— На Арбате. Крыша его дома в бочку выложена. Не спутаешь ты его. Там один такой дом.
— Он, кажись, думным дьяком был? — у порога спросил Яшка.
— Был, — в свою очередь удивился Петр Шуйский осведомленности Яшки Хромца.
Он понял, что Яшка Хромой наблюдает за ним так же ревностно, как сам Петр Шуйский стережет каждый шаг татя.
Грохнул Яшка Хромой дверью и быстро заковылял вниз по крутой лестнице.
Василий Захаров в этот день первый раз сидел в Думе. Простояв думным дьяком подле государя, он не смел опуститься даже на скамью, а сейчас с полным правом сидел рядом с именитыми боярами, то и дело разглядывая свой новый охабень, рукава которого едва касались пола.
Петр Шуйский не соврал: едва отошла царица, а Захаров на себя боярскую шайку стал примерять и уже через неделю вошел в боярскую Думу окольничим.
Вместе со вторым думным чином появился и достаток. Государь выдал жалованье вперед, и Василий Захаров прикупил меха и решил сшить с дюжину шуб, пять из которых будут выходными. Да такими, чтобы и перед именитыми боярами надеть не стыдно было. А еще окольничий купил четыре ведра пива и перепоил им на радостях всю челядь и дворню. Батюшке отправил с посыльным бочонок вина и кошель монет, а на словах велел передать, что купит ему корчму, и пускай на старости лет будет старик там хозяином.
Велик, однако, путь от свинопаса до окольничего. Кто бы мог подумать, что в боярской Думе служить придется, от государя в нескольких саженях сидеть станешь. В прошлом году к отцу заявился, так самые почтенные старцы со слободы приветствовать пришли, шапки перед ним поснимали. А в малолетстве не называли иначе, как Васька Грязь.
Василий Захаров устроил свой дом по подобию царского: в сенях дежурили сенные девки, во дворце суетилась многочисленная челядь, а в палатах он держал множество слепцов — домрачеев, которые в тоскливые зимние вечера распевали сказки и былины об Илье Муромце и Соловье-Разбойнике. А бахари у окольничего Васьки Захарова и вовсе были знамениты на всю Москву, послушать их былины приходили даже бояре: предлагали ему уступить сказочников, но окольничий всякий раз отказывался от многих денег.
Еще Василий Захаров прикупил немецких зеркал, которые выставил в девичьей комнате и у себя в тереме. Он не отходил от зеркала уже с час, разглядывал свое изображение. Шапка из тонкого куньего меха и вправду была по нраву окольничему, а кафтан из дорогого персидского сукна сшит был ему по плечам. Такой, как надо! Плечи не теснит, и грудь просторна.
Василий хотел было прилечь рядом с женой, которая мирно посапывала на широкой супружеской постели.
В сенях шибанулся о пол ковш и замолк, а следом раздался взволнованный голос Василия Захарова:
— Потапий, ты, что ли, это?! Чего молчишь?! Потапий!
Потапий не отозвался, а в сенях слышались тяжкие шаги, гость явно не спешил уходить и топтался у порога.
— Кто там?! Господи, да что же это!
Василий Захаров отстранился от жены и пошел к порогу.
— Кто здесь?!
Окольничий едва отворил дверь, как почувствовал, что горло оказалось в капкане: чьи-то сильные пальцы сжимали его все сильнее, потом оторвали от земли, и последнее, что он успел увидеть, — это гаснущую в углу свечу. А потом бездыханное тело окольничего, уже не чувствуя боли, ударилось о дубовый пол. Яшка Хромой взял с угла погасшую свечу, сунул ее в ладони покойника и произнес:
— Отходи себе с миром. Был человек — и не стало его.
Лукерья сжалась от ужаса в комок, когда увидела, что из темноты прямо на нее шагнул высокий человек. Он уверенно пересек комнату и склонил волосатое лицо над ее телом.
— Никак ли вдова Васьки Захарова? Хороша девица. В постели ты задом елозишь? — простодушно поинтересовался чернец.
— Да, — отвечала женщина, видно не совсем понимая, что говорит.
— Тогда годится, — качнулась большая голова Яшки Хромого, — я тебя пригрею. От твоего муженька одна душа осталась. А ты, по всему видать, бабонька горячая, тебе плоть нужна.
Лукерья чувствовала на себе тяжелое тело бродяги, движения его были размеренные и небыстрые. Баба чувствовала, как к ее бедрам приливает кровь, наполняя все ее существо, и единственное, что ей не позволяло расслабиться, так это бездыханное тело Василия Захарова. А когда она сумела забыть его всего лишь на миг, тело ее наполнилось радостью, и Лукерья закричала от блаженства.
Окольничий Сукин в тот же день выехал из Москвы. Показывая всякому чину государеву грамоту со строгими орлами на печати, он мог рассчитывать на то, что в ямах его задерживать не станут, царский сват получал добрых лошадей, а на дорогу пироги с луком.
Некоторая заминка случилась только на границе, когда строгий таможенник, оглядев экипаж Федора Сукина, отыскал лишний горшок с немецкими монетами.
Хотел было Сукин прикупить в Польше кое-какого товара, вот оттого и держал его под самым сиденьем, но кто бы мог подумать о том, что отрок окажется такой въедливый. Порыскал по углам, осмотрел сундуки, а потом посмел поднять царского посла.
— Подымись, Федор Иванович, может, под седалищем золотишко неучтенное держишь.
Хотел обругать его окольничий, но раздумал, тотчас бранные слова государю донесут. А потом еще злыдни найдутся, переиначат все, вот тогда опала!
Таможенник вытащил из-под сиденья горшок с деньгами, пробуя его на вес, оскалился весело:
— Ты, окольничий, видать, золотишком умеешь гадить. Вон какими монетами насрал!
— То не мое, — возмущался Сукин, — то я вельможам везу, они ведь, как куры, им поклевка нужна, а без этих монет дело не сдвинется.
— Есть у тебя и серебро, и золото, государь из казны выдал, а это ты, видно, для их боярышень приберег. Не положено!
И велел дьяк выписать бумагу об изъятии денег.
Окольничий в ответ с досады только высморкался, забрызгав соплями собственный сапог, но перечить не посмел. Отрок хоть и чином не велик, но на границах главный — в его власти и в острог посадить, а еще того хуже — государю отписать.
На таможне Федора Сукина продержали еще день, давая тем самым понять, кто же здесь власть, а потом на вторые сутки, в темень, отправили в дорогу.
В карете Федора Сукина укачало — дорога была наезжена, и лошадки бежали ретиво, позванивая бубенцами, только два раза колеса провалились в яму, да так шибко, что окольничий отшиб зад. Выглянул он в окно, обругал крепко возницу и опять удобно устроился на матрасе.
Путь до Варшавы был неблизкий. Карету растрясло, и ось поскрипывала разбойником, созывая на голову посла всех чертей. Федор Иванович делал небольшие остановки и снова двигался дальше. У самого города окольничий завернул в таверну загасить жажду. Испив полведра пива, он дотошно расспрашивал у местных вельмож о сестрах Сигизмунда-Августа. Допив оставшиеся полведра, он скоро знал о том, что старшая сестра короля суха и костлява, подобно высушенной рыбе. Вельможи покатывались со смеху, рассказывая о том, что принцесса больше напоминает недозрелого подростка, чем великовозрастную девицу. Даже при пристальном рассмотрении невозможно было увидеть прелестей, которыми гордится всякая дама. Зато отмечена девица склочным характером: деспотична, ревнива. Еще год назад отогнала от себя тех немногих женихов, что были, а в наиболее упрямого— венгерского принца — швырнула горшком. И сейчас для нее оставалось единственное занятие — ходить в костел каяться.
Сукин подливал вельможам в бокалы дорогого рейнского вина, хохотал вместе с ними (благо государь учел и эти расходы) и расспрашивал о младшей сестре Екатерине. Здесь бароны понимающе качали головами и в один голос говорили, что принцесса в отличие от старшей сестры тельна и характером покладиста. Если царь Иван надумал свататься, то непременно должен обратить свой взор на Екатерину. И вообще младшая принцесса от всех Ягеллонов отличается кротостью, напоминая дивный цветок в кустах задиристого шиповника.
Один из баронов в пьяном откровении рассказал Сукину о том, что Екатерина почти помолвлена с герцогом Финляндским, братом шведского короля Иоанна, дважды они молились в церкви, а один раз он сам наблюдал за тем, как герцог страстно сжимал ручку принцессы. Новость была неприятной. Поскрипел старый Сукин с досады, словно рассохшаяся половица, поворчал на латинян, но от своего решил не отступаться и для начала Екатерине через баронесс передал подарок от Ивана — икону Богоматери «Одигитрия» в золотом окладе. А следующего дня был приглашен к Сигизмунду-Августу.
Сигизмунд-Август был последним из династии Ягеллонов[827]. Он, как и его отец Сигизмунд Старый, присоединивший к Польше Мазовию, был полон честолюбивых планов. Король видел себя во главе лиги, которая бы объединила скандинавские государства и ганзейские города. Он мечтал о сильном флоте, который мог бы соперничать с великими морскими державами. Однако действительность была иной: король не мог получить даже Риги.
Более всего он думал об укреплении трона — королева была бесплодна. Сигизмунд ходатайствовал перед папой римским о расторжении брака, но глава католической церкви твердо стоял на нерушимости семейных уз. Сигизмунд-Август не был монахом, к нему в покои приводили дородных матрон, и графини и баронессы несли от пылкого возлюбленного выводки малышей, которых называли не иначе как Сигизмунд. Это имя оставалось самым распространенным среди детей аристократии, пока, наконец, Сигизмунд-Август не одряхлел совсем.
Сигизмунд не оставлял без внимания ни одного своего отпрыска, одаривая бывших возлюбленных не только светскими любезностями, но и щедрыми подношениями, а самой красивой из них, Розине, подарил замок. Он был так расточителен в своих подношениях, что приближенным казалось, будто бы королевская казна — некий бездонный колодец, который невозможно иссушить. Вероятно, чем больше черпал из него король, тем больше в него поступало.
Сигизмунд с радостью усыновил бы всех своих незаконнорожденных отпрысков, но в лице церкви видел непреодолимое препятствие: духовные пастыри и без того косо посматривали на его бесконечные связи.