Встали бояре у порога и не решались войти, словно не хотели сапожищами растоптать красоту, лежащую под ногами, — ковер, на котором вышиты танцующие фазаны.
— Что же вы, бояре, встали? — подивился кротости гостей Иван Васильевич. — Садитесь по лавкам. Или забыли, что в пятницу сидение с государем?
— Не забыли мы, батюшка, — за всех сразу отвечал Челяднин, — только не сядем мы на лавки до тех пор, пока ты не выслушаешь нас.
— Говорите.
Бояре ударили челом и кланялись до тех пор, пока ломота не сковала поясницы.
— Прости дерзость нашу, великий государь всея Руси, только не подобает тебе неженатым ходить. Что же в народе говорить станут, коли будут видеть, что царь без супружницы поживает? Посмотри на герб свой, Иван Васильевич! Даже орел и то о двух головах. Быть без жены — все равно что лишиться руки, а какое правление однорукому! Обессилеешь ты, государь, если не женишься. А царствие всегда прочно в продолжении рода. Если одного ребенка уродил, то одной ногой на земле стоишь, если двух родил, то двумя ногами ходишь, а ежели целый выводок отроков, значит, так крепко на земле стоишь, что уподобляешься дубу-великану, который корневищами буравит землю. И сам ты, великий государь, в семейной жизни приобретешь такой покой, к которому уже привык. Вспомни же, Иван Васильевич, женушку свою Анастасию Романовну: какая она была ласковая и нежная, соколом лучезарным тебя называла. Неужно по душе тебе бабы приблудные, чем соколица верная? Кто же тебя ублажать будет, ежели не жена родимая? — Челяднин ненадолго умолк: может, государь слово сказать хочет. Но Иван молчал. — А мы, государь, только радоваться твоему счастью станем. Хочешь, из наших дочерей себе женушку отыщи, а хочешь, так из заморских!
— Я и сам уже думал об этом, бояре! — сдержанно отвечал Иван Васильевич. — Житие без брака — паскудство одно. И от девок я устал. Вы проходите, бояре, рассаживайтесь по чину. — Бояре осторожно прошли в комнату и скромно устроились на лавке. — Только невесту себе я уже выбрал.
— Кто такая, государь? — опешил Петр Шуйский. — Почему мы о сем не ведаем?
У Петра Ивановича на выданье была дочь: если князь и видел кого-то рядом с царем, так это Марфу Шуйскую.
— Сестра польского короля Сигизмунда-Августа!
Ишь куда Иван хватанул! Было дело, что сватался царь в Польше, еще до Анастасии Романовны, да отворот получил.
— Как же это, государь, а мы ни слухом ни духом не ведаем. Ты бы со своими ближними слугами поделился, посоветовался бы, мы дурного тебе не пожелаем, — поддержал Шуйского Челяднин.
— Вот я и держу с вами совет, бояре.
— И какую из сестер короля ты в царицах видишь, Иван Васильевич?
— Ту, что помладше, Екатерину! Мне перестарки не нужны, да, по слухам, она и покраше другой будет. А еще за Екатериной я в приданое Ливонию возьму.
— Дело разумное, великий государь. Кого же ты в Польшу отправишь руки Екатерины просить?
— Окольничий Федор Иванович Сукин поедет, — готов был ответ Ивана Васильевича. — Он и в первый раз в Польшу ездил, на сватовство намекал, поедет и сейчас. Теперь я уже не пятнадцатилетний отрок, за мной Казань и Астрахань. Дорожка тоже уже известная, с пути окольничий не собьется. И опыта у Сукина в таких делах будет поболее, чем у других. Сколько раз ты, Федор Иванович, сватом бывал?
— Полcта раз будет, государь, — зарделся окольничий от внимания.
Сукин и вправду был именитый сват. Он переженил сыновей едва ли не у всех бояр. Лучшие люди Москвы считали за честь заполучить его к себе как главного свата. Казалось, он был рожден для этой роли. Он вел разговор степенно, а начинал его не иначе как:
— У вас есть товар, у нас есть купец…
И если Сукин Федор брался за сватовство, то, считай, — дело верное. Никто из бояр не мог припомнить случая, чтобы Федор потерпел неудачу. Довольными всегда оставались обе стороны, а свата так потчевали вином и настоями, что дружки волокли его под руки.
В Москве знали о том, что не всегда его услуги были бескорыстны и окольничий за многие годы успел собрать огромную сумму, которая позволила ему выстроить богатые хоромины, едва уступающие по убранству палатам самых родовитых бояр; а еще он прикупил небольшое именьице под Новгородом, которое давало постоянный доход.
— Вот видите, бояре, Федор Иванович пять десятков раз сватом бывал. И его ни разу метлами с порога не прогоняли, помоями не обливали. Так, окольничий?
— Ни разу, государь, — смущенно отвечал Федор Сукин.
— Неужно всех оженил?
— Всех до единого!
— Если и доверю кому судьбу, так только окольничему Сукину. Ну как, Федор Иванович, не откажешь своему государю?
— Как же возможно, Иван Васильевич?! За честь великую приму! — упал в ноги царю Сукин.
— Быть по сему! И вот что, Федор Иванович… без принцессы Екатерины не возвращаться!
— Все будет в точности исполнено, Иван Васильевич!
— Ливония нам, конечно, в приданое нужна, только дурнушку мне бы не хотелось брать. Ты вот что, Федор Иванович, приглядись к ней, а потом мне расскажешь, что да как. Если Екатерина уродлива будет, так я еще и не женюсь на полячке. Европа богата принцессами.
— Все как есть расскажу. Ежели она, бестия, какой изъян имеет, то он от меня никак не скроется. Поверь мне, государь, я так поумнел на сватовстве, что обман за версту чую!
— Ишь ты, смотри, не осрами своего государя в Европе, Федор Иванович!
— Да как можно, Иван Васильевич!
— Эй, Гришка, пиши, — посмотрел Иван Васильевич на дьяка, который в отличие от думных чинов сидеть не мог и, оперевшись локтями о стол, согнул гусиную шею над листком бумаги. Встряхнулся мокрым воробьем Гришка и замер, готовый глотать, словно просо, любое оброненное слово. — «Государь повелел, а бояре приговорили быть послом в Польше окольничему Сукину Федору Ивановичу…» С хорошим делом медлить не станем, завтра и отправишься.
Хромец за работой
Петр Иванович постоял малость у собора, перекрестился трижды на кресты, которые, подобно узникам, держали на своих перекладинах тяжелые чугунные цепи, и пошел к паперти. На лестнице боярин приметил косматого грязного странника, который, выставив вперед ладонь, ненавязчиво просил милостыню.
— На вот тебе деньгу. — Князь положил в ладонь нищего монету и, озоровато глянув через плечо, добавил: — Скажи своему хозяину, что жду я его сегодня после вечерней службы. И пускай один приходит, нечего в мой дом татей приваживать.
— Спасибо, мил человек, — отвечал смиренно бродяга, — благодарствую. За твою милость, добрый человек, тебе место в раю уготовано будет!
…Яшка Хромой не упускал из виду Калису. Знал он, что сейчас она была приживалкой у самого царя, и ревность, подобно рыжей ржавчине, разъедающей крепкие листы жести, уже успела исковеркать душу. Это чувство было настолько сильным, что он стал подумывать, а не убить ли самого царя! Взять и объявить ему войну, как это делают великие князья, не в силах сдержать обиду. Поразмыслив малость, Яшка остыл. Он понимал, что Калиса не задержится у царя, не пройдет и месяца, как она вернется к прежнему господину. Как бы ни хороша была Калиса, а только царь Иван долго у себя баб держать не любит: потешится малость и выбросит за ворота.
Скоро один из нищих, сидящих напротив дворцовых ворот, заприметил, как стрельцы выводили Калису. Не было с ней прежнего сопровождения из боярышень и девок, которое по численности и пышности едва ли уступало свите самой Анастасии Романовны.
Прошла Калиса простой бабой, спрятав зареванное лицо в углы платка.
Эту весть мгновенно донесли до ушей Яшки Хромого, и с этой минуты, не ведая того, она находилась под пристальным вниманием его всевидящего ока.
— Что с девкой делать, Яков Прохорович?
— Ничего, — отвечал Хромой. — Охраняйте бабу. — И уже с яростью прошептал: — Чтобы никто дурного и помыслить не смел!
Калиса ходила по городу, с базара на базар. Яшке Хромому сообщали о том, что в одном из питейных домов ее пытался соблазнить стрелец, показав горсть монет, а в другой корчме хозяин предлагал расставлять на столы стаканы и за плату быть с гостями поуступчивее.
Калиса только усмехалась: ей предлагали за удовольствие несколько медных монет, когда еще вчера с ее ног стаскивали сапожки родовитые княгини.
Неволить Калису Хромец не станет. Пройдет день, и она вернется к прежнему хозяину.
Так и случилось.
Калиса вышла из Москвы и у бродячих монахов стала дознаваться про Яшку Хромца. Чернецы, распознав в красивой девке приживалку Хромого и самого царя, снимали шлыки. Как тут не оробеть, если за ее спиной такая силища прячется! Пожимали плечами монахи и уходили своей дорогой, опасаясь неосторожным словом накликать на себя беду. Однако Калиса не сомневалась в том, что каждое ее слово станет известно Яшке.
Скоро появился и сам Хромой. Вышел из леса здоровущим медведем и закрыл собой всю дорогу.
— Здравствуй, Калиса, вот ты и дома, долго же ты скиталась, — ласково привечал Яков Прохорович блудную дочь.
— Здравствуй, Яков… Примешь ли? — словно отцу, низко в ноги кланялась татю Калиса.
Житие в царских хоромах пошло девке на пользу: Калиса малость округлилась, на щеках красным наливом горел румянец, тело стало еще белее, еще более сытным и таким же вкусным, как пасхальный кулич, а пахло от нее медом и молочком. Так и съел бы ее Яков Прохорович, но удержался, только проглотил обильную слюну и отвечал хрипасто:
— Приму.
— Спасибо тебе. Ты мне отец родной.
— Скажешь тоже… отец! Думал, видеть тебя не захочу после того, как с царем улеглась, да вот видишь — простил! — Взглядом, полным суровости, окинул Хромец свое окружение. — Вот что я вам скажу! Если кто из вас посмеет прикоснуться к Калисе или хотя бы обидеть ее неосторожным словом… убью того! А теперь в лес иди. Монахи тебя проводят, а мне в Москву надобно. Дело меня поджидает. — И ушел, не оглянувшись.
Яшка Хромец вошел во двор Шуйского Петра попрошайкой. Постоял малость у высоких ворот, покрутил головой, посл