й, каково ему терпеть, если она перед народом платье задирает, когда на лошадь ступает. Видать, так Мария бойка и строптива, что сам царь с ней справиться не в силах.
А еще слушок пополз липкий, будто бы царица пожелала в стольниках видеть своего младшего брата, крестившегося с ней в один день под именем Петр.
Прослышав о том, что в столице судачат о назначении Петра Темрюковича в стольники, царь нахмурился. Род Темрюка никогда прежде не служил при московском дворе, и любое возвышение чужака над столбовыми дворянами обидит многих.
Как ни близок Петр Темрюкович к самодержцу всея Руси, но старых слуг государь обижать не хотел.
Царицу Марию государь застал в Девичьей. Прислужницы заплетали ей косы. С некоторых пор государыня окружила себя красивыми девицами, совсем не оглядываясь на их знатность, и многие родовитые боярышни оставались не при деле — сиживали в отцовских теремах и плели кружева. Своих девок царица подбирала всюду: на выездах по слободам, на прогулках и во время моленья. Одну из своих любимиц царица приглядела в стрелецкой слободе, когда та шла с коромыслами по воду. Другая и вовсе была из подлых людишек, но едва она переступила московский дворец, как Мария выторговала у царя для нее земельки, на которой могла бы уместиться небольшая деревенька.
Уступчивости Ивана Васильевича удивлялись многие, но только не Мария Темрюковна — она всегда получала то, чего желала.
Сейчас великий князь Московский решил стоять на своем.
Девки не разбежались — это боярышни скромны, а крестьянки, которыми окружила себя царица, простодушны: пока не выпроводишь, не уйдут.
— Вчера ты меня просила о том, чтобы я поставил в стольники твоего брата.
— Да, государь.
— Я обещал подумать.
— Именно так. Я помню, государь, — поднялась Мария, не забыв отвесить царю поклон.
— Так вот, Мария, стольником ему пока не бывать. Дорасти он должен до такой чести! На московском дворе твой род не служил, а потому пускай пока в дверях постоит.
— Ты смеешься, государь? Чтобы сын старшего князя Кабарды Темрюка стоял в дверях и распахивал перед гостями двери!
— Только самые родовитые бояре начинают служить государю со стольников, остальным не грех и в дверях стоять! Если прикажу, так и лавку под ноги мне ставить будет, когда на коня стану залезать. А иначе пускай с моего двора прочь уходит!
— Если не поставишь моего брата стольником… удавлюсь, — просто объявила царица.
— Девки! Ну и женушка же мне досталась, не баба, а тигрица! Удавишься, говоришь? Петля не ожерелье, шею не украсит, а ты вон как привыкла себя наряжать! — хохотал Иван Васильевич.
Государь ушел, а девки по-прежнему продолжали вплетать в косу шелковые ленты.
Бояре довольно хихикали — не бывать Петру Темрюковичу в стольниках. Поначалу Захарьины жизни не давали, а теперь черкесские князья в Москву понаедут. Дай им всем волю, так через год-другой они всех степенных бояр повытеснят.
Федька Басманов разбудил Ивана Васильевича глубокой ночью. Бросился к царевой постели и запричитал:
— Беда, государь! Беда великая приключилась!
— Что такое?!
— Мария Темрюковна удавилась! В комнате у себя помирает!
— Как?! — смахнул с себя одеяло царь. — Неужно решилась на богопротивное?!
Государь бросился к двери, а Федька Басманов кричал уже в спину:
— Иван Васильевич! Ты бы халат накинул. Ведь в одной сорочке!
Царица Мария Темрюковна лежала на своей постели. Она была бледна, однако к ее красивому лицу шла даже эта нездоровая белизна. Глаза закрыты, а черные брови, словно углем нацарапанные, слегка изогнулись в дугу и выражали недоумение.
Сенная боярышня в который раз пересказывала государю увиденное, а Иван не слышал вовсе, прижавшись лицом к холодным рукам царицы, бестолково бормотал:
— Карает меня господь! За злодейство мое карает! Не успел одну жену похоронить, как он опять решил меня вдовцом сделать!
— Я как увидела ее, горемышную, так сразу и обмерла. Разве поверишь в эдакое, да чтобы еще царица была?! Подбежала я к Марии Темрюковне, а она хрипит, закатила уже глаза, а на воротник пена желтая валится. Приподняла я малость царицу и стала подмогу кликать. Тут государыня глаза приоткрыла и сказать мне что-то хочет, только вместо слов на сорочку пузыри летят. Бабы понабежали, полотенце ей с горлышка отвязали, а потом на кроватку мы ее положили. Спит она сейчас, Иван Васильевич. Лекарь твой приходил. Лекарство дал испить, сказал, что она до обедни не пробудится.
— Откуда царицу сняли? — оторвал руки от лица государь.
— А вот отсюда, батюшка, — встрепенулась баба звонким голосом, который вырвался из ее уст почти радостным криком: не каждый день так близко государя видеть приходится, — в самом углу, перед лампадкой. Здесь мы рушники вешаем, вот одним из них она и хотела удавиться.
Иван Васильевич посмотрел в самый угол. Горела лампадка, свет от которой был такой же ясный, как душа после причастия. Богородица грустно взирала на государя, и Иван содрогнулся от мысли, что на полотенце рядом с иконой колыхалось безвольное тело царицы.
Бояре молчаливой толпой стояли за спиной государя.
— Как бы я предстал перед Высшим Судом? Что бы я поведал господу, если бы царица ушла? Спасибо, господи, что смилостивился надо мной, — клал Иван Васильевич поклоны, и челобитие было таким рьяным, что бояре стали беспокоиться за разум самодержца.
— Иван Васильевич, не терзал бы ты себя так шибко, — подал голос Афанасий Вяземский, — жива ведь царица. Не случилось греха. Покой нужен Марии Темрюковне, окрепнет царица малость, а потом вновь здоровехонька по дворцу бегать станет.
— Федька! Басманов! — окликнул государь любимца. — Дьяка ко мне призови, пусть указ немедленно пишет… Петра Темрюковича ставлю стольником!
Засопели бояре от натуги, но перечить Ивану Васильевичу не стали.
А на следующий день в московский дворец черкесский князь вошел в чине стольника.
Заботы государыни
Иван Васильевич долго не мог оправиться от переживаний. Он почти не отпускал от себя царицу и если расставался с ней ненадолго, то обязательно оставлял ее в окружении многого числа боярынь и мамок, которые следили за Марией пуще дворцовой стражи. Стоило ей где-нибудь задержаться, как царь немедленно посылал за ней гонцов и изводился от видений, в которых представлял государыню непременно удушенной, в грязной, запачканной пеной сорочке.
Иван с легкостью казнил и миловал, но совсем по-другому относился к самоубийству. Не было для него большего греха, чем лишить себя жизни. То, что подвластно господу и государю, не дозволено простым смертным, а потому великих грешников хоронили за оградой, подалее от людских глаз.
Царица Мария Темрюковна могла быть одной из них.
Поступок жены сильно взволновал Ивана, и узда, которую государь поначалу накинул на супругу, стала понемногу ослабевать, а вскоре Мария Темрюковна получила свободу не меньше той, какую привыкла иметь при своем батюшке — старшем князе Кабарды.
Царица лихо разъезжала верхом по московским улочкам, и, взирая на ее стражу, одетую точно в такие же черкески, могло показаться, что Москва взята в плен одним из горных племен.
Мария Темрюковна окружила себя большим числом красивых девиц, которые доставлялись к ней теперь уже со всей Руси. Царица требовала от них не только умения уверенно держаться в седле, но и носить саблю, как будто опасалась вражьего вторжения, и относилась к боярышням так, как если бы это была ее личная охрана.
Стрельцы втихомолку хихикали, наблюдая за тем, как девицы важно расхаживали по двору с саблями на боку.
Бояре невзлюбили царицу сразу, и, даже ударяя ей челом по тридцать раз кряду, они редко прятали злобный взгляд и скликали на ее голову всех чертей. Однако перечить государыне никто не смел, опасаясь навлечь на себя опалу. Лишь однажды дьяк Висковатый бросил неосторожный упрек:
— Государыня Мария Темрюковна! Негоже тебе, русской царице, словно пострелу какому, на коне верхом скакать да еще в мужеское платье обряжаться. Посмотри на наших баб, все они степенные, лиц не показывают и платья носят просторные. И речь твоя пылкая, словно задираешь кого, ты прислушайся, царица, к ручью, к шороху листьев, вот как государыня говорить должна.
— Кто ты такой, чтобы мне указывать?! Может быть, царь?! Ты холоп! Чернь! Гноище! — Царица зашипела подобно воде, пролитой на раскаленные камни. — Ты грязь под ногами!
Висковатый не сомневался в том, что если бы царица держала за поясом кинжал, то обломала бы его лезвие о грудь разговорившегося дьяка.
— Государыня, прости Христа ради, если обидел чем, но только нет мочи терпеть. И кому как не близким слугам говорить об этом. Позор ты на свою голову накликаешь!
— Как ты смеешь царицу зреть и поклонов ей не ударить?! — совсем разошлась Мария Темрюковна. — Бей челом! — И громко, словно глашатай на площади, стала считать поклоны: — Раз!.. Два!.. Пять!.. Двадцать!.. Еще!.. Еще!.. А еще ты позабыл сказать, что я люблю смотреть казни. Я с радостью буду созерцать и твою смерть, когда Никита-палач станет рвать клещами твое гнойное тело! В это время я буду стоять на кремлевской стене и хохотать над каждым вырванным куском!
Отпрянул дьяк в ужасе. Не сатана ли говорит ее устами?
— Господь с тобой, матушка! Что ж ты такое молвишь?! Разве может такие речи держать царица? Побойся бога, матушка, покайся!
— Гоните его со двора! — перешла на визг государыня. — Гоните отсюда!
Стрельцы, не смея ослушаться матушку, подхватили дьяка под руки и пнули его за ворота. Размазал Иван Михайлович кровь по земле, обругался горько, а потом поволок побитое тело к дому.
Иван Васильевич только улыбался, когда кто-нибудь из вельмож начинал рассказывать о похождениях царицы. Говорили о том, что неделю назад Мария Темрюковна надумала купаться в Клязьме вместе со своими боярышнями. Бабы за три версты перемутили всю воду, а визгу было столько, что переполошили соседнее село. А три дня назад государыня заставила девок биться на саблях — победительнице из своих рук давала кубок с вином. Вчера царица выехала на охоту в сопровождении стрельцов и боярышень и велела затравить собаками отрока, посмевшего не отвесить ей поклон.