Глава 1
1
Вот уже несколько дней Иоанн не выходил из дома, он все еще чувствовал телесную слабость. Но постепенно организм его окреп и опухоль на руке совсем спала. Об усечении кисти руки напоминал только небольшой бледно-красноватого цвета шов. Полотенцем, которым была обвязана рука, Иоанн обмотал свою голову наподобие того, как это делают сирийские арабы. Он дал себе обет носить эту повязку на голове всю жизнь в память о чуде, совершенном Богородицей. На следующий день после чудесного исцеления Иоанн вызвал к себе лучшего мастера ювелирных дел и попросил его изготовить из серебра кисть руки. Эту серебряную руку он укрепил на иконе Богоматери в память о чудесном исцелении. Слухи о чуде вскоре просочились из дома в город и достигли дворца халифа. Озадаченный этими слухами, халиф послал в дом Иоанна своего доверенного человека. Посланный вернулся во дворец и доложил Хишаму, что лично видел сросшуюся десницу. Еще более озадаченный халиф вызвал Иоанна, чтобы лично увидеть это необыкновенное явление. Он долго рассматривал руку Иоанна, цокая от удивления языком и качая головой, как будто не доверял собственным глазам. Гнев его давно поостыл. Он уже сразу после казни, здраво рассудив, пришел к заключению, что письмо могло быть вероятнее всего подделкой. «Ведь какой государь, — рассуждал халиф, — захочет выдавать своего соглядатая и верного ему человека в стане врага? Что-то здесь не сходится». Он уже жалел о своем поспешном решении. И потому, когда архиепископ Дамаска пришел просить отсеченную руку Иоанна, он ее сразу же отдал. Теперь же, когда он убедился в чудесном исцелении, то, как человек религиозный, понял: это чудо есть милость Аллаха к невинно осужденному. Теперь, рассматривая руку, он уже думал, как ему поступить, чтобы исправить свою ошибку.
— Прости меня, Иоанн, сын Сергия, за то, что не рассмотрел клеветы на своего честного слугу. Это мой грех, — халиф тяжело вздохнул, признание своей вины ему давалось с трудом. — Но я хочу искупить этот грех. Я возвращаю тебе твой прежний сан и твою должность при дворе. Никто лучше тебя не сможет с ней справиться во всем моем халифате. Ты будешь одним из главных моих советников во всех государственных делах. Если у тебя есть какие-либо личные просьбы, говори смело, я все исполню.
— О, государь мой. Я от всего сердца благодарю тебя за столь высокое доверие к моей мерности. Но не могу принять от тебя столь щедрый дар, и не потому, что держу какие-либо обиды. Нет, никогда. Все, что совершилось, совершилось по великому Промыслу Божью. Я не могу принять эту высокую должность, потому что за исцеление моей руки дал обет уйти в монастырь и служить только одному Богу. Поэтому единственная моя к тебе просьба: отпусти меня на поселение в монастырь близ святого города Иерусалима.
— Хорошо, — вздохнул Хишам, — я обещал выполнить твою просьбу, значит, так тому и быть. Хотя я очень сожалею о твоем уходе. Дай же мне, Иоанн, совет: кого из христиан поставить управлять логофией в Дамаске.
— Достойных людей немало. Среди них я знаю Порфирия Сегору. Он человек благородный и уважаемый среди христиан Дамаска.
— Пусть будет, как ты сказал. Передавай ему все дела и отправляйся в Иерусалим, как ты и задумал. Никто не будет препятствовать тебе. Прощай, Иоанн, и не вспоминай зла, причиненного тебе по проискам твоих же единоверцев.
2
Иоанн с легким сердцем вернулся к себе домой и стал готовиться покинуть Дамаск навсегда. Прежде всего он оформил вольные грамоты всем своим рабам, оделив их деньгами за верную службу. Все слуги были сильно расстроены предстоящей разлукой с любимым господином, так что в доме была обстановка, как на похоронах. Свой роскошный дом Иоанн передал Дамасской церкви, чтобы архиепископ мог его продать, а средства, вырученные от его продажи, передать на нужды церкви, помощь вдовам и сиротам. Многие ценные вещи и драгоценности он сам лично раздал по церквям. В последний день перед уходом в Иерусалим он долго сидел в саду у фонтана и вспоминал свое детство. Здесь они часто играли с братом Космой и здесь впервые увидели своего любимого учителя монаха Косму. Иоанн прошел в дом и стал бродить по комнатам. Вот комната матери. Как часто в детстве он прибегал сюда с какой-нибудь обидой или нечаянным ушибом, и мать гладила его по голове, говорила простые, ласковые слова, успокаивала его. Здесь же в комнате молилась с ним. С ней он выучил свои первые молитвы: «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Вот на этом одре, умирая, мать прощалась с ним. Иоанн перешел в библиотеку. Там его секретарь упаковывал книги и рукописи. Всю библиотеку он решил отправить в дар монастырю Саввы Освященного. Затем он прошел в молельную комнату, смежную с библиотекой. На иконе Богоматери сверкала отлитая из серебра рука. Перед иконой на коленях стояли домоправитель Софроний со своей женой Фавстой. При появлении Иоанна они быстро встали с колен и подошли к нему.
— Мы, господин наш, пришли с женой попрощаться с Владычицей Небесной. Завтра будем упаковывать ее.
— Да, Софроний, послужи последнюю службу. Я на тебя надеюсь. Всю библиотеку и эту икону с ближайшим караваном отправь в лавру Саввы Освященного.
— Не беспокойся, мой господин, все будет исполнено, как ты велел. А дому Мансуров мы готовы были служить до самой смерти. Да Бог видать не судил, — при этих словах старый слуга смахнул невольно набежавшую слезу.
Иоанн почувствовал вину перед этими людьми, посвятившими всю свою жизнь служению его дому.
— А может, не спешить с продажей дома? — вдруг встрепенулся Софроний. — Может, там что не так и ты вернешься к нам обратно?
— Ах, добрый мой Софроний, что же может быть не так в монастыре?
— Ну, там ведь тоже люди, не ангелы, — уклончиво ответил Софроний.
— Да как же это получается, мой господин, — сказала осмелевшая Фавста, — столько добра наживали твои родители и деды, а ты все раздаешь даром.
— Так ведь с собой на тот свет ничего из нажитого не возьмешь. Мне-то теперь это зачем, раз я отрекаюсь от мира. Что Господь сказал одному богатому юноше, помните? «Раздай все и следуй за Мной». Вот я и пойду за Христом, моя милая Фавста.
— Но кто же за тобой, мой господин, там будет ухаживать? — сокрушалась Фавста. — Я уж все знаю, что ты любишь, а что нет.
— Господь пришел на землю, Фавста, не чтобы Ему служили, а чтобы Самому послужить многим. Так и я теперь должен подражать Христу.
— Я помню, мой господин, тот день, когда ты родился. Вот в этой комнате молился твой отец, а я занесла тебя спеленутого. Он взял и положил тебя перед этой иконой Богоматери и поручил тебя заботам Царицы Небесной. Так все радовались тогда, так радовались! А теперь мы горюем. Теперь мы сироты, — и она порывисто поцеловала руку Иоанна и, заплакав, кинулась опрометью из комнаты.
— Ох уж мне эти женщины, — сокрушенно покачал головой Софроний, — а впрочем, что там говорить, любят тебя все, мой господин, вот и горюют. Ты уж прости нас, невежественных рабов твоих. — При этих словах Софроний опустился на колени и поклонился Иоанну до земли.
Иоанн тоже встал перед ним на колени:
— Прости меня, мой Софроний, но у меня нет больше рабов, есть только братья и сестры во Христе.
Софроний поднял свое залитое слезами лицо.
— Как же так, мой господин, ты передо мной на коленях? Нам, слугам, уже не измениться. Мы живем радостями и горестями своих господ. С твоим уходом заканчивается и наша жизнь. Ты отрекаешься от этого мира, а наш мир, к которому мы привыкли, отрекается от нас. Ну ничего, мы будем молиться за тебя. Этого у нас уже никто не отнимет.
— Молись, молись за меня, добрый старик, а я буду молиться за всех вас. — Он крепко обнял Софрония и, прижав к своей груди, долго не отпускал.
3
Едва только солнечные лучи коснулись виноградников и полей спелой пшеницы в предместьях Дамаска, как южные ворота этого города дрогнули и стали со скрипом отворяться. Толпы крестьян, с утра пораньше пришедших занять места на базарах города, сразу же устремились в раскрытые ворота. Одни подгоняли блеющие отары овец, другие вели в поводу осликов, навьюченных фруктами и овощами. Везли телеги с кувшинами, наполненными вином, и корзинами с овечьим сыром и коровьим творогом. Все спешили попасть в город, а из города выходил всего лишь один путник. Одет он был как ремесленник средней руки. На нем была простая холщовая туника, пояс которой был подвязан шерстяной крученой веревкой. Поверх туники был накинут серый плащ из грубой шерстяной ткани. На ногах коричневые кожаные сандалии. На голове белый плат, покрытый какими-то бурыми пятнами. За плечами путника висел небольшой мешок из овечьей кожи. Попав в водоворот встречного потока, состоящего из крестьян и скотины, путник растерянно и беспомощно огладывался. Его то задевали мешком, то толкали, при этом грубо крича на него. Он в ответ виновато всем улыбался. Никто из крестьян не знал, что они толкают и оскорбляют бывшего министра Дамасского халифа. Еще некоторое время назад они бы все с уважением шарахались в разные стороны от кортежа вооруженных всадников, всегда сопровождавших великого логофета. Наконец Иоанн протиснулся сквозь этот живой поток и оказался за городской стеной, на дороге, идущей на юг. Через Ливан и Палестину эта дорога вела в святой град Иерусалим. Иоанн, осенив себя крестным знамением, в последний раз оглянулся на ворота Дамаска, а затем бодро зашагал, напевая себе под нос какую-то молитву Ему было радостно и легко идти. Душу наполняло совершенно новое ощущение полной свободы. Он стал мечтать, как придет в знаменитую лавру Саввы Освященного. Как будут рады ему все монахи. Как он там, вдали от всех мирских забот и суетных попечений, напишет самые лучшие свои произведения. Эти произведения приведут многих людей к истине, а многих отвратят от заблуждений. И от этих творческих планов Иоанну стало еще радостней. Он готов был обнять весь белый свет. Ему захотелось всех людей примирить в любви и согласии. «Вся ценность земной жизни — в двух величайших заповедях, — думал с восторгом Иоанн, — любви к Богу и любви к ближнему».
— О, если бы люди это поняли и приняли к исполнению, — громко воскликнул Иоанн, — какая бы прекрасная жизнь была на земле!
Глава 2
1
В летние дни все живое замирает в Иудейской пустыне. Все прячется по щелям и норкам, в пещерах и под навесами скал. В бедной бедуинской палатке, в хижине, сложенной из камня и покрытой пальмовыми ветвями, в монашеских кельях. Везде, куда не могут проникнуть ослепительно яркие, беспощадно горячие лучи щедрого до безумия солнца. Днем это небесное светило здесь царит безраздельно. Соперников ему нет. Но уходит светило на запад, чтобы окунуться в водах великого Средиземного моря, и оживает Иудейская пустыня. Вот уже нищий бедуин покачивается на тощем верблюде. Лев, грозно рыкая, выходит на свою охоту. Крестьянин погоняет осла с нехитрой поклажей. Всякая Божья тварь оживает, расправляет крылья и лапы. Пастухи выгоняют скот на пастбища. А монахи возжигают лампады и становятся на молитву. Здесь ночь не только благоприятное время для работы, но и благодатное время для молитвы. Здесь день начинается с вечера: и был вечер, и было утро — день один. В лавре Саввы Освященного камни до самого рассвета хранят тепло вчерашнего дня. Но пока стоит эта святая обитель на земле, она будет сохранять тепло молитвы своего святого основателя. Сюда, в Иудейскую пустыню, к этому уже давно высохшему руслу некогда бурного Кедронского потока, несущего свои мутные воды с южного склона горы Силоам, и пришел великий авва. Ангел Господень, явившись ему в сияющей одежде, указал на пещеру, находящуюся на высоком каменистом восточном склоне бывшего потока. В этой пещере Савва подвизался в аскетических подвигах и непрестанной молитве пять лет, лишь изредка спускаясь по веревке, чтобы набрать воды и запастись каким-нибудь провиантом. Но вскоре, прослышав про его дивные подвиги, стали приходить к нему другие подвижники, и каждому Савва отводил подобающее место для поселения. Кому небольшую пещерку, кому благословлял построить себе келью. А они, поселившись рядом с ним, безоговорочно признали преподобного Савву своим путеводителем и аввой. На северном склоне Кедронского потока, на самом возвышенном месте, подвижники, вместе со своим аввой, воздвигли каменную башню, с которой началось строительство лавры. Ближе к середине потока преподобный устроил небольшую каменную церковь, куда все пустынники могли собираться по воскресным дням на Божественную литургию. Вот уже более трех веков прошло с того славного времени. За эти три столетия лавра Саввы Освященного сильно разрослась и расстроилась. Мощные каменные стены окружали эту святую обитель, охраняя молитвенный покой ее насельников. А новый искатель подвижнической жизни Иоанн, сын Сергия Мансура, пришедший из Дамаска, стоял в глубокой задумчивости перед воротами этой святой обители.
Всю прошедшую неделю Иоанн жил в Иерусалиме. Перед тем как прийти в Иерусалим, он на несколько дней задержался в Капернауме, у озера Генисаретского. После двухнедельного пути под изнуряющими лучами щедрого палестинского солнца было особенно приятно погрузиться в освежающие воды озера, в котором когда-то Господь со Своими учениками ловил рыбу. И по водам этого озера Он ходил, подбадривая перепуганных апостолов и подавая руку усомнившемуся Петру. Обо всем этом размышлял Иоанн, сидя на берегу озера, больше напоминавшего собой море. Иоанн заметил, что и бури здесь не меньше, чем на море. Когда вдруг неожиданно с востока налетал ветер, до этого спокойная гладь воды начинала вздыматься такими волнами, что небольшим рыбачьим шхунам приходилось довольно-таки туго. Придя в Иерусалим, Иоанн сразу же прошел в храм Святого Воскресения. Взойдя под своды этого величественного собора, он почувствовал благоговейную робость от осознания, что именно здесь происходили главные события всей истории человечества. Здесь и место страдания Господа, здесь и место Его погребения, здесь же совершилась величайшая из всех побед — победа над смертью, славное воскресение Христово. С душевным трепетом вошел Иоанн под своды небольшой кувуклии, устроенной над Гробом Господним, и приложился к месту, где лежало тело Господне. Помолившись, он разыскал настоятеля храма Святого Воскресения пресвитера Флаиса. Тот сразу же повел его к патриарху Иерусалимскому, блаженному Иоанну, который встретил бывшего великого логофета с радостью. Оказывается, Иоанна здесь давно уже ждали, так как его щедрые дары, посланные из Дамаска с торговыми караванами, намного опередили идущего пешком дарителя. Патриарх сказал, что игумен лавры Саввы Освященного предупрежден и тоже с нетерпением ждет знаменитого гостя и уже распорядился поселить его в одну из гостиниц лавры. Патриарх пригласил Иоанна к себе на обед. За обедом патриарх рассказал Иоанну, что его брата Косму он уже рукоположил в епископа города Маюма, так что его нет сейчас в лавре.
После обеда патриарх поручил своему диакону проводить Иоанна в гостиницу. Лаврская гостиница, которую в свое время построил еще сам преподобный Савва, располагалась к востоку от знаменитой башни Давида и представляла собой уютный каменный двухэтажный дом. Старший по гостинице, живой и юркий армянин монах Дометиан, суетился вокруг Иоанна, как будто прибыл не будущий простой послушник лавры, а какой-нибудь посол из соседнего государства. Иоанну было неприятно такое излишнее внимание к его персоне, и потому, когда его водворили в собственную келью, он облегченно вздохнул. Но только он собрался помолиться в уединении, как в дверь снова постучал гостиничный и, низко поклонившись, спросил Иоанна, когда ему принести ужин. Еле сдерживая раздражение, Иоанн отказался от ужина. Но когда монах, извиняясь и раскланиваясь, спросил про завтрашний день, Иоанн с досадой воскликнул:
— Ах, оставь меня, ради Христа, брат Дометиан, в покое. Ни завтра, и ни послезавтра, и никогда мне ничего от тебя не нужно.
Гостиничный растерянно захлопал глазами и вышел, даже забыв прикрыть за собой дверь. Иоанн, уже сожалея, что он не сдержался, пошел в передний угол своей кельи на молитву. Но сердечной молитвы никак не получалось, потому что в сердце засела заноза укоризны за несдержанность со своим ближним. «Какой же я буду монах, когда не имею терпения даже в малом!» Досадуя на себя, Иоанн встал и пошел искать гостиничного. Брата Дометиана он нашел в небольшой часовенке. Тот стоял на коленях и истово молился, при этом тяжко вздыхая. Иоанн, подойдя к нему, встал перед ним на колени и смиренно произнес:
— Брат Дометиан, помолись о мне, грешном, и прости мою грубость и несдержанность.
Дометиан быстро вскочил, лицо его при этом светилось счастьем. Когда Иоанн встал вслед за ним, он порывисто обнял его:
— Брат мой, не говори так, я сам виноват, что досаждал тебе всякими пустяками. Я хотел уже идти просить у тебя прощения, да побоялся тревожить тебя, ведь ты же устал от долгой дороги. А теперь ты сам пришел, какая же это для меня великая радость! Как же я благодарен Богу за такую Его милость ко мне, грешному!
Иоанн, пораженный такой простотой и смиренной христианской любовью, воскликнул:
— Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты привел меня сюда, дабы показать мне истинное братское смирение. Давай, брат Дометиан, помолимся с тобой вместе.
За время своего пребывания в Иерусалиме Иоанн очень сдружился с Дометианом, и тот водил его по всем святым местам, разъясняя, где и что происходило во времена Христа. Пришли они и в знаменитый храм Гефсимании. Иоанн с восторгом взирал на мраморные колонны храма, вспоминая свою миссию в далекой юности. Дометиан, видя, с каким особым вниманием Иоанн рассматривает колонны, пояснял:
— Про этот храм рассказывают, что еще во времена халифа Абд-аль-Малика его хотели разобрать, чтобы взять колонны для сарацинского храма в Мекке. Но Бог не допустил того. Один из знатных христиан, патриций Павел Клеоз, уговорил халифа не ломать храм, а мрамор для Мекки взять у ромеев. Теперь Павел Клеоз захоронен возле этого храма.
— О брат мой Дометиан! Отведи меня к его могиле, в свое время я хорошо знал этого человека.
Монах подвел Иоанна к могиле с крестом из розового мрамора, такого же, как на колоннах, и оставил его одного. Иоанн долго стоял возле могильного холмика и молился о упокоении души славного патриция, имя которого ему было особо дорого как воспоминание о тех славных днях. Вспомнил он и василевса Юстиниана, и молитвенный вздох непроизвольно вырвался из его груди:
— Господи, упокой душу раба Твоего Юстиниана. Пусть он пребывает в любви Твоей совершенной, о которой вопрошала мятущаяся душа его.
Из Иерусалима Иоанн направился в Вифлеем. Здесь он поклонился месту рождения Господа Иисуса Христа. В Вифлееме тоже была лаврская гостиница, в которой Иоанн остановился на три дня.
2
Теперь, когда Иоанн стоял перед воротами духовной цитадели православной веры, его охватил непонятный страх. Здесь он должен будет умереть для сего суетного мира. Об этом он мечтал с самой юности. С тех пор как сюда ушел его любимый учитель монах Косма. И вот теперь наконец-то, отложив все житейские попечения, он сам может начать новую жизнь. «Получится ли у меня стать хорошим монахом? — размышлял он. — Мои сочинения, написанные за этими святыми стенами, будут приводить к Церкви заблудшие души, для меня это будет самой большой наградой. Но для того чтобы вести других, надо самому возрастать духовно. Ведь ради этого высокого служения, оставив все, я теперь стою здесь, перед этими святыми вратами. Господи, помоги мне!» Иоанн взял деревянный молоток, висевший на веревке перед воротами, и решительно ударил им три раза. В воротах открылось небольшое окошечко, в котором показалось суровое лицо пожилого монаха. Он подозрительно осмотрел Иоанна, выспросил его, кто он и зачем здесь. Затем, так ничего и не сказав Иоанну, закрыл окошко и ушел. Иоанну пришлось стоять довольно долго. Но в конце концов ворота открылись, и он увидел, кроме уже знакомого вратарника, еще одного монаха, моложе первого, но с таким же суровым видом.
— Идем за мной, наш игумен Никодим ждет тебя, — сказал этот монах и, сразу же повернувшись, пошел.
Иоанн не мешкая поспешил за монахом. Они зашли в одно из зданий и прошли какими-то замысловатыми переходами в другое. Там они поднялись на второй этаж и вскоре оказались в покоях игумена лавры. Покои игумена состояли из просторной комнаты, где одна из стен была сплошь завешана иконами. А вдоль других двух стояли шкафы с книгами. Сам игумен, высокий, аскетического вида монах лет шестидесяти, встретил Иоанна стоя. Иоанн, зайдя в комнату, сразу совершил перед игуменом земной поклон. Никодим благословил Иоанна, дав ему для поцелуя свою сухую жилистую руку. Затем, жестом отпустив сопровождавшего монаха, так же жестом предложил Иоанну присесть на деревянную скамейку, а сам сел напротив него и начал разговор:
— Я очень рад видеть тебя, Иоанн Мансур. Честно сказать, мы были удивлены твоему решению оставить все и уйти на монашеское житие. Но тем более велика твоя награда перед Господом, потому как тебе было что оставлять. К нам же в монастырь приходят в большинстве своем люди бедные, и они здесь больше находят, чем теряют там, в миру, — при этих словах впервые губы игумена тронула чуть заметная улыбка. — Нам такие грамотные люди, как ты, нужны. Книжному делу из наших насельников мало кто обучен. Но мы свято чтим завет нашего аввы, преподобного Саввы Освященного, и всех новоначальных принимаем только после испытания под руководством опытного старца. Вначале их обучаем чтению псалмов. Это хоть порой и трудное дело, но при определенном усердии возможно даже для простого крестьянина. Тебя же обучать не надо, коль у тебя был такой учитель, как преподобный Косма Каламбриец. Да и твои сочинения против иконоборцев известны во всем христианском мире. Наши монахи все знают о тебе и возносят свои молитвы за тебя как учителя Церкви. Но даже я, игумен лавры, не могу нарушить устав нашего аввы и постричь тебя в монахи без испытательного срока. Для новоначальных преподобный Савва основал небольшую киновию с северной стороны нашей лавры. Там живут опытные в духовном делании старцы. Каждый старец берет под свое начало вновь пришедшего и под своим строгим надзором наставляет его в монашеской жизни. Когда же старец убеждается, что отрекшийся от мира твердо изучил правило псалмопения и стал способен бдеть над своим умом, очистив свои мысли от воспоминаний о мирских вещах, а также научился сражаться против чуждых помыслов, он представляет его мне как достойного быть в числе братии монастыря. Над ним совершается постриг, и я даю ему келью в лавре. То же самое предстоит и тебе. Теперь ответь мне, Иоанн, готов ли ты подчиниться этому правилу со смирением и сердечной решимостью? Не смущает ли тебя, Иоанн, предстоящее испытание?
— Не только не смущает, отец игумен, но и радует возможность познать то, что мне прежде всего необходимо для иноческой жизни. Именно этих познаний мне и не хватает, а потому к этому и стремится моя душа.
— Это достойный ответ. Опытных духовных старцев, не имеющих пока в своих кельях учеников, у нас восемь человек. Пойдем к ним, я их попросил собраться в нашем пещерном храме.
— Этот пещерный храм преподобному Савве указал Сам Господь, — сказал игумен, когда они с Иоанном вышли из его кельи. — Как-то раз ночью блаженный Савва вышел из своей пещеры, читая псалмы Давида. Вдруг к западу от Кедронского потока он увидел огненный столп, утвержденный на земле, вершиной же своей касающийся неба. Увидев это знамение, Савва возрадовался и пребывал в молитве до рассвета. Когда наступило утро, он со страхом и великой радостью взошел туда и увидел большую и удивительную пещеру, которая внутри имела вид церкви Божьей, ибо в этой пещере с восточной стороны находилось Богом созданное отделение со сводом. С северной стороны Савва нашел большой дом наподобие тех палат при церквах, где хранятся церковные вещи. С южной стороны он увидел солнечный свет. Эту пещеру Савва и приспособил под храм.
Пока игумен рассказывал про пещерный храм, они подошли к нему. Рядом с пещерным храмом Иоанн увидел другой каменный храм. А между этими храмами находилась каменная гробница. Никодим подошел к ней и, поклонившись, поцеловал ее. Потом пояснил Иоанну, что здесь лежат честные мощи преподобного Саввы Освященного. Иоанн тоже с благоговением припал к раке с мощами:
— О, преподобный авва! — молился Иоанн, прикладываясь к гробнице основателя лавры. — Я, недостойный и грешный, прибегаю к твоей милости и прошу твоих святых молитв пред Престолом Всевышнего. А еще прошу тебя, святый Савва, прими меня в твою святую обитель, которую ты создал во славу Божию и спасение душ многих чад твоих. И я, недостойный и грешный Иоанн, хочу быть в числе этих чад твоих, чтобы с ними едиными устами и единым сердцем взывать к Богу: аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа.
Приложившись к гробнице, Иоанн последовал за игуменом в пещерный храм. В полумраке храма светились лампады. И в этом свете Иоанн увидел, словно призрачные тени, аскетические фигуры монахов. Завидев игумена, они все поспешили к нему под благословение, припадая пред ним в земном поклоне. Затем старцы чинно встали в ряд, и взоры их устремились на Иоанна. Тот, немного оробев, по знаку игумена подошел к старцам и совершил пред ними земной поклон. Никодим, обращаясь к монахам, сказал:
— Братья мои, пред вами Иоанн, сын Сергия Мансура из Дамаска. Он пришел в нашу лавру, ища иноческого жития. Мы все с вами знаем достоинства этого славного в делах и вере мужа. Он тот, кто сумел защитить в своих письменах почитание святых икон. Теперь же достойный во всех отношениях муж готов пройти искус послушания под руководством одного из вас. Давайте же решим все вместе, кто из вас возьмет в свою келью Иоанна, чтоб он мог пройти весь испытательный срок и быть принятым в лавру, как это завещал нам великий боговидец Савва.
Все старцы потупили свои взоры в землю и стояли с каким-то виноватым видом. Затянувшееся молчание пришлось прервать самому игумену:
— Брат Пафнутий, говори ты.
— Отец честный, боголюбезный наш игумен. Я буду говорить правду. Не прогневись же на меня, грешного и недостойного. Среди нас ты не найдешь ни одного способного учить того, кто учит целые государства и народы и обличает нечестие царей. Какой же из меня наставник будет, когда я родился в бедной хижине крестьянской, а он родился во дворце богатом. Я слова не смогу произнести пред ним, а не то чтобы учить чему.
После этой речи старцы осмелели и заговорили.
— Брат наш Пафнутий, тот хоть может говорить красиво. Вот хоть бы как сейчас. А я совсем косноязычен и гугнив, — говорил сгорбленный, словно крюк, монах Нектарий. — Чему я научу ученого такого, как Иоанн, сын Сергия Мансура? Нет, не могу, прости меня, отец игумен.
Вслед за этим монахом стали отказываться и другие. Иоанн совсем растерялся от такого оборота дела и с беспокойством поглядывал на игумена. Никодим сердито насупился и уже ни на кого не глядел. Иоанн просительно посмотрел на старцев. Он заметил, что в то время как все монахи между собой перешептываются, обсуждая сложившуюся ситуацию, один из них стоит особняком и внимательно смотрит на Иоанна. Иоанн тоже посмотрел на старца умоляющим взором: «Ну, хоть ты, старче, не откажись от меня, грешного». Старец вдруг решительно шагнул вперед. Его собратья сразу замолкли, а игумен поднял на старца вопросительный взгляд:
— Что скажешь нам, брат Диодор?
— Я возьму Иоанна из Дамаска под свое начало. — При этих словах подвижника все облегченно вздохнули, в том числе и Иоанн. — Но только при одном непременном условии, — тут же добавил подвижник. — Кроме обычных правил для всех новоначальных, я хочу, чтобы Иоанн не имел в уме своем ничего мирского и хранил бы ум свой неприкосновенным и чистым от всякого суетного пристрастия и пустой гордыни. Чтобы не хвалился своей мудростью и тем, чему научился, и не думал бы, что может постигнуть все в совершенстве до конца; напротив, пусть знает, что помышления его немощны и разум может погрешить, а потому пусть лучше заботится о том, чтобы ум его просвещался Богом.
— Что скажешь? — обратился игумен к Иоанну, довольный, что все благополучно разрешилось.
— Что же я могу сказать, отец игумен, — радостно ответил Иоанн, — я именно об этом мечтал все годы.
— Но я еще не все сказал. Есть главное условие, — перебил старец обрадованного Иоанна. — Я возьму тебя при условии, что ты обещаешь никогда не писать никаких писем и прочих ученых трудов. Коли ты пришел в лавру, чтобы стать монахом, навсегда оставь все бесплодные мечтания и сочинения ума. Пост, молитва и труд будут единственным твоим деланием в монастыре.
До сознания Иоанна не сразу дошел смысл сказанного старцем. А когда дошел, все внутри него похолодело, а потом его бросило в жар. Он растерянно улыбался, оглядывая всех стоящих, словно ища в них поддержки. Монахи стояли в суровом молчании, ожидая, что ответит Иоанн. А он не знал, что ему отвечать. «Да и зачем я здесь? — мелькнуло в его сознании. — Ведь я шел сюда именно ради того, от чего теперь требуют меня отречься. Да возможно ли это? Может быть, я не так все понял?»
— Скажи мне, отец честной, на какое время ты даешь мне это правило? — дрожащим от волнения голосом спросил Иоанн.
— Навсегда. На всю твою оставшуюся жизнь, — твердо произнес старец, глядя прямо в глаза Иоанну.
— На всю жизнь, — как эхо повторил Иоанн, и тут же словно кто-то ему шепнул на ухо: «Надо сейчас просто уйти отсюда, и все».
Вдруг Иоанн почувствовал такую слабость в ногах, что ему пришлось опуститься на колени. Он поднял свой взгляд на старца. Иоанн хотел сказать, что это послушание сверх его сил, но горло сдавил спазм, и он не мог произнести даже слова. Иоанн только смотрел на старца, и взгляд его выражал мольбу: «Ты же знаешь, что дать этот обет для меня все равно что умереть. Понимаешь ли ты это, отче Диодоре?» — «Понимаю, — отвечали ему глаза старца, — понимаю, а потому и требую этого обета. Ведь ты сюда пришел умереть для мира, так умри. Умри, чтоб возродиться к иной жизни». «Какая же может быть жизнь, если вместе с этим обетом умрет моя душа?» — говорили полные отчаяния глаза Иоанна. Но глаза старца, продолжавшие сурово взирать на совсем растерянного и подавленного горем Иоанна, говорили ему: «Кто сбережет душу, тот потеряет ее, а кто потеряет ее ради Христа, тот сбережет. Господь силен воскресить душу, умершую ради Него», — отвечал ему взгляд старца.
— Пусть будет так, как ты сказал, преподобный Диодор, — наконец выдавил из себя осипшим голосом Иоанн.
Старец подошел к коленопреклоненному Иоанну и протянул ему свою иссохшую, костлявую руку. Иоанн взялся за эту руку, и она, несмотря на немощный вид старца, оказалась довольно-таки сильной, и эта сила передалась ему. Опираясь на руку старца, Иоанн встал. Ноги его плохо слушались и дрожали, но, превозмогая эту слабость, он побрел вслед за своим наставником.
Глава 3
1
Очнувшись, Иоанн увидел, что лежит в какой-то пещере на козьей шкуре. Невдалеке, ближе к выходу из пещеры, сидел старый монах и плел корзину. Захотелось пить, и Иоанн уже собирался попросить об этом монаха, но тот, заметив, что ученик очнулся, молча поднес ему глиняную кружку с водой. Иоанн, жадно припав к ней пересохшими губами, сделал несколько больших глотков. Живительная влага окончательно прояснила его сознание, и он вспомнил, что сюда, в пещеру, его привел старец Диодор.
— Что со мной? — слабым голосом спросил Иоанн.
— Ох, — сокрушенно вздохнул старец, — до чего же вы, ученые люди, слабый народ! Многого хотите достичь в своих познаниях, а забываете, что едино есть на потребу. Потому-то душа, не имея блаженной целостности, дает жар телу. Вот остынет душа от суеты мирской и пустых волнений, остынет тогда и тело.
Говоря это Иоанну, старик не прекращал, быстро и ловко орудуя руками, сплетать гибкие прутья пальмовых ветвей. Слова наставника окончательно вернули Иоанна к действительности. Он попытался встать, но старец суровым голосом предупредил его движение:
— В моей келье и ложиться и вставать только по благословению.
Иоанн с радостью покорился этому велению, так как был еще очень слаб. Некоторое время он лежал молча, вспоминая о прожитых годах своей жизни. Почему-то ему вспомнился опять василевс Юстиниан с его сомнениями в возможности исполнять заповеди Христа.
— Наставник мой, — приподнимаясь на локте, спросил Иоанн, — позволительно ли мне задавать тебе вопросы?
— Да, сын мой, тебе позволительно задавать вопросы, но только те, которые служат на пользу души.
— Скажи мне, отче, возможно ли простому человеку исполнить все заповеди Господа нашего Иисуса Христа?
— Их может исполнить только тот, — отвечал старец, — кто подражает Господу и следует Его стопам.
— Кто же, отче, может подражать Господу? Ведь Господь есть Бог, и хотя Он сделался человеком, но без греха, а человек — грешник, порабощенный бесчисленными страстями, как же такой человек может подражать Господу?
— Пока человек порабощен духу мира, — отвечал старец, — никак не может подражать Господу. Но те, кои могут сказать, как апостолы: «Мы оставили все и последовали за Тобой», — вот эти люди получают от Господа силу подражать Ему и исполнять все Его заповеди.
— Вот я оставил все, научи же меня, как мне исполнять заповеди и стяжать добродетель?
Старец отложил в сторону корзину и внимательно посмотрел на Иоанна. Его суровое лицо тронуло что-то наподобие снисходительной улыбки.
— Не можешь ты, Иоанн, исполнять заповеди и стяжать добродетель, пока не отвергнешься себя. Ты раздал свое имение — это доброе начало пути. Но в своей душе ты принес в обитель свои страстные помыслы и суетные желания. Теперь ты обещал отвергнуться от них. Но исполнить это обещание намного труднее, чем раздать свое имение.
— Воистину, отче, ты прав, — покорно согласился Иоанн.
Старец, вернувшись к плетению корзины, продолжал поучать Иоанна:
— Запомни, сын мой, где страх Божий, там восхождение к добродетели, а где нерадение и бесстрашие, там нисхождение к беззаконию. Внимай, Иоанне, всему и во всем. Глаза даны тебе, чтоб, видя дела Божии, ты прославлял Бога; но если не будешь внимать и хорошо употреблять их, они могут низвергнуть тебя в блуждание ума. Язык дан тебе, чтобы славословить Всеблагого Творца; но, если не будешь внимать, можешь впасть в осуждение и хуление. Слух дан тебе, чтоб, принимая им слово Божие, освящать тем сердце; но если не будешь внимать, можешь напоить чрез него ядом душу свою. — Все это старец говорил строгим голосом, а при слове «но» поднимал указательный палец вверх. И хотя эти бесхитростные поучения не давали изучившему святых отцов Иоанну какой-либо пищи для ума, но для души его были целительным бальзамом. А голос старца продолжал мерно звучать под сводами пещерной кельи: — Как рыба не может жить без воды, так душа без безмолвия и поучения в Божественных Писаниях не может спастись. Не можешь быть солнцем, будь хоть звездой, только восходи ввысь, отрываясь от земли. Творящий добро в надежде воздаяния не Богу работает, а себе. Невозможно стяжать что-нибудь доброе без терпения и воздержания, смирения и непрестанной молитвы…
Речь старца журчала, как нескончаемый поток живительной влаги. Иоанн то слушал, то проваливался в забытье. К вечеру он был совершенно здоров и, поев вместе с наставником чечевичной похлебки, встал на молитву. Когда они ложились спать, старец указал ему на единственное в келье ложе, а сам лег на какую-то дерюгу у самого порога. Иоанн пробовал возражать, но старец сказал, что он всегда спит здесь и не собирается уступать это место даже самому патриарху.
2
Вот уже три месяца, как Иоанн жил в келье своего наставника. Утром после молитвы он обычно уходил за пальмовыми ветками, приносил их в келью и очищал от листьев. Потом они со старцем плели корзины. Во время работы они или молились, или старец говорил свои поучения. По воскресным дням они приходили в лавру к Божественной литургии и причащались Святых Тайн. Когда они сплетали двадцать или тридцать корзин, старец посылал Иоанна продавать их на базар в какое-нибудь ближайшее селение или в Вифлеем.
Как-то раз, когда они закончили плетение очередной партии корзин, старец как бы невзначай сказал:
— Я слышал, чадо, что в Дамаске корзины продаются дороже, чем у нас в Палестине.
— Наверное так, отче, ведь Дамаск большой и богатый город, — простодушно подтвердил Иоанн, — впрочем, я никогда не ходил на базар, так что наверняка знать не могу.
— Ну да, я и забыл, что там у тебя были рабы, зачем же тебе самому ходить на рынок, — язвительно сказал старец.
Иоанн густо покраснел. А старец как ни в чем не бывало продолжал:
— В нашей келье, как ты сам видишь, многого самого необходимого не хватает, а надвигается зима. Да и нашей святой обители деньги нужны. Итак, возьми эти корзины, пойди в Дамаск и продай их там, скажем, по одной золотой номисме за четыре корзины.
Иоанн был в сильном смущении. Идти в город, где его все знали, казалось ему очень неудобным. Увидят бывшего великого логофета в таком бедственном положении и наверняка будут смеяться. Очень смущала его и цена. Она была неимоверно большая. В десятки раз больше, чем та, за которую Иоанн продавал корзины здесь, в Палестине. Но из смирения не стал перечить своему наставнику.
— Хорошо, отче, как благословил, так и сделаю.
— Отправляйся, сын мой, да смотри, не продавай их дешевле назначенной цены.
Так и отправился Иоанн с корзинами в Дамаск выполнять благословение старца. Когда он прибыл в город, на базарную площадь, то понял, как напрасно переживал, что его здесь будут узнавать. Жители Дамаска привыкли видеть Иоанна в богатых, тканных золотом одеяниях, а пред ними предстал нищий монах в дырявом рубище. Да и от постоянного строгого поста щеки его ввалились. Борода и волосы, когда-то аккуратно подстриженные, теперь отросли, как у настоящего отшельника. Корзины были сделаны добротно, поэтому многие подходили и спрашивали цену. Но когда Иоанн называл ее, то отходили, как от ненормального. Многие злословили и оскорбляли Иоанна. Так и не продав корзин в первый день, Иоанн ночевал во дворе одного храма прямо на мостовой. А утром, помолившись, опять пошел на базар. Один араб, подойдя к нему, долго рассматривал корзины, а потом сказал:
— Я куплю у тебя все. — Но когда узнал цену, так рассвирепел, что больно пнул Иоанна в живот, обозвав христианской собакой.
Софроний, придя на базар, чтобы купить домой овощей, как раз застал эту картину избиения Иоанна арабом. Он пригляделся к монаху, и сердце его екнуло в груди и чуть не остановилось. Он сразу же узнал своего господина. Первым порывом было бежать к Иоанну. Но его остановила мысль: «Ведь мой господин не захочет в таком унижении предстать своему слуге. Для него это будет слишком больно». Так рассудил Софроний, заметив, что Иоанн все время наклоняет голову, чтобы случайно его кто-нибудь не признал. Слезы жалости потекли из глаз старого слуги. Он бочком, незаметно стал приближаться к своему бывшему хозяину, чутко прислушиваясь к его разговору с покупателями. Как раз подошла одна женщина и спросила цену. Когда Иоанн, не поднимая головы, назвал ей цену, она обозвала его сумасшедшим монахом. Но теперь Софроний понял, в чем дело. Его хозяин просит за корзины неимоверно большие деньги. «Значит, так нужно, — подумал Софроний, — наш господин был всегда щедрым и жадностью никогда не страдал. Надо ему помочь». И Софроний быстро пошел домой. Дома он все рассказал жене Фавсте. Та, всплеснув руками, вскричала:
— Так пойдем же скорей к нему. Приведем его к нам, напоим и накормим и купим все его корзины.
— Глупая женщина, да разве мы не раним его сердце, открыв его нищету и убогость? Да я уверен, не примет он от нас деньги. Это, наверное, его в монастыре заставили продавать корзины.
— Как? — схватилась испуганно Фавста за свой рот. — Неужели в святой обители так могут издеваться над нашим добрым господином? — И простодушная женщина горько разрыдалась.
— Хватит плакать, жена, лучше быстрее собирайся, берем деньги и идем хоть издалека посмотрим на нашего любимого господина.
Придя на рынок, Софроний разыскал своего знакомого лавочника и, вручив ему деньги, сказал:
— Подойди к тому бедному монаху и купи у него для меня все корзины.
— Да ты с ума сошел, Софроний! На эти же деньги можно целых два года жить безбедно.
— О, несмысленный, я давно собирался пожертвовать деньги на монастырь. А тут такой случай, Бог все видит и каждому воздаст.
— Ну, как знаешь. Твои деньги, мне-то что? — И пошел за корзинами.
— Благодарю тебя, добрый человек, — сказал обрадованный Иоанн, когда получил за корзины деньги. — Скажи мне хоть твое имя, чтобы я мог молиться за тебя Богу.
— Молись, монах, не за меня, а за Софрония, он купил эти корзины.
Софроний с Фавстой стояли в сторонке и украдкой смахивали с лица набегающие слезы. Они были счастливы, что смогли послужить своему господину. Иоанн же, получив деньги, не мешкая отправился в обратный путь. Когда он подходил к воротам, то обернулся последний раз посмотреть на родной город и заметил вдали мужчину с женщиной, которые смотрели ему вслед, а в своих руках они держали его корзины. Тут он догадался, кто был этот добрый Софроний. Он помахал им приветливо рукой. Они тут же, бросив корзины, радостно воздели руки к небу, но Иоанн уже скрылся за воротами города.
3
В глубоком раздумье сидел Иоанн у порога кельи своего наставника. Спокойная и размеренная жизнь святой обители, казалось бы, залечила душевную рану, причиненную строгим запретом на его писательские труды. Но так только казалось. Первый год запрет исполнялся им на удивление легко. Иоанну казалось, что он окончательно смирился со своей участью молчальника. Но вот пошел второй год, и в душу стали закрадываться сомнения: а прав ли старец в своем категоричном отрицании церковного творчества? Этот запрет Иоанн невольно сравнивал с иконоборчеством. Ведь сказано в Писании: хвалите Господа во струнах и органе. Что было бы, если бы пророк Самуил запретил царю Давиду сочинять и петь псалмы? Иоанна стала преследовать мысль, что он согрешает, не исполняя обещание, данное Богородице. Шов на его руке постоянно напоминал ему об этом. Свои сомнения Иоанн изливал в молитве к Царице Небесной. Икону Богоматери, его дар монастырю, поместили в храме на самом видном месте. И теперь, когда он со своим старцем приходил в храм к воскресной или праздничной службе, то старался встать ближе к своей иконе. Перед иконой он горячо молился Владычице о том, чтобы Она дала ему возможность выполнить обеты, данные в ту незабываемую ночь. Но Пресвятая Богородица словно не слышала его. Иоанн, всегда любивший диалектику, и здесь пытался рассуждать логично: предположим, рассуждал он, Богородица допустила испытание его смирения через запрет старца. Но ведь старец наложил свой запрет на всю жизнь, а не на какой-то срок. Нет даже лучика надежды. Впереди ничего нет. И вот эта беспросветность была самым тяжелым испытанием для него. Он хотел смиряться, и он смирялся. Но там, в глубине души, словно в раскаленном горне руда, переплавлялся его поэтический дар с возвышенными мыслями и благоговейными чувствами. Иногда этот вулкан чувств и мыслей невольно прорывался наружу небольшими струйками, как предвестниками будущего мощного извержения. Так однажды, когда он готовился к святому причастию, у него сама собой полилась молитва: «Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю…» Старец внимательно слушал, а потом спросил: «Кто написал эту чудную молитву, Иоанн Златоуст или Василий Великий?» Пришлось Иоанну признаться, что он сам ее только что сочинил, не имея к этому специального намерения. Старец на это сильно рассердился: «Ты нарушаешь свои обеты, я же запретил тебе что-нибудь сочинять! Смотри же, чтобы такого больше не повторялось. Даже невольные мысли инок не должен допускать, а должен гнать их от себя как бесовское наваждение». Вот в таких тяжких раздумьях и застал Иоанна пришедший к нему монах Никифор. Иоанн сразу заметил, что у Никифора что-то случилось. Его бледный вид и растерянный блуждающий взгляд сами за себя говорили о его душевном потрясении.
— Я пришел к тебе с мольбой и надеждой. Я знаю, только один ты сейчас можешь мне помочь.
— Расскажи мне, брат Никифор, что случилось? — с беспокойством спросил Иоанн.
— У меня большое горе. Умер мой брат Нафанаил; ты знаешь, Иоанн, что он мне был братом не только по плоти, но и по духу. Когда-то он заменил мне отца и мать, а теперь его нет со мной. Только не успокаивай меня, Иоанн, как это делают другие, говоря, чтобы я не скорбел, как и прочие, не имеющие упования. Я все это знаю не хуже других монахов. Но одно дело знать разумом, а другое потерять близкого тебе человека. Для души разум не всегда может дать утешение. Я не знаю, что мне делать.
— Только молитва, брат Никифор, может облегчить твою душу, — стал увещать его Иоанн.
— Ты сказал истину, Иоанн. Именно за этим я и шел к тебе. Напиши мне такую умилительную молитву, чтобы я нашел в ней утешение в моем великом горе.
— Никифор, как же ты можешь просить меня об этом, если знаешь, какой запрет наложил на меня Диодор?
— Может быть, Диодор и достиг своими подвигами какого-либо совершенства, но я не вижу в нем сострадания к ближним. Уж больно суров твой старец. Я не хочу его осуждать, ибо сказано: не судите, да не судимы будете, но горе нам, если наша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев. Умоляю тебя, Иоанне, прояви сострадание к твоему ближнему, и Господь вознаградит тебя. Твой же старец ничего не узнает, он ушел в город и не скоро вернется.
— О, брат мой Никифор, неужели ты думаешь, что я буду лукавить пред моим наставником и скрывать от него свои неправедные поступки? Да не будет такого никогда! Твое горе делает простительным твой грех. Иди с миром, я буду скорбеть вместе с тобой о твоем брате, но исполнить твою просьбу не в моей власти.
Никифор упал пред Иоанном на колени и взмолился:
— Прости мне, брат мой Иоанн; действительно, горе помрачает мой рассудок, потому-то я и пришел к тебе за лекарством.
— Прости и ты меня, Никифор, за то, что я не могу тебе помочь ничем.
Никифор встал с колен, сокрушенно вздохнув, и побрел, опустив голову. Но потом все же повернулся и с упреком в голосе сказал:
— Иоанн, а если б ты был врачом, а какой-нибудь больной страдал от телесного недуга, как я сейчас страдаю от духовного, ты тоже бы ему отказал во врачевании? И как бы ты дал ответ пред Богом за то, что умер человек, которому ты не оказал помощи?
— Погоди, брат Никифор, — сказал Иоанн.
Никифор остановился, с надеждой посмотрев на Иоанна. Тот стоял в глубокой задумчивости, словно и не замечая Никифора, которого только что сам окликнул.
— Иоанн, — робко произнес монах, — ты мне хотел что-то сказать.
На Никифора устремился глубокий, словно пронизывающий взгляд скорбных глаз Иоанна.
— Я должен помочь тебе, ведь любовь сильнее любых запретов. Принеси мне сейчас чернила и пергамент.
Глава 4
1
Когда Иоанн получил пергамент, перо и чернила, сердце его так разволновалось, что готово было выскочить из груди. «Как часто в этой жизни, — подумал он, — радость сменяет скорбь, а скорбь сменяет радость. Но вот приходит смерть и забирает и то и другое. Для чего человек суетится в этом мире, если конец один и для всех одинаков?» Иоанн помолился, обмакнул перо в чернильницу, и строки надгробного стиха стали ложиться одна за другой:
Какая житейская сладость
непричастна скорби?
Какая слава была на земле неизменною?
Всё — тени слабее,
всё — обманчивее сонных мечтаний.
Одно мгновение — и всё это
наследует смерть!
Он уже не просто сочинял, а сама душа его стонала и пела скорбные слова:
Увы мне! Какая борьба при разлуке
души с телом!
Увы мне! Как скорбит она тогда и —
нет сострадающего.
Обращает взоры к Ангелам? Мольба напрасна.
Простирает к людям руки? Нет помощника.
Любезные братья мои! Вспомним краткость
жизни нашей;
Помолимся Христу, да упокоит
преставленного
И душам нашим подаст великую милость.
Суета — всё человеческое;
всё не минует смерти.
Уже к вечеру Иоанн отдал рукопись Никифору, объяснив, каким мотивом ее можно петь на погребении. Когда на следующий день тело покойника принесли в храм, под его сводами впервые зазвучали погребальные стихиры Иоанна. Сам автор стоял в храме и задумчиво внимал гармоничному звучанию хора:
Плачу и рыдаю, когда помышляю о смерти
И вижу созданную по образу Божью красоту,
Лежащую во гробе
Безобразною, бесславною, не имущею вида.
О чудо, что за тайна совершилась над нами?
Как предались мы тлению?
Как соединились со смертью?
Истинно, только по воле Бога
Подается покой преставленному.
Иоанн стоял и плакал. Плакал о том, что не сдержал своего обета, нарушил запрет своего старца. Ему теперь было даже стыдно возвращаться в келью Диодора. Хотелось спрятаться от старца, забиться в какую-нибудь щель. Стать незаметным. Что-то теперь будет? Как воспримет его грех старец? Иоанну вдруг ясно представилось смятенное состояние Адама после его грехопадения. «Адам убоялся и пытался скрыться от Бога. Глупец, как же можно укрыться от Всевидящего? Только повреждение ума могло породить эту безумную идею. Значит, первым следствием грехопадения стал страх и помрачение рассудка. Господи, не дай помрачиться рассудку моему. Бог вопрошает: "Адам, где ты?" А разве Бог не знает, где Адам, зачем спрашивает? Да потому и спрашивает, что хочет покаяния Адама в грехе. Адам, отзовись покаянием! Приди, как заблудившийся сын. Господи, дай мне истинное покаяние! Господи, смягчи гнев Диодора, да примет он покаяние мое. Нет, не раскаялся Адам в грехе своем. Он признается лишь в страхе перед Богом. Откуда же этот страх у тебя? Не ел ли ты с дерева? Господи! Перемени страх мой на покаянное чувство любви. Второй раз любящий Отец зовет Адама к покаянию. Но покаяния в Адаме нет. Во всем он винит своего Создателя: "Жена, которую Ты мне дал, она мне дала, и я ел". О человеческое неразумие, закосневшее в грехах своих, доколе мы будем искать виноватых вокруг себя? Никифор здесь ни при чем. Я сам желал нарушить этот запрет. Желание прикоснуться к запретному плоду мучило и терзало мою душу. А я, глупец, подумал прекратить это терзание, исполнив свое желание. Так что же? Теперь, когда я вкусил запрещенное, меньше ли терзается моя душа? Нет, она еще больше страдает. Господи, помоги мне принести достойные плоды покаяния. Не отринь меня от Твоей милости».
2
С трепетным волнением ожидал Иоанн возвращения старца. Три дня он не вкушал никакой пищи и стоял на молитве день и ночь. «Придет старец, — думал Иоанн, — и я сразу упаду пред ним на колени и буду смиренно просить какую угодно епитимью, только бы вымолить прощение». На третий день, утомленный молитвой, он задремал. Проснулся Иоанн от того, что почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Он открыл глаза и увидел стоящего над ним старца. Взгляд наставника не предвещал ничего хорошего. Видно, кто-то уже опередил Иоанна и доложил старцу о нарушении его запрета.
— Что так скоро ты забыл свои обещания? — сказал старец каким-то отрешенным голосом, а потом, указав на дверь, твердо произнес: — Уходи. Таким, как ты, не место в нашей святой обители.
— Прости меня, отче, я виноват перед Богом и тобой и уже недостоин быть твоим учеником, но дай мне возможность искупить свой грех.
— Уходи. Ты оскверняешь своим непослушанием святыню этого места, — снова указал старец на дверь. — Пока в твоей душе живет гордыня, держись от наших келий подальше, чтобы не стать соблазном для других.
Иоанн еще раз поклонился старцу до земли и вышел. Он присел недалеко от кельи прямо на землю. На него неожиданно накатила волна такой сильной грусти, в которой перемешалось все: и стыд, и жалость к себе, и обида на суровость старца, и одновременно раскаяние, и невозможность все исправить, и самое страшное чувство — богооставленность. Он горько заплакал. Слезы лились каким-то нескончаемым потоком, и сквозь эти слезы он увидел большую толпу монахов во главе с игуменом Никодимом, спешащих к нему. Рядом со старцами шел монах Никифор и, размахивая руками, в чем-то горячо их убеждал. Все подошли и окружили Иоанна:
— Мы пришли просить за тебя милости у Диодора, — сказал игумен.
— Это самое доброе дело, которое вы можете для меня совершить, — сказал смиренно Иоанн, и у него в сердце загорелся огонек надежды, который вмиг осушил его слезы.
Игумен постучал в келью и вызвал старца. Когда Диодор вышел, все монахи, не исключая Никодима, упали пред ним на колени.
— Что вы делаете, отцы честные? — в испуге вскричал Диодор и тоже рухнул перед ними на колени.
— Мы все как один просим за нашего брата во Христе Иоанна. Не гони его от себя, пожалей его и нас. Наложи какую угодно епитимью, но не гони.
Наступило молчание, в котором было слышно только сердитое сопение Диодора да покашливание монахов.
— Брат наш Диодор, мы не встанем с колен, пока ты не простишь Иоанна, — сказал один из пришедших старцев.
— Хорошо, — сказал наконец Диодор и встал с колен. — Если сожаление о своем грехе у Иоанна истинное, то пусть исполнит епитимью, и тогда я прощу его. А до той поры мой приговор в силе. Пусть он пройдет по всей лавре и у всех келий убирет нечистоты из выгребных ям.
Монахи охнули от удивления, никак не ожидая такой суровой епитимьи. Они повернулись к Иоанну, чтобы узнать, согласен ли он на такое унижение. Но, к их еще большему удивлению, увидели сияющие счастьем глаза Иоанна. Он слышал приговор старца, и все, навалившееся на его душу, вмиг растаяло, как прошлогодний снег, в теплых лучах весеннего солнца. Монахи поклонились Диодору и пошли назад, в недоумении качая головами. Никифор, не скрывая своего недовольства, ворчал:
— Ну надо же, что удумал старец, царедворца и знаменитого защитника православной веры заставил чистить туалеты! Такого еще на свете не было никогда. Господи, прости ты нас, грешных, и помилуй.
Когда все разошлись, Диодор встал на молитву перед единственной в его келье иконой Пречистой Богоматери. Молился он долго и истово. Уже ночь спустилась над Кедронским ущельем, а старец все молился. Ближе к рассвету усталость взяла свое и старец задремал. Но и даже во сне он продолжал молиться. И вот он видит, что вся его пещера озаряется удивительным светом. Не таким, как от солнца, и не как от горящей свечи или другого какого светильника. Нет, то был необыкновенный свет, низводящий в душу одновременно трепетный восторг и благоговейный страх. Старец оглянулся и видит, что в этом свете к нему входит Пресвятая Дева. Он упал пред Нею ниц, а Пресвятая Дева заговорила: «Зачем ты, Диодор, заградил источник, способный источать сладкую воду? Воду, которая лучше той, что источил Моисей в пустыне. Воду, которую желал пить Давид. Воду, которую обещал Христос самарянке. Не препятствуй же более источнику этому течь. Он потечет изобильно и всю вселенную напоит. Он покроет море ересей и претворит их в чудную сладость. Пусть жаждущие стремятся к сей воде! Иоанн возьмет гусли пророков, псалтырь Давида и воспоет новые песни Господу Богу и превзойдет Моисея и песни Мариам. В сравнении с ним ничтожны бесполезные песни Орфея, о которых повествуется в баснях. Иоанн воспоет духовную, небесную песнь и будет подражать херувимским песнопениям. Все церкви Иерусалимские сделает он как бы отроковицами, играющими на тимпанах, чтобы они пели Господу, возвещая смерть и воскресение Христа. Иоанн напишет догматы православной веры и обличит еретические лжеучения».
Видение исчезло, и старец очнулся от сна. Но реальность сновидения была настолько сильной, что он и сейчас, пробудившись, ощущал в своей келье великую благодать недавнего присутствия Богоматери. Слова же Пресвятой Девы звучали сладостными звуками в его взволнованной до крайности душе. Над ущельем занимался рассвет, и первые лучи солнца коснулись куполов лаврского храма и заиграли на крестах. Старец тревожно огляделся кругом, надеясь найти Иоанна хотя бы рядом с кельей, но его не было. Тогда Диодор направился искать его в лавру. Когда он вошел в лавру, то сразу увидел Иоанна. Усталой походкой, с лопатой и ведром в руках, шел его ученик. «О! Какого же искусного в терпении я воспитал! О! Какой это настоящий послушник!» — сказал про себя Диодор и устремился навстречу Иоанну с распростертыми руками.
— О чадо послушания Христова! — обнимая опешившего Иоанна, воскликнул старец. — Открой же свои уста для слов истины, отныне я снимаю с тебя запрет размышлять и писать о Боге и нашей вере. Пусть все услышат сладкозвучные глаголы. Отныне благословляю тебя крепко возвысить свой голос, ибо сняты с тебя обеты молчания навсегда. Сама Богоматерь много славного мне сказала о тебе. Меня же прости, — прибавил смиренно старец, — что я, по неведению и простоте своей, до сих пор препятствовал тебе воспевать Божественные глаголы и дела. — При этом у него блеснула слеза. И когда эта слеза по его старческой морщинистой щеке докатилась до губ пустынника, они озарились светлой и доброй улыбкой.
Иоанн же, услышав от старца такие слова, повел себя вовсе странно. Бесцеремонно схватил он старца в охапку и закружил его. А потом поставил совсем растерявшегося старца и громко воскликнул: «Христос воскресе!» — И это несмотря на то, что Пасха давно прошла и была середина лета. А строгий старец и не подумал поправить своего ученика, а, словно мальчишка какой, закричал в ответ: «Воистину воскресе!» И они опять обнялись и троекратно поликовались, как на Пасху.
— О Диодор, о богомудрый мой наставник, ты мне послан Самим Богом, и тебе не следует просить прощения у того, кто возрожден тобой к чистой жизни. Теперь я понимаю, что Бог, по молитвам Пресвятой Богородицы, так все устроил. Ибо без твоей суровой школы смирения я был не нужен Богу. Он отвергает мудрость века сего, но приемлет смиренное и чистое сердце. Господь не мудрых собрал, но мудрых послал. Без тебя, святой мой наставник, я бы пребывал в великом заблуждении, что дар, полученный мной от Бога, я преумножил исключительно моими человеческими стараниями. А сие есть суета мира сего. Всякое величие человека есть дар, посылаемый ему как испытание его любви и смирения. Если человек не проходит этого испытания, то дар его остается во времени, а если проходит, то дар его принадлежит вечности. Отче мой, сегодня ты приобщил меня к вечности. Сегодня есть день моего воскресения! Сегодня моя Пасха! Сегодня для меня Воскресения день! Сегодня для меня Пасха Господня! Сегодня благодаря тебе, наставник мой, я перешел от смерти к жизни и от земли к небесам. Вот какая для меня радость! Потому и говорю тебе: «Христос воскресе!»
Глава 5
1
Что творилось в душе Иоанна, он и сам не мог бы объяснить. Это даже был не восторг души, это было что-то большее. И Иоанн это сразу почувствовал. Извержение вулкана началось. Изверглась лава горячей любви ко Христу, Богу воскресшему. Ко Христу, спасающему весь мир и каждого в отдельности. Все эти дни Иоанн ходил с торжественным напевом в душе. Слова о воскресшем Христе вырывались из его сердца непроизвольно, сами собой. Он их напевал в келье за работой. Старец, слушая, подпевал своему ученику: «Вчера вместе с тобой был погребен, Христе, — пели они в великом умилении, — сегодня встаю вместе с Тобою, воскресшим, вчера еще распинаемым…»
Вскоре по ходатайству старца Диодора игумен совершил постриг над Иоанном, и он был зачислен в братию святой обители Саввы Освященного. Игумен привел Иоанна в просторную и светлую келью рядом с библиотекой монастыря. Когда Иоанн со смирением стал отказываться от этого жилища, игумен строго ему напомнил, что он здесь на послушании и келью ему дают с единственным условием, чтоб он писал богоугодные сочинения и составлял службы церковные. Иоанн смирился и сразу же сел писать то, что волновало его сердце уже несколько дней: песнопения Пасхи Христовой. Каждую песнь канона Пасхи Иоанн снабдил ирмосом. Старец тут же выучил наизусть первый ирмос и теперь напевал его в своей келье за работой: «Воскресения день, просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия». Весь канон звучал как жизнеутверждающий гимн победы над смертью: «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечнаго начало, и играюще поем Виновнаго, Единаго благословеннаго отцев Бога и препрославленнаго».
— Что же случилось с нашим старцем, братом Диодором? — удивлялись монахи.
Если ранее в монастыре не было более сурового монаха, которого только и видели вечно с мрачным лицом, то теперь всюду он появлялся, сияющий лучезарным светом улыбки. «Непрестанно радуйтесь, — говорил он всем встречным, — и за все благодарите Бога». Иоанн часто приходил к нему в келью, и они воспевали там каноны, только что написанные Иоанном. При этом Иоанн говорил старцу:
— Отче, вот послушай и скажи, одобряешь ли ты то, что я написал.
Старец к этому относился очень серьезно. Он слушал и иногда говорил:
— Вот здесь мне непонятно, Иоанн, что означает это выражение?
Иоанн старался разъяснить, но если и после этого старцу было непонятно, то он переписывал. А старец радовался, как ребенок, и говорил:
— Твои песнопения, Иоанн, будут слушать такие простаки, как я, а им должно быть все понятно.
А Иоанн отвечал:
— Если бы все были такими простыми, как ты, отче, тогда ничего не надо было бы писать, а пели бы мы вместе с Ангелами.
Игумен передал Иерусалимскому патриарху пасхальную службу, написанную Иоанном. Через неделю от патриарха пришло послание с требованием прислать к нему монаха Иоанна Дамаскина. Когда Иоанн прибыл в Иерусалим, патриарх ему сказал, что он завтра намерен рукоположить его в диакона, а затем в пресвитера. Иоанн упал в ноги патриарху и умолял его не совершать над ним хиротонии[78]. Но патриарх был непреклонен в своем решении.
— Я знаю что делаю, — сказал он Иоанну, — твое же дело со смирением исполнить мою архипастырскую волю. Ты мне нужен здесь, в Иерусалиме, как гомилет[79] храма Святого Воскресения.
Иоанн скорбел, но подчинился воле патриарха. Каждое воскресенье и праздник Иоанн говорил в храме проповеди, на которые стекалось со всего города много народа послушать его. Проповеди так нравились народу, что вскоре Иоанна прозвали Златоструйным. Но Иоанн очень скучал по своей лавре и по своему старцу. Вскоре последовала кончина блаженнейшего патриарха Иерусалимского Иоанна, на второй день Пасхи. На похороны патриарха прибыл игумен лавры Саввы Освященного, и Иоанн попросил его дозволения вернуться в свою обитель. Игумен с радостью согласился. Иоанн, прибыв в святую обитель, сразу направился в келью своего наставника. Но когда он вошел в келью, старец спал. Иоанн осторожно вышел из кельи.
2
На другой день Иоанну передали, что старец Диодор, узнав о его возвращении в лавру, просит его срочно прийти к нему. Иоанн тут же пошел к старцу. Когда он зашел в его пещерку, старец радостно протянул к нему руки.
— Ты вернулся, сын мой! Я молился, молился Богу, чтобы ты поскорей вернулся в нашу обитель. И вот Господь услышал мои молитвы. Сынок мой, пройди ко мне, я уже не могу вставать. Ножки мои отказываются служить. Все, Диодор, походил ты по земле, хватит, дай теперь другим походить, — иронизируя над своим неподвижным состоянием, говорил старец, — ты проходи, Иоанн, эта келья тебе не чужая.
Иоанн прошел к лежащему старцу и похристосовался с ним. Затем он присел возле его ложа. Старец с умилением взирал на Иоанна.
— Ты ведь теперь, по милости Божией, иерей Христов. Я этому очень рад и хочу тебе, Иоанн, поведать свою историю жизни. Послушай же и сам рассуди обо всем. Давно это было. Более трех десятков лет назад. Тогда я был богат и знатен. Заносчив и высокомерен. Имел слуг и имение, которое мне приносило неплохой доход. Жена моя умерла при родах, оставив мне единственного сына. В этом сыне было все мое упование. Я дал ему хорошее образование, думая этим возвысить его жребий. Но именно его познания явились причиной многих скорбей. Земли наши завоевали сарацины. Имение мое находилось во владениях эмира Изифа ибн аль-Асу, который часто притеснял христиан большими поборами. А сын мой, имея разумение в грамоте и знании законов, стал заступаться за обиженных и писать письма в Дамаск, к самому халифу. Этим письмам содействовал твой отец Сергий Мансур. Эмир же наш Изиф был за это очень зол на моего сына и на весь наш дом. Он только искал случая отомстить нам. Я же говорил сыну моему: зачем ты злишь эмира и вмешиваешься в дела его правления? Он же мне всегда отвечал: «Сказано: ищите прежде всего Царства Небесного и правды его. Вот я и ищу эту правду». Вскоре наш эмир заболел, и Господь за его беззакония лишил его рассудка. Изиф воздвиг в своем княжестве гонения на иконы без согласия на то халифа. В тот день, когда он поручил начальнику стражи Омару ибн Сураду, изъять иконы из храмов, мой сын возвращался из города в свое имение. С собой он нес икону Богородицы, которую накануне заказал одному мастеру написать для нашего дома. Омар же, увидев его, идущего с иконой, хотел забрать ее. Сын же воспротивился этому беззаконию. Тогда Омар, разозлившись, ударил сына мечом в грудь, но сын мой, вырвавшись от него, бежал. Пока он бежал до дома, прижимал икону к ране своей, из которой струилась кровь. И вот произошло чудо: рана, прижатая к иконе Богородицы, затянулась, а потом и вовсе зажила. Но когда Изиф сжег святые иконы, то тут же умер. Приехал из Египта его сын Масуд и стал искать виновных. Говорили, будто бы Изифа лечили какие-то маги-иудеи. Но их не нашли. Зато стражник Изифа, Омар, сказал, что мой сын сопротивлялся указу Изифа изымать иконы. Теперь же он может донести об этом халифу. Масуд испугался и послал Омара с воинами схватить моего сына. Когда они пришли к нам в дом, я не открыл им и вооружил всех слуг. Сарацины же говорили, что пришли для того, чтобы забрать моего сына на суд к эмиру. Сын мой сказал мне: «Отец, не препятствуй им забрать меня, чтобы никто более не пострадал. Я пойду на суд и буду свидетельствовать правду Божию пред эмиром и слугами его». Я же возражал ему, говоря: «Не примут они свидетельства твоего против слов сарацина, и ты будешь убит. Бери же в руки меч, тогда, может, у нас будет возможность, поразив их, уйти далеко». Мне же сын отвечал: «Не возьму я меча, ибо сказано: кто возьмет меч, от меча и погибнет. Иди же, отец, и открой им двери, я буду молиться здесь, ожидая пришедших за мной». Не послушал я сына, не открыл им дома своего. Они же ворвались, сломав ворота, и перебили моих слуг. Я сражался с ними и упал, пораженный мечом. Сарацины взяли сына моего и ушли из дома, считая меня мертвым. Но рана моя оказалась не смертельна. Когда встал я с одра болезни моего, то узнал, что сын мой казнен. Я посыпал голову пеплом и горько оплакивал сына моего, говоря сам себе: «Как нелепо устроен мир, в котором злой торжествует над добрым, где богатый притесняет нищего, где правда удел обреченных на погибель. И никто и ничто не могло утешить разбитого сердца моего.
Долго я так горевал и плакал без слез, ибо слезы мои закипали в сердце моем, словно черствой коркой облегая его. И, ожесточившись сердцем на Бога и святых его, я взял икону, из-за которой пострадал мой сын, и пришел сюда, в обитель. И сказал: «Укажите мне на такого праведника, который познал все пути Господни и беседует с Ангелами так же просто, как я сейчас с вами говорю». Отвечают мне: «Есть такой праведник у нас. Он почти не вкушает пищи земной, потому сам как Ангел бесплотный». И пришел я к этому старцу, рассказал ему о своей скорби и спросил его: «Ответь мне, человек святой: почему Бог укрепляет мышцу нечестивого против праведника и не защищает уповающего на Него?» Старец говорит мне: «Ты назвал меня человеком святым, а я грешник великий, ибо свят один Бог. Ты вопрошаешь о праведниках, а сам думаешь о сыне своем. Потому что настоящие праведники имеют великую радость, страдая за Христа и правду Его, ибо знают, что воскреснут с Ним. Грешник думает, что победил праведника, убив его, но на самом деле он жестоко заблуждается в сем. Так же думал враг рода человеческого, когда зрел Христа распинаемого и торжествовал победу свою над Ним. Ибо видел во Христе лишь земное, но не узрел Небесного. А Христос, сойдя в ад, разрушил его, и смерть была побеждена изнутри. Горе твое велико, но не больше меры души твоей. Ты лишился сына, но, судя по твоему рассказу, он праведник, а значит, пребывает сейчас в раю. И все же ты одного сына лишился, а многострадальный Иов лишился семерых сыновей, но не возроптал на Бога своего. Душа твоя скорбит, но тело твое здорово вполне. Иов же поражен был проказой, но благословил Бога своего. Так чего же ты ропщешь на судьбу свою?»
Послушал я старца, и душа моя вразумилась простотой речи его. И ослабла тоска по сыну моему, но зато возгорелась в душе моей тоска по Небесному Царству. И упал я пред старцем тем и сказал ему: «Позволь мне, отче, жить у порога кельи твоей». «Нет, — говорит старец, — место у порога кельи моей давно занято мной, а в келье моей есть место и для тебя. Оставайся здесь и молись, чтоб Господь помиловал и меня, и тебя за грехи наши». Так я и остался в этой келье жить вместе с наставником моим. После блаженной кончины старца моего я занял келью его, где, по милости Божьей, пребываю по сей день. Когда же я впервые увидел тебя, что-то дрогнуло в сердце моем, потому что ты напомнил мне сына моего. И подумал я тогда: может быть, Господь послал мне в утешение тебя вместо сына моего? Но и вспомнил я то, что многие знания умножают скорби людей, и решил уберечь тебя от пагубных соблазнов. А дальше ты сам знаешь, что было с тобой. Но сегодня у меня особый день и радость на душе. Во сне приходил ко мне сын мой. Он обнял меня и сказал мне: «Христос воскрес, отец мой, я давно уже жду тебя». А когда я очнулся от сна, то возрадовалось сердце мое, ибо понял я, что буду скоро с сыном моим. Вот уже несколько дней никакая пища не принимается утробой моей, только святого причастия жаждет душа моя. Прошу тебя, Иоанн, принеси мне завтра в келью Святые Дары, потому как до храма мне самому не дойти.
3
На следующий день Иоанн пришел в келью старца со Святыми Дарами. Еще подходя к келье, он услышал пение своего Пасхального канона. Старческий голос старательно выводил: «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечнаго начало, и играюще поем Виновнаго, Единаго благословеннаго отцев Бога и препрославленнаго».
— Как же тебе, сын мой, Бог на душу хорошо положил слова! От этих слов радость неизреченная: «О Пасха велия и священнейшая, Христе! О Мудросте, и Слове Божий, и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего», — снова запел старец, а Иоанн стал подпевать ему. — Многих, Иоанне, этот пасхальный канон утешит и многим даст свет во тьме греховной жизни земной, ибо эти песнопения низводят небо на землю, а человека воздвигают от земли к небу.
Когда Иоанн причастил старца, тот попросил оставить его одного, чтобы он мог помолиться Богу. Но когда Иоанн уже уходил, Диодор остановил его:
— Я прошу тебя, сын мой, — сказал он, — когда будете меня хоронить, то кроме стихир надгробных, которые ты написал, нарушив мой неразумный запрет, я прошу пропеть над моим гробом Пасхальный канон. Потому что уход из этого мира для того, кто стремится к Богу, есть не печаль, а великая радость. Это пасхальная радость будущего воскресения всех мертвых.
Когда на следующий день Иоанн пришел к своему старцу, тот неподвижно стоял на коленях перед иконой. Старец так и умер с радостной улыбкой на устах. Когда его клали в гроб, то ноги не могли разогнуть, так как он, по всей видимости, умер коленопреклоненным сразу после причастия и ноги почти за сутки успели застыть в этом положении. Так и хоронили, согбенного.
Над гробом блаженного старца Иоанн с хором монахов пел свой Пасхальный канон. Тихая, светлая грусть расставания с любимым учителем, переплетаясь в душе с жизнеутверждающим пасхальным гимном, вселяла в сердце великую надежду и твердую веру, что любовь никогда не перестанет творить чудеса.