибденовую сталь они оксидировали, пока немец не сказал, что этого делать не следует{929}. Тема бракованной продукции красной нитью проходит через все 1930-е гг. Несмотря на то что от инженеров официально требовали не бояться риска и применять новые методы, мириться с браком как следствием этих новых методов никто не собирался, его резко критиковали и ставили инженерам в укор как свидетельство их неспособности справиться со своей задачей. На инженеров возлагалась ответственность за потерю сотен тонн металла в результате неправильной эксплуатации доменных печей{930}, за плохое качество машин или недостаток товаров широкого потребления{931}: «Только плохим техническим руководством, отсутствием должного чувства ответственности, слабым развертыванием самокритики можно объяснить факт выпуска прекрасно оборудованным заводом "Электросталь" продукции с недопустимо высоким процентом брака. Только плохим техническим руководством можно объяснить выпуск Подольским механическим заводом таких швейных машин, качество которых вызывает справедливые большие нарекания трудящихся потребителей»{932}. Инженеров предупреждали: «Московские большевики, московские рабочие ждут от своих инженеров и техников нового подъема в их работе, и не в общих резолюциях, а в конкретных повседневных действиях. Судить о результатах вашей конференции мы будем не столько по резолюциям, сколько по результатам работы наших предприятий каждый месяц, каждый квартал и по истечении года»{933}. С 1929 г. за брак можно было попасть под суд по статьям 111 и 112 Уголовного кодекса; с 1933 г. закон предусматривал за производство некачественной продукции минимальное наказание в виде пяти лет тюремного заключения{934}.
Таким образом, инженеры оказывались между молотом и наковальней: если они избегали нетрадиционных методов, то могли уложиться в заданные сроки и заработать обвинение в срыве плана; если шли на риск, то несли ответственность за результат. А.В. Винтер сформулировал отношение к инженерам следующим образом: «Если Вы будете делать ошибки, мы будем ругаться, но если Вы будете работать медленно, лениво, мы снимем Вас тотчас же»{935}. Инженеры были вынуждены действовать и в сомнительных случаях считали, что лучше совершить ошибку, чем ослушаться указаний.
О проблеме брака говорят главным образом Чалых, Поздняк и Богдан, причем все трое по-разному По признанию Чалых, его опыты неизбежно давали высокую долю брака. Он изводил столько материала, что коллеги в шутку прозвали его «великим бракоделом». Но к ответу его не привлекали, поскольку он нашел фарфоровый завод, который использовал эти отходы в своем производстве{936}.
Поздняк вместе с прессой занял позицию обвинителя. Стремясь быть настоящим советским инженером, он чувствовал себя обязанным вскрывать недостатки в литейной оружейного завода, в которой он в 1933 г. проходил практику и которая производила много негодного металла. За два месяца он опубликовал в местной газете «За вторую пятилетку» 50 заметок о браке. В итоге на него разозлился инженер — главная мишень критики, дирекция завода постаралась улучшить качество продукции, а парторг оказал ему поддержку{937}. Поздняк подчеркивает, что, сочиняя свои заметки, собирал исключительно негативные факты, желая искоренить все «плохое»{938}. Тем самым он ясно показывает, насколько глубоко проникли в его сознание пропагандируемые газетами истины, ставшие для него путеводной нитью. Он наивно считал своей обязанностью выступать против «плохого», не подозревая, что сделался орудием инспирированной сверху кампании.
Чалых и Поздняк интерпретировали проблему брака с советской «колокольни», тогда как Богдан подходила к ней с другими мерками. Она осталась нечувствительна к агитации за новые трудовые методы, способ «проб и ошибок» и сознательный риск. Большевистские темпы она презрительно именовала «спешкой». Другие критически настроенные инженеры называли их также «свиным галопом»{939}. По мнению Богдан, есть качественная работа, требующая времени, и есть спешка, дающая в результате низкокачественный или вообще негодный продукт. Брак она считала не побочным явлением на пути к успеху и не одним из отдельных недостатков, а системной проблемой, с которой можно справиться, только радикально изменив условия производства. Богдан начала работать в 1935 г. на Ростовском комбайновом заводе на «площадке брака», где исследовались причины производства некачественной продукции и исправлялись бракованные детали. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы прийти к заключению, что главной причиной брака является сдельная работа. Рабочие трудились небрежно, с большой скоростью, стараясь выполнить норму или поставить новый рекорд. Качество при этом сильно страдало. Поскольку за некачественную продукцию рабочих наказывали вычетами из зарплаты, они приносили испорченные детали на площадку брака в отсутствие Богдан. Как пишет она сама, ей приходилось больше работать не инженером, а следователем. Каждое утро ее поджидала гора сгруженного неизвестно кем брака, происхождение и виновников которого необходимо было установить. Обязанности детектива казались Богдан все более обременительными, и в конце концов она уволилась, поскольку не видела, чтобы в результате ее усилий улучшалось качество продукции, и не хотела доносить на рабочих{940}.
Решающее значение для характеристики и классификации проблемы брака имело мировоззрение того или иного инженера. Коммунисты считали его досадным или предосудительным побочным явлением на пути к совершенству. Только инженеры, чье зрение не ослепляли советские проекты по переустройству мира, видели в нем неизбежное следствие погрешностей системы.
е) Нехватка всего на свете
Амбициозные планы и жесткие сроки заставляли инженеров не только самостоятельно добывать знания и отказываться от фундаментальных исследований. Им приходилось вести строительство, не имея ни законченных проектов, ни достаточного машинного парка ни адекватного материально-технического снабжения{941}. При этом как и в случае призывов не бояться производственного риска, с одной стороны, и требований отдавать под суд виновников производственного брака — с другой, развивались два параллельных дискурса. Один из них прославлял людей, которые без помощи тяжелой техники, вооруженные одной лопатой, возводили в голой степи целые металлургические комбинаты{942}. Он превозносил «энтузиазм» как советское чудо-оружие, заменяющее экскаваторы, краны и машины. Другой дискурс атаковал тех, кто, по всей видимости, нес ответственность за подобное положение.
Газеты постоянно писали об энтузиазме и героизме советских людей, совершавших чудеса и строивших «свои» домны голыми руками. Журнал «СССР на стройке» печатал фоторепортажи, демонстрировавшие гигантские котлованы Магнитогорска и Кузнецка, где сотни людей работали кирками и лопатами без единого экскаватора. В комментариях сообщалось, что строителям не хватало леса, арматуры, свай и бетона, зато инженер Дмитриев разработал замечательный проект, стоивший всего 50 000 руб. и реализованный за месяц. Французские инженеры хотели выписать материалы, технику и специалистов из Франции, что заняло бы пять месяцев и обошлось в полмиллиона золотых рублей: «Но мы хотели сэкономить советское золото и не могли ждать пять месяцев: это означало смерть начатых сооружений, голодную смерть для домен»{943}.
В романе-репортаже И.Г. Эренбурга о Кузнецкстрое «День второй» начальник строительства Шор объясняет немецкому инженеру, почему здесь все делают вручную, вместо того чтобы закупить машины: «В Германии мы должны расплачиваться валютой. У нас другая экономика. Да и нервы другие. А главное, помимо расчета, у нас имеется… Как бы вам это объяснить?.. Официально это называется "энтузиазмом" Одним словом, замечательная страна! Поживете еще год-другой, тогда и поймете!»{944}
Наличие подобного энтузиазма, горячего стремления сэкономить л доказать, что все можно сделать с помощью собственных рук и железной воли, подтверждают такие крупные инженеры, как В.А. Захарьевский и В.Д. Ястребова. И они, не желая полгода ждать, пока на Днепр прибудут из-за границы краны и экскаваторы, прибегли к «нашим старым русско-украинским методам», обходясь лошадью, киркой и лопатой. Когда понадобилось опускать в воду ряжи для фундаментов, Захарьевский за неимением кранов придумал собственный механический способ, успех которого поразил и его самого, и американцев{945}. Начальник Магнитостроя Гугель и инженер Джапаридзе также с гордостью рассказывают об исключительных достижениях строителей моста, у которых не было крана. Они без помощи механизмов устанавливали 260-тонные блоки. Гугель пишет: «Опыт "американской практики" бит опытом "большевистской воли"»{946}.
Воспевая ручной труд, пресса в то же время с началом второй пятилетки стала ругать заводы и фабрики, не желавшие механизировать производство: их руководство, дескать, думает и дальше эксплуатировать человеческие руки вместо машин. Заголовки в газете «За индустриализацию» в марте 1933 г. гласили: «Вот они, корни низкой производительности. Доменные цехи юга саботируют механизацию трудоемких работ. К ответу могильщиков ценных механизмов, героев ориентации "только на каталя"! Доменщики Дзержинки упорно не хотят механизировать погрузку и подачу сырья»{947}. «Инженерный труд» выявил «антимеханизационные настроения» на угольных шахтах под Баку. Там, писал он, есть коммунисты, которые упорно сопротивляются применению машин и пневматических отбойных молотков{948}. Печать искала виновных в дефиците материалов и техники и находила их в управленческом аппарате и на предприятиях: «Московские заводы — кандидаты в саботажники… Из 34 договоров на снабжение едва заключен один»{949}. «Раз и навсегда решить проблему лесоснабжения»{950}. «У семи главков комбинат без средств, без снабжения»{951}. Л.М. Каганович позже в своих воспоминаниях написал о тех, кого считал ответственными: «Эти люди хотели только брать и брать. Но я понимал, что дело в бесхозяйственной организации»{952}. В действительности просто не существовало организованной системы заказов и поставок, например запчастей. Отсутствовало центральное распределительное ведомство, которое устанавливало бы, какому предприятию на каком заводе заказывать запчасти, сами же предприятия были не в состоянии решить эту проблему. Кто-то получал один и тот же товар дважды или трижды, а кто-то оставался с пустыми руками. Заводы часто даже не вели документации по принятым заказам. В качестве типичного приводился пример администрации завода «Автозапчасти», которая уверяла, будто получила три заказа на 374 000 руб., в то время как заказчик настаивал, что ему должны поставить 21 наименование общей стоимостью свыше 1 млн. руб. Директоров четырех заводов запчастей для тракторов, обвинявшихся в том, что, не выполнив заказ, они срывают посевную, газеты обличали поименно, печатая их фотографии{953}.
Литература и кино показывали, что именно инженеры мешают производству и постоянно саботируют в целом функционирующую систему. В фильме «Три товарища» инженер Михаил Зайцев сбивается с праведного пути, крадет с другого завода несколько вагонов леса и вообще добывает себе сырье незаконно, у «шакалов» — воров и спекулянтов. Его за это увольняют и исключают из партии. В романе Патреева «Инженеры» суровый урок получает молодой инженер Дынников, который пытается незаконным путем достать остро необходимый на стройке мотор и нарывается на обманщика{954}.
Оба дискурса — прославление особого советского стиля работы и энтузиазма людей, с одной стороны, и обвинения в адрес инженеров, с другой стороны, — задают рамки опыта и восприятия инженеров. При этом наблюдается и третий элемент: инженеры рассказывают, что снабжение строек и заводов шло бесперебойно лишь в том случае, если им удавалось установить хорошие отношения с партийными и государственными руководителями или обзавестись иными полезными связями. У Федоровой советские методы строительства вызывают пылкий восторг. Когда она в 1932 г. пришла на Метрострой, там не было не только тяжелой техники, но даже простейших инструментов. Бригады дрались из-за «козы» — единственной тачки для перевозки бревен и досок. Голыми руками и самыми примитивными орудиями они расчищали строительную площадку: вскрывали мостовую, сносили старые домишки, перекладывали канализационные трубы и снимали трамвайные рельсы. Осенью 1933 г., когда кончились лесоматериалы, их недолго думая отправили на север, в Архангельск, валить лес на сорокаградусном морозе — и снова с одним топором на бригаду{955} Все это Федорова описывает с полной безмятежностью: они взялись за дело с таким задором, что не обращали внимания на окружающие условия. В сильные холода просто старались работать быстрее.
Яковлев так же относился к условиям работы и так же гордился умением импровизировать. Он и еще 20 «энтузиастов» из его конструкторской группы собирали самолеты полукустарными методами, ютясь по углам на территории завода им. Менжинского, пока не добились собственного помещения весьма необычным способом: сконструированный ими легкий самолетик — «воздушный автомобиль» — приземлился на лугу перед дачей председателя ЦКК Я.Э. Рудзутака (1887-1938), убедив его в способностях молодых конструкторов{956}. Им отвели половину здания кроватной мастерской, которую сначала пришлось вычистить и оштукатурить, а потом защищать от начальства: только благодаря визиту Яковлева в редакцию «Правды» у его группы не отобрали приведенное в порядок помещение. И оборудование у них было импровизированное: для изготовления механических деталей самолетов они пользовались древним, разбитым токарным станком, на котором раньше делались кровати. Потом, наконец, начальник Метростроя П.П. Роттерт подарил им новый токарный станок{957}. Яковлев поясняет: «Лишь энтузиазм и желание во что бы то ни стало иметь хоть какой-нибудь, но свой уголок решили исход наших сомнений. Мы были молоды, полны жажды деятельности и страстно любили авиацию»{958}. Яковлев и Федорова видели в речах о героическом строительстве адекватную оценку собственного опыта. Подобно Поздняку и Чалых, мирившимся с браком как с временным феноменом первой пятилетки, и Яковлев, и Федорова с готовностью рассматривали нехватку техники как преходящее явление, которое добавляло их труду авантюрного духа.
Чалых, Малиованов и Лаврененко не героизируют подобный трудовой опыт, однако и они все-таки отражают два аспекта: с одной стороны, суровую необходимость находить решение проблем, с другой — известную гордость оттого, что ухитрялись справляться с ситуацией. Чалых пишет: «Современному человеку трудно представить себе условия, в которых тогда строились заводы. Не было ни экскаваторов, ни самосвалов, никакого источника механической энергии»{959} -На челябинском заводе под фундаменты обжиговых печей пришлось вручную вынуть 2 400 кубометров земли. Специальность «земляника», впоследствии отмершая, пользовалась тогда большим спросом.
Работали круглые сутки{960}. В 1934 г. Чалых стал начальником строительства Челябинского электродного завода (ЧЭЗ), для которого не существовало ни рационального планирования, ни необходимых средств. Местные предприятия не имели потребности в электродах, оправдывающей сооружение в регионе подобного завода, однако в 1931 г. решение о строительстве было принято: «Подобное положение предвещало электродному заводу жалкое существование. Судьба ЧЭЗ сложилась неудачно, в 1937 году ферросплавщики вообще отказались от электродов, которые он выпускал»{961}. Перед Чалых стояла задача приспособить план, составленный в Москве без учета местных условий, к реальной действительности. Это оказалось очень трудно, так как приходилось конкурировать с уже существующими предприятиями за весьма скудные водные и энергетические ресурсы: «Я оказался на положении пловца, которого обучали плаванию, бросив в глубокую воду и предоставив возможность самому выбраться на берег. До ввода завода в эксплуатацию оставалось немногим более года, и я стремился использовать это время для возможной корректировки проекта. Я не видел выхода из создавшегося тяжелого положения»{962}. Спасение пришло к Чалых в облике наркома Орджоникидзе. Посетив строительство, тот убедился в катастрофичности ситуации и велел И.Ф. Тевосяну (1902-1958) удовлетворить все требования Чалых. Благодаря этому последний смог заказать большую партию бетономешалок, электрического кабеля и газовых труб{963}Чалых и после распада Советского Союза продолжал считать, что строить в 1930-е гг., конечно, было тяжело, но людей переполняли оптимизм и жажда деятельности.
Такого же мнения придерживается Малиованов. Ему, как и Чалых, в 1938 г. довелось «поднимать» безнадежно запущенное предприятие. Он сменил своего предшественника в «пожарном» порядке. Тот, дрожа от страха перед наркомом В.В. Вахрушевым (1902-1947), требовавшим от него отчета, оказался не в состоянии внятно объяснить, что производственные проблемы обусловлены недостаточным снабжением предприятия. Вахрушев тут же решил передать бразды правления ошарашенному Малиованову, тщетно доказывавшему, что он инженер, а не хозяйственник. Нарком дал ему два дня на то, чтобы составить список вещей, безусловно необходимых для нормальной работы. Малиованов в этой щекотливой ситуации оказался на высоте. С предоставленными ему средствами он без труда наладил производство на своем комбинате{964}.
Лаврененко пришлось искать выход из ситуации, когда на него взвалили вину за чужие огрехи. Он изо всех сил старался обеспечить безупречную работу на своем участке, но ему изначально не создали соответствующих условий. Лаврененко с 1936 г. трудился на строительстве Закамской ТЭЦ в г. Краснокамск на Урале и никак не мог получить настоятельно необходимую для нее турбину Ответственность за это нес директор, однако в задержке пуска электростанции он обвинял инженера, то есть Лаврененко: «У меня с Хорошевым сложились совершенно нетерпимые отношения. Электростанция не принимала в эксплуатацию все, что он предъявлял незаконченным. Он же, где только можно, заявлял, что я этим торможу пуск электростанции, что я вредитель и меня нужно арестовать. Напомню — наступал уже 1936 год…»{965} Московский главк прислал представителя, который потребовал срочно принять меры. Лаврененко был вынужден прибегнуть к нетрадиционным методам. Поскольку изготовленный котел генерировал пар со 100 тонн угля, а электростанция пока могла принять для переработки в энергию только половину, он решил сбрасывать лишний пар через отводную трубу: «Мое "невероятное" предложение было принято, шайба установлена, чтобы возможно уменьшить рев от вырывающегося парового потока. Два месяца непрерывно звучал очень неприятный, хриплый гудок, оглашавший окрестность, — свидетельство нерадивости хозяев. Народ нервно, с большим трудом переносил это. Люди уходили с предприятия»{966}. В конце концов ему удалось самостоятельно добыть турбину полулегальным путем, через знакомого ленинградского инженера. Лаврененко отнюдь не превозносит и не оправдывает трудности с оборудованием. Но пережитые мытарства не заставили его критически взглянуть на систему в целом. В бедственном положении на ТЭЦ он винит неумелого директора, следуя тем самым официальным заявлениям, которые ежедневно мог прочесть в газетах. Таким образом, нападки на заводское руководство в печати помогали направить недовольство не против правительства, а против отдельных лиц и учреждений.
Чалых, Малиованов и Лаврененко, описывая подстерегавшие их опасности, тяготы и неудачи, не теряют своего оптимизма или прагматизма, а вот Поздняк и Федосеев пережили ситуации, которые им гораздо труднее было согласовать с положительной в целом картиной социалистического строительства. Поздняка летом 1932 г. начальство послало с проверкой на строительство медеплавильного комбината на озере Балхаш, в казахской пустыне. Он с ужасом увидел, что из-за просчетов планирования и нехватки материалов строительство практически остановилось. Но самое худшее заключалось в том, что никто не подумал о водоочистных сооружениях. Рабочие, пившие сырую воду, болели и умирали. Каждое утро специальная команда объезжала стройплощадку, собирая больных и погибших, причем для больных не хватало ни коек, ни сиделок, ни медикаментов, ни питания{967}. Поскольку на стройке находились десятки тысяч рабочих, а право на снабжение имели только те, кто действительно работал, большинство из них голодало. Руководство опустило руки. Начальник строительства А.М. Трепалов Поздняка вообще не принял, главный инженер А.А. Войков вел себя как сомнамбула, не отвечал на вопросы и вообще дал понять визитеру, что лучше бы тот поскорее проваливал{968}. Худо-бедно выполнив поручение, Поздняк кое-как пристроился в открытом кузове грузовика, который вывез его через пустыню обратно к цивилизации. Он был так рад убраться из этого жуткого места, что почел за счастье ехать в поезде до Москвы стоя: «В дороге снова и снова продумывал страшные впечатления о Прибалхашстрое, о суровой созидательной работе по освоению жаркой пустыни. Вот какой ценой приходится расплачиваться за освоение пустыни. Но нет таких крепостей…»{969} По докладу Поздняка начальника строительства и руководителей местной парторганизации сняли с должностей, большинство рабочих эвакуировали и занялись в первую очередь строительством очистных сооружений и железнодорожной ветки{970}. В рассказе Поздняка довольно явственно проглядывает смятение человека, разрывающегося между признанием очевидных просчетов общего управления экономикой и официальной точкой зрения на подобные явления. Ему, однако, в конце концов удается вписать увиденное в привычную схему оценок и суждений, напомнив себе, что нет таких крепостей, которые не могут взять большевики. В повествовании наблюдается резкая «смена стиля»: после подробного описания обнаруженных ужасов и ошибок планирования автор внезапно сам себя одергивает и поясняет, что высокие цели советской власти оправдывали любые средства.
Федосеев осмысливал встретившиеся ему недостатки иначе, не подчиняя их толкование определенной стратегии. Для него этот опыт стал одним из многих разочарований, в конце концов полностью оттолкнувших его от Советского Союза. Чтобы разрабатывать новые типы ламп, он и его коллеги на заводе «Светлана» в 1936 г. крайне нуждались в новом лабораторном оборудовании, однако наркомат, по словам Федосеева, не мог или не хотел решить этот вопрос. Стоимость оборудования была столь велика, что никто не осмеливался взять на себя ответственность. Инженеры завода обратились прямо в ЦК с письмом, где рассказывали о своем положении и жаловались на дирекцию и пассивную позицию наркомата. Федосеева совершенно обескуражило то, что на письмо не последовало никакой реакции — его просто передали в ту самую инстанцию, которая служила объектом жалоб, то есть в дирекцию завода, с пометкой: «Проверить»{971}. Так Федосееву впервые открылась его беспомощность. Если прежде он верил лозунгам, то теперь увидел, что правительство, постоянно бичующее «пассивное» руководство предприятий, на самом деле не интересуется положением дел на заводах.
Плохие условия труда и нехватка всего на свете — широко распространенная тема в 1930-е гг. Ее использовали и для прославления социалистического строительства, и для обличения якобы ответственных за недостатки лиц. Большинство инженеров находили адекватное толкование и логичное объяснение происходящего в создаваемом печатью дискурсе о героическом строительстве без машин, с одной стороны, и выпадах в адрес отдельных лиц или учреждений — с другой. Яковлев винил руководство завода, Чалых — московское проектное бюро, Лаврененко — директора. Даже Поздняк, вопреки собственным глазам, был готов оправдать увиденное амбициозной программой строительства. В конечном счете все они так или иначе гордились тем, что выполняли поставленные задачи, несмотря на нехватку оборудования и техники. Эта гордость отразилась в словах начальника Т.Б. Кожевниковой, внушавшего ей: «Ты знаешь, какие у нас инженеры? Да они из консервных банок мотор сделают!»{972}
ж) Аварии
Новые методы работы, производственный риск вели не только к массовому браку, но и к авариям, поломкам, взрывам. Дискурс относительно несчастных случаев на производстве был таким же двойственным, как и относительно дефицита оборудования: с одной стороны, авария изображалась немаловажным шагом на пути к успеху, героическая гибель на стройке всячески прославлялась, с другой стороны, она грозила инженерам, как ее виновникам, уголовным преследованием. В заметке под заголовком «Памяти шести энтузиастов», помещенной в «Инженерном труде» в 1934 г., говорилось: «Творческая мысль инженеров и техников Криворожского железорудного бассейна неустанно работала над изысканием эффективных методов обрушения потолочины после выемки блоков руды, по новейшей системе разработки "саблевел-стопинг" Но за свою отвагу, за пренебрежение личной безопасностью инициаторы и участники эксперимента заплатили собственной жизнью. Погибли шесть выдающихся инженерно-технических работников железорудного Криворожья, подлинных энтузиастов новой техники, лучших ударников социалистического строительства»{973}.
Писатели, например И.Г. Эренбург в «Дне втором», показывали гибель на стройплощадке как факт, вокруг которого не поднимают много шума, поскольку грандиозное строительство без него немыслимо: «Однажды рухнули леса. Инженер Фролов и двадцать строителей обсуждали сроки работы. Настил не выдержал. Люди упали в ветошку и задохлись. Их торжественно похоронили»{974}.
Несчастные случаи являлись одной из составляющих диалектического процесса строительства, барьеры, которые следовало преодолеть, чтобы прийти к цели. Крупные инженеры 1930-х гг. Бардин и Франкфурт действительно описывают непрерывные поломки как будничное явление, неотъемлемую часть их героического труда: турбины останавливались, трубы прорывало, резервуары с водой давали течь, затопляя все вокруг и угрожая машинным помещениям, мосты обрушивались, взрывы случались чуть не каждый день и т. п.{975} Руководитель Магнитостроя Гугель также сообщает, что лопнувшие водопроводные трубы или взрывы в домнах были в 1930-е гг. обычным делом{976}. Все трое изображают аварии как дань быстрым темпам и необходимости осваивать сложные технологии. Даже смерть для них — явление, с которым в условиях, приближенных к боевым, приходилось мириться: «Катастрофа, гибель товарищей, похороны — все это еще больше напомнило о том, что мы — на фронте, что опускать руки нельзя»{977}.
Параллельно развивался дискурс, не знавший снисходительности к авариям и несчастным случаям, резко критиковавший инженеров и объяснявший любую аварию их халатностью или саботажем{978}. В 1932 г. правительство приняло целую программу мер по обеспечению безопасности на шахтах Донбасса, предусматривавшую улучшение контроля, более частые инспекции, создание отделов техники безопасности и совещания по обмену опытом. Во всех шахтах, где существовала угроза выхода газа, предписывалось заменить взрывоопасные машины: «Лозунг — "Безопасность прежде всего" должен быть претворен в жизнь полностью. Роль ИТР в этом вопросе самая ответственная»{979}. Таким образом, с самого начала объявлялось, что инженеры отвечают за безопасность и несут ответственность за любую аварию. Прославляя шестерых погибших инженеров как героев, печать в то же время сурово осуждала аварийность на предприятиях как проблему, с которой нельзя мириться{980}. Рудзутак на XVII съезде партии в 1934 г. отрицал, что «чрезвычайно высокая частота аварий» обусловлена «объективными причинами», в частности неудовлетворительным техническим оборудованием{981}.
В книгах и кинофильмах с особенной настойчивостью проводилась мысль, что несчастные случаи на производстве — отнюдь не следствие рьяного экспериментирования, вынужденного риска или плохого материального снабжения, а всегда дело рук врагов, саботажников или «вредителей». Это из-за них прорвало бетонную плотину в «Энергии» Гладкова{982}, рухнул мост в «Гидроцентрали» Шагинян{983}, прервалась подача воды к бетономешалке в катаевском «Время, вперед!»{984}. Из-за них попал в аварию трамвай в «Выстреле» Безыменского{985}, сошел с рельсов поезд в фильме Е. Червякова «Честь»{986} и обрушилась штольня в фильме Л. Лукова «Большая жизнь»{987}.
В мемуарах одна только Федорова подхватывает героический дискурс, не касаясь мрачной стороны аварийности. При проходке тоннеля, который две бригады вели с противоположных концов, никто не позаботился о мерах безопасности перед сбойкой. Раздался «страшный треск», на секунду мелькнули силуэты идущих навстречу рабочих, затем все погрузилось во тьму. Обе бригады засыпало. Когда Федорову извлекли из-под завала целой и невредимой, мастер сказал ей: «Ну, Танюха, жить тебе сто лет»{988}. Несчастные случаи не были у них редкостью: одного бригадира раздавило упавшей балкой крепления, один инженер погиб при обвале, другой умер от отравления дымом во время пожара в шахте{989}. Федорова говорит об этих трагических инцидентах так, словно они доказывают преданность погибших делу индустриализации. Она не упоминает о комиссиях по расследованию, подозрениях или обвинениях. Судя по ее тексту, жертвы являлись неотъемлемой частью строительства: на войне гибнут солдаты, а во время индустриализации гибли рабочие и инженеры.
Яковлев пишет и о героизме, и о сознаваемой им опасности. С одной стороны, он восхваляет летчиков-испытателей, которые считали делом чести спасать в первую очередь самолеты, а не свою жизнь, и, несмотря на неоднократные требования Сталина, не катапультировались из кабины при возникновении неполадок. С другой стороны, указывает на сложное положение авиаконструктора: крушение самолета его конструкции могло иметь для него серьезные последствия, тем более скверные, если при этом погибал пилот. 15 декабря 1938 г. летчик Валерий Павлович Чкалов (1904-1938), пользовавшийся большим уважением Сталина, разбился на истребителе Поликарпова И-180. Его чествовали как павшего героя, а начальниц Главного управления авиационной промышленности Беляйкин, директор опытного завода, построившего И-180, Усачев и конструктор Томашевич, заместитель Поликарпова, были арестованы{990}. Яковлев и сам пережил нечто подобное. В 1933 г. спроектированная им машина едва не разбилась во время испытательного полета. Когда самолет поднялся в небо, а затем внезапно исчез, Яковлев испугался самого худшего, но летчик Пионтковский сумел совершить аварийную посадку, после того как у самолета оторвался элерон. Для расследования аварии тут же назначили комиссию. Причиной поломки однозначно стала конструкторская ошибка. По мнению Яковлева, комиссия поступила «жестоко и несправедливо», не поговорив с ним и не сообщив ему свои выводы. Лишь позже он ознакомился с ее актом, который гласил: «Запретить Яковлеву заниматься конструкторской работой и поставить в известность правительство, что Яковлев недостоин награждения орденом». Он убежден, что оказался тогда в очень опасной ситуации: «После этой аварии со мной не постеснялись бы расправиться»{991}. Хорошие связи в ЦК спасли и его конструкторское бюро, и, очевидно, его самого.
О постоянной угрозе рассказывают также Лаврененко, Гайлит, Чалых и Малиованов. Для них аварии имели и другое значение: все четверо рано или поздно попали в число руководящих кадров, которые в качестве «ликвидаторов» или «пожарников» бросали туда, где горит, т. е. случилась серьезная производственная авария или предприятие совсем «шло ко дну». В данной роли они имели дело с авариями, за которые обвиняли и притягивали к ответу других. Для них же эти аварии представляли не угрозу, а, напротив, основу карьеры «кризисного менеджера».
Гайлит с гордостью пишет, что его чаще всего посылали не туда, где все было спокойно и дело шло, а туда, где возникали проблемы или не выполнялся план{992}. Аварии являлись частью его трудовой жизни, их успешное преодоление служило мерилом его профессионального успеха{993}. После того как он добился, чтобы волховская глиноземная фабрика выполняла план, его в 1933 г. отправили в качестве «спасателя» на днепропетровский алюминиевый завод, где произошло серьезное несчастье, а в 1934 г. назначили руководителем НИИ алюминиевой промышленности, попавшего под огонь критики. Летом 1936 г. Наркомат тяжелой промышленности опять послал его в Волхов — снова «поднимать» местный завод{994}.
Чалых вначале рассказывает, как сам стал жертвой аварии. В 1931 г. на кудиновском заводе «Электроугли» при изготовлении твердосплавных полуфабрикатов для электропечей, которые должны были выдерживать температуру до 3 000 градусов, произошел взрыв, Чалых и молодой рабочий получили ранения. Медпункта на заводе тогда не существовало, обоих погрузили на телегу и повезли в больницу, где Чалых и лечил раздробленную руку{995}. Он говорит о случившемся столь же спокойно, как и о производственном браке: для него это — неизбежный побочный эффект великих усилий эпохи индустриализации, на который не стоит тратить много слов. Гораздо большее значение в его глазах имеет то, что вскоре и он вошел в «кадровый костяк» промышленности и весной 1933 г. был командирован Наркомтяжпромом налаживать работу на Днепровском электродном заводе в Запорожье{996}. Всего через восемь месяцев его послали главным инженером на Челябинский электродный завод исправлять «ошибки» предшественников, видимо уволенных за некомпетентность. Об их судьбе Чалых ничего не пишет{997}.
Лаврененко также смотрел на аварии и с точки зрения несущего за них ответственность инженера, и с позиции «ликвидатора». Вся его трудовая жизнь, по сути, прошла в борьбе с кризисами и поиске нетрадиционных путей выхода из них. В Краснокамске с добытой им новой турбиной возникли такие проблемы, что он даже спал возле нее на кушетке, желая быть на месте, если вдруг что-то случится: «Равномерное гудение агрегата не мешало, тем более из-за долгого недосыпания я теперь спал очень крепко. Недаром есть пословица: ритмичный шум не нарушает тишину. На себе проверил, насколько это справедливо. Но стоило турбине чуть изменить ритм, немедленно просыпался и принимал меры. А неприятностей было достаточно»{998}. При данных обстоятельствах ему в некотором смысле помогало то, что все строилось «по разрывному варианту»: из швов плохо сваренных труб шел пар, как только в трубы попадала вода. Это служило Лаврененко сигналом тревоги, поскольку, окажись хоть капля воды в турбине, тут же произошла бы авария.
В 1938 г. и Лаврененко поднялся на уровень командиров индустрии: он стал диспетчером «Донбассэнерго», «самого крупного и значительного производителя энергии на юге». Диспетчер являлся специалистом по чрезвычайным ситуациям. Такие специалисты не подчинялись напрямую какому-либо предприятию, а приступали к делу там и тогда, где и когда возникали трудности (в данном случае в энергетике). Диспетчер олицетворял собой запланированный исключительный случай. В этом качестве Лаврененко принимал участие в пуске особой турбины мощностью 100 000 киловатт, которую ласково именовали «соткой» и над которой всего через три недели обрушилось здание. Место происшествия выглядело как после землетрясения, турбинный цех превратился в груду развалин, три человека погибли, четверо были тяжело ранены, и только «сотка» каким-то чудом почти не получила повреждений. Расследование установило, что одна из железобетонных колонн, поддерживавших крышу здания, оказалась на несколько сантиметров короче, чем нужно, в результате крыша, лишенная в этом месте опоры, обвалилась. О том, какие последствия имел несчастный случай и кого в итоге привлекли к ответственности, Лаврененко умалчивает{999}.
Малиованов, единственный из перечисленных четырех инженеров, попавших в число руководящих кадров, сообщает о судьбе людей, чьи ошибки его посылали исправлять, — и в Донбассе, куда его направили в 1937 г., потому что там резко упало производство угля, и на коксовом комбинате в Белокалитинском районе, который он возглавил в 1938 г. Из-за необходимости добывать уголь любой ценой в шахтах начались обвалы, погребавшие под собой людей: «В общем тяжелая была ситуация, начали людей сажать, 37-й год же. Все считали, что это было вредительство, но это было не вредительство, а вынужденный риск, который подчас сходил благополучно, а подчас приводил к авариям»{1000}. Малиованов видел связь между вынужденным риском, авариями и арестом инженеров. Однако это не заставило его осудить систему Он просто старался делать все возможное, оставаясь в заданных координатах, и взял на себя обязанность по мере сил помогать попавшим в беду инженерам.
Богдан занимала совершенно иную позицию. Ей, так же как и Малиованову было ясно, что завышенные планы и аварии — это причина и следствие. Но в ее глазах аварии представляли собой не побочные издержки в целом нормально развивающегося экономического процесса, а второй, наряду с браком, характерный признак советской индустриализации. Ей снова и снова приходилось наблюдать в своем окружении одну и ту же последовательность: вынужденный риск — авария — аресты инженеров. Ее зять Вася работал инженером шахты в Донбассе, где правила техники безопасности запрещали пользоваться динамитом при добыче угля. Нормы, однако, были так велики, что работникам шахты не оставалось ничего другого, как применять направленные взрывы. Однажды в результате устроенного Васиным помощником взрыва погибло семь человек, и Васю как ведущего инженера привлекли к ответственности и приговорили к трем годам лагерей{1001}. Случалось и так, что специалиста, который предупреждал о последствиях какого-либо мероприятия, за эти же последствия и наказывали. Брат мужа Богдан, агроном, попал под арест, после того как сбылось его собственное предсказание. Он возражал против распашки одного участка, опасаясь эрозии почвы; ГПУ арестовало его, когда через год на этом участке действительно вымыло весь гумус{1002}. Главного инженера Серба, начальника Богдан, уволили за то, что он, против своей воли, выполнил распоряжение директора — в целях повышения производительности труда отказаться от регулярной чистки аппаратуры. Вследствие этого в муке завелись вредители, и пришлось не только уничтожить всю муку, но и провести дезинфекцию завода, потребовавшую эвакуации жителей близлежащих домов. Директор же без зазрения совести заявил главному инженеру, что он, инженер, должен был заставить директора своевременно чистить машины{1003}
Почти во всех воспоминаниях в большей или меньшей степени проглядывает тема угрозы, которую ощущали инженеры в случае выпуска бракованной продукции, невыполнения плана или отказа сконструированных ими устройств. Своеобразие положения советских инженеров отражалось в двойственности связанного с ними дискурса: их то славили как героев индустриализации, то поносили как саботажников, дезорганизаторов производства и трусов. С одной стороны, их заставляли рисковать и награждали за это почетным званием новых инженеров, с другой стороны — обвиняли и привлекали к ответственности за возникающие в результате проблемы. Они являли собой героев и врагов, новаторов и саботажников в одном лице и даже не понимали, какая роль им отведена. Богдан все-таки видела в постоянной угрозе, катастрофах и некачественной продукции структурный признак индустриализации. Она считала аварии доказательством неверного курса, взятого индустриализацией, результатом «спешки». На взгляд постороннего, она принадлежала к «советской интеллигенции», но идеалом для нее, как и для старых инженеров, оставалось бесперебойное производство на основе детального планирования и точного расчета{1004}. В сознание Федоровой, Чалых, Лаврененко, Гайлита и Малиованова, напротив, прочно вошла мысль о неизбежности аварий. Все они подчеркивают, что аварийность в 1930-е гг. была повседневным явлением. Четверо мужчин к тому же выполняли функции «аварийной службы» и сделали карьеру на успешной ликвидации аварий. Инженеры-коммунисты испытывают определенную гордость оттого, что умели справляться с любыми кризисными ситуациями. Как и в в вопросе о производственном браке или недостатке техники, они не придают особого значения тому, что эти кризисы создавали большие трудности. Для них главное — способность самостоятельно найти выход, изобрести средства, чтобы все-таки выпустить требуемую продукцию, заставить котел работать без нужной турбины, проложить тоннель невзирая на обвал.
В описаниях трудовой жизни инженеров-коммунистов можно увидеть ту же диалектическую структуру, которая наблюдается уже в рассказах о том, как сын рабочего выбивался в инженеры. На пути к успеху необходимо было преодолеть различные трудности и проблемы в виде брака, нехватки техники и материалов, частых аварий. Все эти явления в глазах инженеров-коммунистов служили не столько свидетельствами дефектов экономики, сколько предвестниками близкого успеха. Значение неудачи в общем контексте собственной биографии и процесса индустриализации перекодировалось: она воспринималась не как нечто негативное, а как первая ступень перед прорывом. Взрыв, наводнение, авария означали урок, который необходимо извлечь из ошибок, еще один шаг к овладению техникой. Череда несчастных случаев, аварий и импровизаций в конечном итоге всегда завершалась успехом. Подобным образом мыслит даже Поздняк, в душу которого ситуация на озере Балхаш заронила серьезные сомнения в правильности проекта индустриализации. То, что после его доклада положение там значительно улучшилось, преисполнило его гордостью и удовлетворением: он помог преодолеть кризис и вывести строительство на верную дорогу.
Подобная интерпретация происходящего широко распространялась средствами массовой информации с помощью героического дискурса относительно советских трудовых методов, большевистских темпов и героической гибели на производстве и, совершенно очевидно, усваивалась инженерами-коммунистами, прибегавшими именно к ней при оценке своей трудовой жизни. Их диалектическое мировоззрение оказывало решающее влияние на восприятие проблем, возникавших на рабочем месте. В конце концов эта установка легла и в основу самосознания советского инженера: он считал своей профессиональной заслугой не способность гарантировать бесперебойную работу предприятия, а гибкость, позволявшую извлекать уроки из катастроф и обеспечивать производство при самых неблагоприятных условиях. Для его трудовых будней были характерны отнюдь не рабочая рутина, нормальность и предсказуемость, а, наборот, хаос и все новые и новые непредвиденные ситуации. Инженеры гордились тем, что умели существовать в таких обстоятельствах и оказывать на них организующее и упорядочивающее влияние. Они видели в себе «кризисных менеджеров» и мастеров импровизации.