.
Еще одно коренное различие между рассказами про и антисоветски настроенных инженеров проявляется в описании частной жизни и ее условий. Если эмигранты подробно останавливаются на ситуации с жильем и продовольствием, одежде, организации досуга, то в мемуарах, написанных в Советском Союзе, обо всем этом упоминается лишь изредка и мельком. Здесь примечательны несколько моментов. Во-первых, эпоха «культурности» с ее феноменами не нашла отражения в воспоминаниях инженеров-коммунистов, как будто ее и не было. Очевидно, годы террора после «золотых лет» оказались настолько мрачны и произвели такой стойкий эффект, что от впечатлений периода, когда происходила культурная «шлифовка» инженера, ничего не осталось. Над ними возобладал «новый старый» образ инженера, рисующий технического специалиста невзыскательным, работящим, а главное — неразговорчивым человеком. Подобное представление подкреплялось и русской культурой, в которой личному и частному традиционно отводится не первое место. Тем не менее можно констатировать, что многие инженеры, по крайней мере обиняками или между строк, дают знать о своих притязаниях на определенный уровень жизни. Их служебный рост шел рука об руку с «жилищной карьерой». Во-вторых, как ни удивительно, но эмигрировавшие специалисты также выступают в роли «молчаливых инженеров». Хоть они и жалуются на жизненные условия, но не выдвигают их на передний план, а, присоединяясь к коллегам-коммунистам, в первую очередь говорят о своей трудовой деятельности. Характерно, что даже в сознании Д.И. Малиованова, откровенно ценившего главным образом связанные с «культурностью» стороны советской жизни, глубоко запечатлелся образ инженера, не распространяющегося о своих личных делах, и, когда о них заходила речь во время интервью, он всегда просил выключить запись. В-третьих, наконец, нужно отметить, что именно эмигранты описывают годы второй пятилетки как период подлинной «разрядки», вопреки часто звучащим сегодня утверждениям, будто лозунг Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее» — чистой воды цинизм. Можно предположить, что фаза «культурности», по-видимому, произвела на критически настроенных инженеров наиболее устойчивое впечатление. Вместе с тем представление о молчаливом, не говорящем о личной жизни инженере пустило столь прочные корни, что подействовало и на них, невзирая на все попытки от него дистанцироваться.
Власть советского образа инженера даже над теми, кто хотел от него отмежеваться, прежде всего заметна в отношении к технике и эйфории по поводу индустриализации. Когда новым инженерам в годы первой пятилетки и во времена стахановцев стали внушать представление о науке как о неприемлемой «теории границ», уверяя, что не существует обязательных для всех технических стандартов, предельно допустимых норм нагрузки машин и применяемых одинаково во всех странах производственных технологий, большинство инженеров, включая критически настроенных «буржуазных» отпрысков, с готовностью восприняли эти лозунги как отражающие реальное положение дел. Лишь немногие считали «большевистские темпы», «производственный риск» и разговоры о «политичности техники» «спешкой», халтурой и дилетантизмом. И мужчины, и женщины явно были воодушевлены стремлением первыми в России создать новые промышленные отрасли и опытным путем найти новые технологии и убеждены в том, что старые, испытанные производственные методы, хоть русские, хоть иностранные, вполне можно игнорировать. Почти никто из них не возражал против мнения, будто их предшественники, старые инженеры, погрязли в устаревших теориях. Они не желали «быть незрелыми передатчиками изложенного в сотнях книг, достигнутого за многие годы прошлого», а хотели творить «новое и свое»{1690}. Идея о том, что необходимо сменить старое поколение инженеров, чтобы внедрять новую технику и развивать страну, с начала XX в. распространялась не в последнюю очередь благодаря литературным произведениям на соответствующую тематику и, таким образом, принадлежала к кругу всеобщих представлений, не зависевших от большевиков.
Индустриализацию «интенциональные» и «функциональные» инженеры рассматривали как процесс собственного становления в диалектическом развитии. В ходе этого процесса им надлежало пройти несколько ступеней; только преодоление кризиса вело к успеху. Метод «проб и ошибок» вполне отвечал такому подходу. Экспериментируя, ошибаясь, исправляя ошибки, инженеры брали барьер за барьером и в конце концов неизбежно достигали заветной цели.
В рамках подобной интерпретационной схемы любая неудача, авария, несчастный случай оказывались запланированными ступенями на пути к победе. Таким образом, даже взрыв был не трагедией, ведущей к фрустрации, а предвестником скорого и закономерного торжества. Только с этой диалектической точки зрения можно объяснить и понять советские мемуары, где описывается авария за аварией, однако общий уверенный тон не исчезает.
В тяжелых обстоятельствах, когда характерными для трудовых будней являлись не рутина и планомерность, а дефицит и аварии, инженеры выработали соответствующий этос. Быть советским инженером означало уметь справиться с любой ситуацией и всегда отыскать выход. Они стали мастерами импровизации, «ликвидации» последствий аварий и кризисного менеджмента. И гордились они не бесперебойным функционированием своей техники, а способностью, несмотря ни на какие трудности, при любых условиях обеспечивать работу производства и неизменно находить спасительное решение. Они не знали слов «нет» и «нельзя», встречая каждое новое задание с радостью и желанием выполнить его как можно скорее{1691}. Если эти инженеры все-таки чувствовали, что положение складывается опасное и чересчур тяжелое даже по меркам 1930-х гг., они возлагали ответственность за трудности на отдельных лиц. В данном смысле сообщения прессы, винившие во всех производственных проблемах те или иные тресты, некомпетентных директоров, партийных бюрократов или напряженную внутреннюю и международную обстановку, достигали нужного эффекта. За редкими исключениями, инженеры не видели повода искать другие объяснения помимо предлагаемых шаблонов.
Большевики удачно воспользовались всеобщей технической эйфорией, которая в период между двумя мировыми войнами царила не только в России, но и на Западе{1692}. Советский Союз сумел предстать Меккой для отечественных и зарубежных инженеров независимо от их политических взглядов. В первой трети XX в. во всем мире существовали непоколебимая вера в прогресс и глубокое убеждение, что правильные технические решения позволят решить и все прочие социальные и общественные проблемы. СССР с успехом изображал себя как страну, которая наиболее последовательно идет по пути инженерии (в том числе социальной), и за это ему аплодировали многие, не в последнюю очередь его собственные инженеры, как большевистски, так и критически настроенные. Дети старой технической интеллигенции еще сильнее, чем их отцы, чувствовали притягательную власть строек и заводов и проявляли еще больше прагматизма. Техника, машины, комбинаты были страстью по меньшей мере двух поколений. Часть из них при большевиках реализовывала свои технические мечты во всей полноте; часть «эмигрировала» в технику, ища здесь убежища от политики. Они считали себя «настоящими» инженерами и в глазах партии выглядели особенно ревностными участниками социалистического строительства. В результате бывшие «буржуйские» отпрыски становились кто инженером-стахановкой, кто техническим эмиссаром советского правительства в США, кто диспетчером в Донбассе. Таким образом, индустриализация представляется удачной попыткой операционализации социализма, которая предоставила возможность идентификации с ним даже инженерам, занимавшим нейтральную или враждебную позицию по отношению к советской власти.
Если культура — это «тот комплекс представлений», благодаря которому люди «различают важное и неважное, истинное и ложное, добро и зло, прекрасное и безобразное», то специфика культуры советских инженеров заключалась в том, что они считали созидательный труд важным, а личный комфорт неважным, безграничность своих технических возможностей — истинной, а старые ограничительные нормы — ложными, технику — добром, а природу — злом, большую стройку — прекрасной, а контору — безобразной. На вопрос Лорена Грэхема «Чему научил нас русский опыт в области науки и техники?»{1693} советские инженеры, правда, ответили бы, что и им вскоре отчасти пришлось признать: определенные ограничительные и превентивные меры и правила обязательны для всех и всегда, а не только при капитализме. Но вместе с тем они сказали бы, что отнюдь не считают советский технический эксперимент неудавшимся. С помощью метода «проб и ошибок» и кризисного менеджмента они разработали технологии и стратегии, позволившие им в конце концов создать промышленность, которой они до сих пор гордятся.
Далее они сказали бы, что для них служила идеалом американская техника. Конечно, величайшая уверенность советских инженеров в себе, твердое намерение после нескольких десятилетий зависимости взять индустрию своей страны в собственные руки и постоянно внушаемая им мысль об угрозе из-за рубежа приводили к тому, что зарубежные коллеги часто встречали с их стороны непонимание или недоверие. Однако при этом отчетливо видно, что безупречная организация американского производства вызывала у них некоторую зависть. Те, кто в рамках соглашения о технической помощи ездил в Соединенные Штаты, с восторгом рассказывали о существующих там возможностях. Они ясно давали понять, что считают уровень совершенства, задаваемый США, недостижимым для Советского Союза. Кажется, это тот редкий случай, когда дискурс, возникший с подачи властей, обрел самостоятельность. Разумеется, в какой-то степени он контролировался сверху, поскольку рассказы путешественников печатались в официальном органе — газете «За индустриализацию», и, тем не менее, все больше развивался в направлении фундаментальной критики советской хозяйственной системы. А это значит, что и накануне культурной революции, и в преддверии Большого террора инженеры начинали громко и