Ожидание действительно было недолгим — часу не прошло, как показался первый тур. Это был огромный сильный самец. Он неторопливо шел к тому месту, где обычно лакомился пахучим сеном, шел, уверовав в абсолютную безопасность. Он словно знал про царскую охранную грамоту, которая оберегала его всюду, подобно пастуху, стерегущему несмышленого теленка. Тур даже не поглядывал по сторонам, понимая, что врагов у него быть не может. Следом, увлекаемые самоуверенностью и силой быка, шествовали самки, которые выделялись на белом снегу огромными темно-рыжими пятнами.
Вот тур остановился и, задрав голову, наблюдал проплывающие над головой облака. Он напоминал деревенского мечтателя, любовавшегося красивым видом.
— Воздух нюхает. А мы, государь, с подветренной стороны встали, не чует он нас.
Стало ясно Ивану, что тур не так прост, как это могло показаться: он может проткнуть рогами обидчика, увести стадо обратно в лес, вот потому и затаились охотники.
А что, если якобы случайное появление тура на открытом поле, скорее всего, хитрость мудрого животного: своим неожиданным приходом он хотел вызвать неприятеля к действию.
Но лес молчал.
Еще раз убедившись в безмятежности окружающей природы, тур протрубил прямо в облака — это был сигнал к тому, что семейство может двигаться дальше к кормушкам.
Бык все ближе подступал к стогу сена. Царь видел большие и влажные глаза самца, голова его под тяжестью рогов слегка наклонилась, будто он желал для начала боднуть своего невидимого соперника, посмевшего встать на пути.
— Еще немного, государь, — заверил староста.
Иван, не в силах унять дрожь в руках, нетерпеливо поторапливал:
— Дело ли ждать? Бык в ста пятидесяти саженях!
— Много, государь, — терпеливо разъяснял староста, будто разговаривал с неразумным дитятей. — Вот будет сто саженей, тогда пора!
Голос у старика спокойный и ровный. Он обладал даром убеждения, и Ивану подумалось, что наверняка невестушки грешат со свекром, не в силах воспротивиться его строгому слову.
А старик продолжал:
— В шею бей, Иван Васильевич, вот тогда и свалишь его. Ежели в бок попадешь, так он в лес уйдет, там и сгинет! — А когда до тура оставалось с сотню саженей, староста произнес: — Пускай стрелу, государь!
Этот самострел был сделан для государя Ивана Васильевича немецким мастером, лучшим во всей Ливонии. Приклад из орехового дерева был пригнан под самое плечо, и гладкая поверхность прохладой ласкала щеку. Оружие выглядело как прекрасная женщина, украшенная дорогими нарядами: окантовка из червонного золота, а самострельный болт из кованого серебра.
Иван Васильевич плавно надавил на курок. Тетива, почувствовав свободу, с тихим шорохом выбросила стрелу далеко вперед, и трехгранный наконечник, разрезая со свистом воздух, устремился навстречу жертве. Заточенный металл распорол рыжую шкуру животного и глубоко застрял в мускулистой шее.
— Попал!
Быка качнуло от сильного удара. Оперение огромным жалом торчало из шеи животного, при каждом шаге стрела раскачивалась, опускаясь и поднимаясь. Эта заноза оказалась для тура настолько тяжела, что тянула его огромное тело книзу, еще миг — и лесной царь опустится перед московским владыкой на колени. Иван Васильевич видел, как слабели ноги зверя, как дрожь пробежала по его крутым бокам. Иван знал, как это произойдет: сначала самец опустится на ослабевшие передние ноги, потом подогнутся задние, и, уже не в силах справиться со смертельной истомой, он тяжело опрокинется на бок.
Прошла минута, еще одна, но, вопреки ожиданию, зверь стоял.
Он мотнул головой раз, затем другой, словно избавляясь от смертельного оцепенения, а потом медленно зашагал в сторону леса, увлекая за собой коров. И снова раздался рев, который походил не на стон раненого животного, а на триумф победителя.
И когда тур пересек опушку и стал недосягаемым, старик выразил недоумение:
— Что же ты, государь, вторую стрелу не пускал? Твой ведь зверь был!
Иван честно признался:
— Пожалел.
— Ну и дура! Что же ты первый раз-то не пожалел! — невольно слетела с губ досада. — Зверь-то сгинет теперь в лесу. Тысячу аршин пройдет и в снег завалится. Может, повелишь добить его?
— Пускай себе ступает.
Бояре переглянулись: не похож на себя Иван в этот день. Трудно было поверить, что неделю назад он повелел затравить медведями провинившуюся челядь. Ишь ты! А здесь раненого зверя пожалел.
Староста все негодовал:
— Иван Васильевич, такого красавца упустил! Да такой зверь раз в десять лет родится. Одного мяса, почитай, с тысячу пудов будет. До холки рукой не дотянуться. Эй, Иван Васильевич!
Царь Иван только отмахнулся и повелел собираться в обратную дорогу.
Хромой против Кривого
Яшка Хромой все более укреплялся во власти.
Все началось с того, что бродяжья братия попыталась согнать нищих с папертей московских соборов, а те никак не желали покидать прибыльное место задаром. Вышла драка, в которой калеки немилосердно дубасили один другого посохами и костылями. И если бы не вмешательство караула, разогнавшего спорщиков бердышами, вышло бы смертоубийство. А так обошлось малым — выбито две дюжины зубов и наставлено синяков и шишек без счета.
Нищие место побоища покидали озлобленными: махали над головами клюками и кулаками, обещали в защитники призвать Гордея Циклопа, а уж он-то доберется до правды! Сплевывая кровь и зубы на грязь, нищие гуртом побрели в сторону Городской башни.
А в городе будто ничего не изменилось: на базарах и у соборов попрошаек по-прежнему водилось во множестве, только клянчили они милостыню громче обычного и были более навязчивы, чем прежние обитатели. Редкий из прохожих проходил мимо, не бросив в пыльные котомки медный грошик.
Этой ночью на Городской башне было не до сна. И ближайшие посады тревожили возбужденные голоса его обитателей. Стрельцы караулом обходили ночной город и на огромные замки запирали чугунные решетки, которые делили московские улочки на множество отрезков. В одном месте стрельцы закрыли двух пьяных бродяг. Долго трясли их за шкирки, тузили под бока и, принимая за воров, лупили кнутами. Потом, поддав коленом под зад, выперли с улицы вон.
Городская башня жила своим порядком, и редко какой из караулов осмеливался подойти поближе. Здесь собирались тысячи бродяг и нищих, которые орали срамные песни и через высокие решетчатые заборы грозили ночному дозору. С трудом верилось, что это те самые безропотные нищие, которые с рассветом покинут Городскую башню, чтобы смиренно выпрашивать медь у проходящих мимо зажиточных московитов.
Каждый из них уже много лет сидел на одном месте и был такой же неотъемлемой частью города, как Чудов монастырь или царский дворец. Горожане могли их не заметить, как верстовой столб, стоящий на дороге, и только жалобный голос бродяги напоминал о том, что они живые, и тогда звонкий гривенник падал на булыжную мостовую, высекая из нее громкоголосую трель.
Все, что происходило в воровской артели, свершалось с благословения Гордея Циклопа, только он был царем и судьей для каждого бродяги, переступившего ворота стольного града. Только он один мог карать и миловать, только он собирал пятаки и гривенники с нищих, сидящих на папертях и базарах. Эта мзда была всего лишь небольшой платой за ночлег на Городской башне, и каждый из бродяг с легкостью расставался с пятаком, понимая, что в случае несправедливости может рассчитывать на могучее покровительство всесильного Гордея.
Такой порядок существовал всегда. Он был установлен задолго до появления Циклопа, и одноглазый ревнитель истины был только наследником воровского закона.
Однако Гордей устраивал свое царствие по-особому, привнося в него монашескую мораль. На каждого ослушавшегося он накладывал епитимью, заставляя отступника подолгу молиться или без корысти для себя собирать для братии милостыню, а то и просто повелевал стоять на площади без шапки и орать во все горло, что он, дескать, клятвоотступник и требует всякого покаяния. Рядом лежала обычно плеть, и ослушавшийся Гордея слезно умолял каждого прохожего лупить его кнутом вдоль спины.
Но, несмотря на монашеский чин, не ведал меры Гордей в питии и в прелюбодеянии. Его безмерная утроба вмещала в себя зараз до полведра браги, а по городу гуляли слухи о том, что однажды он сумел перепить самого Никифора Ключника, который не выходил на Красную площадь клянчить милостыню без того, чтобы не выпить ведро настойки, а вместо денег он обычно просил поднести ему ковшик студеной медовухи.
Циклоп часто появлялся в окружении баб, как самодержец в сопровождении бояр. До утра на самом верху башни, где находилась комната Гордея, раздавались крики счастья и блаженной истомы.
А ранним утром в окне появлялся и сам хозяин Городской башни. Он сладко потягивался, смачно плевал вниз и, с интересом проследив за полетом сопли, шел молиться. О богослужении он не забывал никогда и частенько в низенькой часовенке проповедовал заблудшим братьям о мирской суете. Даже самая бесшабашная ночь не могла отвратить его от утренней молитвы.
А помолившись, и грешить было легко!
Гордей Циклоп всегда ревниво оберегал свои границы от всякого посягательства, безжалостно расправляясь с каждым новоявленным хозяином, посмевшим оттеснить нищих с базаров и площадей. Когда такое случалось, «счастливчик» никогда не пировал более недели, и вскоре его находили повешенным далеко за посадами или рыбаки сетями вылавливали распухший труп. Гордей, как наседка, оберегал от возможных неприятностей свой несмышленый выводок. Если и существовала сила, способная потягаться с ним, так это Яшка Хромой.
Два чернеца. Два разбойника. Они поделили между собой Москву так же легко, как во время обеда царь ломает пирог, чтобы угостить ближних бояр.
Яшка хозяйничал в посадах, обложив деревеньки сносной данью. Не захотят выплатить долг селяне, так разбойники избы подожгут, и управы на них не сыщешь.
Гордей промышлял в Москве. И только в прошлом году Яков посмел оттеснить калек с Семеновской площади, а вот сейчас повыгонял нищих и с базаров.