Перед самыми сумерками к Яшке Хромому пришел чернец. Среди сопровождавших его бродяг он выделялся статью, словно боярин среди дворовой челяди. Приосанился чернец, рясу крепко затянул поясом, и если бы не сухота в лице, его и впрямь можно было бы принять за знатного вельможу.
Посланца Яшка Хромой встретил нестрого, отпихнул от себя услужливо подставленное плечо и поднялся с огромного кресла, сделал шаг навстречу. Так всякий государь оказывает послу иноземной державы почет.
Но слова были иными:
— Из гноища ты, Григорий, вышел, в гноище и живешь! Тебе бы за меня держаться, а ты к Гордею Циклопу липнешь. У меня деньги, власть, сам монеты чеканю! А Гордей твой только монеты с нищих горазд собирать. — Яшка неуклюже подтянул под себя покалеченную ногу, выпустил рубаху из-под ремня, как это делает ближний боярин, и приблизился еще на шаг. Роста они оба были немалого, но Яшка старался поглядывать на Гришку так, как будто созерцал блоху. — Ежели я захочу, так сами бояре с меня сапоги начнут стаскивать, а еще за эту честь спасибо станут говорить. Так разве не мне Москвой владеть? Иди ко мне, в почете жить станешь. Не бойся, не обижу! Старшим в посадах поставлю, будешь деньги с посошных мужиков собирать. Такие ручищи, как твои, они мне ой как нужны!
Редкий посол осмелится не отвесить поклон чужому государю. Согнулся Григорий в три погибели и покориться заставил и своих путников.
Может, и вправду согласиться? Богато Яшка живет, что и говорить! И в рубище не всегда расхаживает. В народе говорят, любит Яшка Хромой все богатое. Обрядится в вельможье платье и как господин на санях по городу разъезжает, а на склоненные головы серебром сыплет. Вот куда денежки идут, что нищие на паперти собирают. А еще глаголют про Яшку, что до баб он зело охоч. Будто бы в каждой корчме девок содержит. Сам их использует и дружкам своим отдает.
И тут Гришка увидел Калису.
Она стояла немного позади Яшки, и если бы не радость, которая плеснулась в ее глазах да и растаяла, не узнал бы ее Григорий. Щуплым подростком, одетым в мужское платье, стояла она рядом с верзилой Яшкой, даже волосы были запрятаны под лисий малахай.
— А хочешь, так и жену тебе свою подарю, — сграбастал Яков Прохорович за худенькие плечики Калису. — Ты не смотри, что она так робко смотрит, толк в любовных утехах знает. А я себе другую отыщу.
Григорий сглотнул слюну. Так вот кто жена Яшки Хромого! Не отдаст, злодей, дразнит! А ежели бы отдал, что там Гордей Циклоп — самого дьявола бы не испугался!
— Не отдашь ведь.
— Верно, не отдам, — охотно согласился Яшка. И уже через хохот, который буквально душил его: — А ты, видно, и вправду подумал, что я с тобой Калисой поделюсь?! Ха-ха-ха! Вот тогда мы бы стали с тобой молочными братьями. А девка понравилась? Ты посмотри, какая у нее коса! А ты, девонька, не упрямься. Ну-ка покажи гостю свою красу! — И разбойник огромной лапищей выковырял из-под шапки девицы толстенную черную косу. — Видал?! Вот так-то! Разве я могу ее оставить? В этих волосьях вся моя сила, ежели потеряю я дивчину, тогда и мне не жить. А ты, монах, не горюй, мы тебе другую бабоньку подыщем.
— Я к тебе с другим пришел, Яков Прохорович, — сделал Гришка свой выбор.
— Ну если так, тогда говори!
— Обидел ты Гордея.
— Ишь ты! — подивился наглости Григория разбойник. — Подумаешь, невидаль какая случилась. Уж не прощения ли мне у него просить? Говори, с чем пожаловал, а то взашей выпру и не посмотрю, что в сажень вымахал. Или и вовсе головой в реку опущу!
Гришка не хотел смотреть на Калису, но она словно притягивала его к себе. Вот помаши сейчас красавица ручкой, и он пойдет за ней не раздумывая.
Калиса даже не видела взгляда Гришки, как божественное изваяние не замечает фигур, склоненных в молитве.
— Гордей хочет видеть тебя на Кобыльем поле перед заходом солнца. Если не оробел… приходи.
Совладал с собой Яшка Хромой. В присутствии такой женщины даже последний из татей будет великодушным. Хмыкнул криво Яков Прохорович и отвечал милостиво:
— Не оробел.
— Как будете спор решать? Божьим судом или кто рубиться станет?
— Разве я не хозяин? Кому как не холопам за господскую честь стоять?
— Так и передам Гордею, — глянул последний раз на красавицу Григорий. Хмурый получился взгляд, строгий. Сейчас ему показалось, что Калиса смотрела лукаво. Уж не ошибся ли? Даже блеск свечей, падающий на икону, может показаться лукавым подмигиванием Божьих обликов.
— Пошел я. Дел полно. Мне еще нож заточить нужно. Видать, бойня не из легких будет.
— Что ж, ступай, коли охота есть, — отвечал Яков Прохорович.
Некоторое время сутулая спина Гришки возвышалась над зарослями камышей, а потом спряталась за темными бутонами.
Бродяги собрались на Кобыльем поле, на том месте, где Яуза делала ровный изгиб, напоминая искусного наездника, пытающегося набросить гигантскую петлю на кобылье стадо, лениво пережевывающее красно-синий клевер.
Пастух, совсем малец, без суеты пощелкивал бичом, угощая между ушей нерадивую пеструшку, посмевшую выбиться из стада, и был нимало удивлен, когда на поле с разных сторон вышло до десятка тысяч бродяг.
— Мать честная! — выкатив глаза, пялился он на ряженую братию и невольно перекрестил лоб, увидав среди прочих нищих монахов и гулящих баб.
Опасаясь недоброго, угостил непослушную пеструшку по толстому крупу бичом и повел стадо на простор.
Некоторое время враждующих бродяг разделяло удаляющееся стадо, которое напоминало медленно убегающую реку, где гребнями волн были колыхающиеся спины пеструшек. Этого времени было вполне достаточно, чтобы обдумать еще раз все, но свирепый голос Гордея подогнал сомневающихся:
— Ну чего тащитесь, как беременные блохи по грязной собаке?! Григорий, выдай тем, кто отстал, плетей для пущей резвости!
Звонко запела плеть, которая тотчас прибавила прыти и всем остальным.
Гордей, как князь перед боем, был облачен во все праздное, даже повязка у него на голове была чище, чем в обычные дни. Доспехи заменяла цветастая сорочка, а вместо меча — тяжелый кистень.
Мальчонка-пастух подогнал поотставшую корову кнутом, и бродяги остались одни.
Тишина перед бранью — дело обычное. Вот сейчас выйдут на середину два ратника, которым суждено во многом определить исход сражения. Затянулась пауза, дожидаясь молодцов, но вместо этого раздался крик:
— Эй, Гордей Циклоп, где это ты глаз потерял? Уж не со старухами ли ночь проводишь, вот они тебе его и профукали!
Раздался дружный смех. Брань началась, а без нее и битвы не бывает.
— А ваш-то Хромец Яшка хорош! Баба, видать, его с лавки спихнула, вот поэтому он и хроменьким ходит.
И новый смех, громче прежнего, потревожил примятый ковыль Кобыльего поля. Даже трава, смеясь, поднялась. Оглянулся пастушок на бродяг и улыбнулся себе под нос. Кто бы мог подумать, что здесь веселье такое зреет.
Яшка Хромой возвышался на троне. Это был грозный правитель среди родовитых вельмож, которому подчинялись московские посады; воевода, который привел свое воинство на Кобылье поле. Калиса, подобно царице, сидела рядом с государем, а украшение из черно-бурой лисицы — словно венчальная кика на махонькой головке. Жемчужное ожерелье лежало на высокой груди застывшими капельками росы. А царствующие головы от солнечного зноя берегли руки двух нищих, державших над ними широкий балдахин.
Гордей Циклоп выглядел попроще — ни державного трона, ни балдахина над головой, а от самодержавного величия ему перепала только трость, которая служила и отличительным орденом, и сильным оружием, да вот еще крест тяжеленный, свисавший до самого пупа.
А так, как и все, — ратник!
Они стоили один другого. Два монаха. Два государя.
Москва была слишком тесна, чтобы вместить в себя столько правителей сразу. Одному бы из них поддерживать другого, тогда не Москва — вся Русь была бы величиной с котомку.
Но под ветхой рясой пряталась гордыня, перед которой и колокола Ивана Великого казались жалкой лепкой.
Злой осой пролетел над полем камень, сорвал цвет с боярышника и угодил мужичонке в лоб.
Казалось, обе стороны именно этого и дожидались. Брань сделалась ненужной — полетели камни, заточенные палки.
Неровно колыхнулись первые ряды, и на центр поля, не жалея проклятий, вырвалась сила, которой и суждено решать исход битвы. Бывшие монахи и нынешние бродяги вкладывали в кулаки злость, остервенение, ярость и все то, что не удалось высказать перед бранью.
Гришка, огромный, не знающий устали, размахивал кулаками вправо и влево, крушил черепа, калечил плоть. Забрызганный кровью — своей, чужой, он внушал своей здоровенной фигурой суеверный ужас, и только самые бесстрашные или самые глупые приближались к здоровенному монаху. Рядом, словно кто-то наступил на орех, треснула кость, потом еще — это размахивал кистенем Гордей Циклоп. Немного в стороне бился Яшка Хромой; пытаясь преодолеть сопротивление, он шел прямо к атаману Городской башни, чтобы уже на бранном поле решить, кто прав.
Первейший тот, кто сильнее.
Отовсюду слышались крики, матерная брань, стоны.
Пастушок, отогнавший стадо, стоял в стороне, с удивлением взирая на побоище — не каждый день увидать можно, как меж собой юродивые рубятся. Бывает, конечно, что нищие на базаре из-за места раздерутся, бороды друг у друга повыдергивают, но чтобы вот такое!
Бродяги лупили друг друга нещадно. В ход шло все: заточенные прутья, ножи, камни. Нищие дрались за места на базарной площади, бродяги за дороги, Гордей и Яшка за оскорбления. Зажав ладонями животы, раненые оседали на землю. Здесь же лежали убитые. Но это только добавляло одержимости другим, которые в неистовстве не уступали ратникам. Раздавались предсмертные стоны, крики о помощи, но их перекрикивал ор и мат, стоящий над полем:
— Бей их, мужики! Не жалей!
— Мать твою!..
Все закончилось вмиг, когда чей-то отчаянный вопль известил:
— Спасайся! Стрельцы идут!