Инок Гордей шел по первому зимнику, оставляя на дороге следы босых ног. Тело его, подобно камню, было закалено настолько, что не боялось ни стылого холода, ни крепкой жары. Оно не коробилось и было таким же свежим, как скол мрамора.
Гордей остановился перед дверью храма, не замечая пристальных взглядов, которые были нацелены на него со всех сторон, перекрестился и, встав на колени, отбил челом.
Московиты согласно закивали — так оно и должно быть, чем больший грешник, тем ниже поклон. Потом неторопливо поднялся и, не смахнув с колен налипшего снега, перешагнул порог собора. Циклоп пошел прямо к священнику, стоявшему при аналое.
— Покаяться я хочу, святой отец, — кротким агнцем заговорил Циклоп.
— Становись, сын мой. — Голос у священника мягкий, но такой горячей силы, от которой кусок стали может превратиться в пламя.
Не расплавилась сталь, а только согнулась, и Циклоп Гордей опустился на колени.
— В чем ты грешен, сын мой?
Едва не улыбнулся Гордей: вся Москва знает о его грехах, и только добрый священник пропадает в наивной неведении.
— Убивец я, — просто отвечал инок.
— Кого же ты живота лишил? — невозмутимо спрашивал священник.
Видно, ему было не привыкать к таким признаниям, и он давно разучился удивляться.
— Собрата своего убил, — горестно сокрушался чернец. — Яшку Хромого.
— Яшку, говоришь?
— Его.
— Хм, — только и выдохнул священник.
Противостояние двух татей не могло быть вечным. Всем известно, что в одной берлоге двум медведям не жить, а Москва и была для них такой берлогой. Потасовки, которые бродяги устраивали за городом едва ли не каждое воскресенье, нередко заканчивались смертным боем. И убитого до смерти бродягу свозили в лес и хоронили тайком, соорудив над холмом маленький еловый крест.
Так и мерли бродяги без покаяния.
Яшка Хромой был в самой силе и, видно, дожил бы до преклонного возраста, став почтенным старцем, а на закате жизни ушел бы в какую-нибудь пустынь, отрешившись от мира, а может быть, создал бы свой монастырь, со строгим аскетическим уставом — все это было в характере знаменитого разбойника, если бы не одна беда — безудержная любовь к Калисе.
Девка была для Яшки Хромого всем — и ангелом-хранителем, и началом всех его злоключений. Не однажды хромой властелин пускался на поиски своей зазнобы и частенько находил свою подругу в объятиях стрельца или московского дворянина.
Попавшийся стрелец, узнав, чью бабу щекотал бородой, готов был отдать портки и нательный крест, чтобы выйти из корчмы невредимым. Божился, просил Христа ради, говорил, что такое случилось впервые, а получив неожиданно свободу, зарекался не пить и блуд не чинить. Оставшись наедине с сотоварищами, стрелец не мог не похвастаться недавним приобретением, понимая, что будь следующий соблазн, у него хватит сил, чтобы перешагнуть его.
Трех стрельцов Яшка Хромой заколол сам. Прочитал над убиенными отходную и долго держал подле покойников бесстыдную Калису.
— Смотри на них! Ежели не жалко меня, так отроков пощади. Я буду лишать живота каждого охальника, посмевшего посмотреть на тебя!
Скоро Яшка понял, что эта угроза для Калисы так же пуста, как раскаты удаляющегося грома.
Яшка Хромой совсем забывал о предосторожности, он появлялся даже в тех корчмах, которые Циклоп считал своими, и только глубокий шлык, спадающий на самое лицо, не однажды спасал его от бесчестия и смерти.
Яшка Хромой пробовал держать Калису на привязи, но она, подобно лисе, угодившей в капкан, готова была перегрызть себе руку, чем терпеть постылую неволю. Яшка Хромой держал подле Калисы сторожей, но она совращала даже самых верных из них; атаман татей пытался держать Калису в обществе баб, но она травила их зельем, как крыс. И были минуты, когда Яшке Хромому казалось, что Калиса — это зло, посланное самим сатаной, чтобы наказать его за содеянные грехи. Если ему и суждено погибнуть, то причиной этого станет любимая женщина.
Некогда Яшка Хромой распоряжался слободами так же просто, как Иван Васильевич повелевал двором. Разбойник был так же богат, как государь, и не менее знаменит, чем родовитый боярин. И если самодержец не мог совладать с черкесской княжной, Яшка Хромец был бессилен перед обычной девкой.
Эта беспомощность не могла не отразиться и на делах Якова. Один за другим его стали покидать сотоварищи. И, словно тень, на некогда могучего татя лег призрак близкой кончины.
Уже давно Яшка не выходил на дорогу и не просил поделиться богатых путников добром, и все настойчивее московские леса стал будоражить залихватский голос молодецкой братии Гордея Циклопа.
Петр Шуйский уже не покровительствовал Якову, и стрельцы зорко смотрели по дорогам, выискивая крамольного монаха. На базарах и площадях глашатаи без конца читали государевы указы о наградах за Яшку Хромого. Царю не терпелось установить буйную голову разбойника на Красной площади, однако этот день заставлял себя ждать.
И трудно было поверить, что еще несколько лет назад Яшка Хромец мог бросить вызов самому государю, расчеканив однажды на серебряных монетах свое плутоватое лицо. Сейчас эти монеты держал каждый стрелец и зорко всматривался во всякого бородача, сверяясь по «портрету».
Монеты с изображением Яшки Хромого были в ходу. Купцы охотно продавали за них товар, меняли на мелкую монету, пробовали на зуб и одобрительно щелкали языком — монета была серебряная и не уступала государевой.
И вот Яшка рухнул. Так опрокидывается статуя исполинского языческого бога — грохнули о землю и разбросали осколки во все стороны. А от прежнего величия остался только сор.
Циклоп Гордей, раздав монахам дюжину опальных монет, повелел убить Яшку Хромого, который скрывался где-то в деревнях под Москвой. А через неделю вернулись все двенадцать, сообщив о том, что Яшки Хромого уже нет, и, перекрестившись на образа, Гордей принял на себя двенадцать безвинных душ.
Именно этот грех и мучил его все последнее время, именно он подтолкнул пойти в храм с покаяниями.
Теперь можно каяться, молиться. Вместе с гибелью Яшки Хромого могущество Гордея Циклопа увеличилось ровно в два раза, и нужно было иметь неимоверно крепкие плечи, чтобы удержать такую тяжесть.
— Только ли собрата ты убил, Гордей Яковлевич? — горестно спросил священник.
Циклоп посмотрел на попа: спросил так, словно видел, когда он поднимал дубину на своего ближнего. Поговорить с отцом нужно, глядишь, и легче станет, а это раскаяние дальше храма не уйдет.
— Нет, святой отец, кроме него было загублено еще двенадцать душ. Эх, царствие им небесное! Хоть ни одного из них и не видал, но грех этот так мою душу царапает, словно черт из моего тела выскрести хочет. Признаюсь тебе откровенно, святой отец, я и раньше убивцем был, а вот только греха за собой никогда не знал, помолишься малость, оно и проходит, а тут всего переворачивает, спать не могу. К чему бы это, святой отец?
— Как же ты живешь после всего этого, сын мой?
— Вот так и живу. Грешу немного, а потом каюсь.
— Сын мой, неужели ты забыл о главной Христовой заповеди — не убий! Бог нам дает жизнь, только Он один и вправе отнять ее, убийство — это худший из грехов, а на том свете душа не сможет быть очищенной, так как запятнана кровью ближнего.
— Но разве Яшка Хромой не тать? Разве он не достоин смерти?
— А кто дал тебе право судить? Разве ты Бог, чтобы карать и миловать? И для Яшки Хромого наступит Судный день, на котором Господь сполна спросит с него за каждый поступок. И разве ты сам не уподобляешься татю, отняв у другого жизнь? Разве убийство безвинных не есть самый страшный грех?
— Правда, отче, истинная правда! — отзывался Гордей Циклоп, и голос такой, будто раздавался из самого склепа. — Двенадцать безвинных душ сгинуло, как в полымя!
— Что я могу сказать тебе, сын мой? На то я и пастырь духовный, чтобы наставлять заблудших овец на путь истины. Не держи злобы на людей, будь же снисходителен и милосерден, не уподобляйся по злобе диким зверям, что питаются человеческим мясом. Если испробуешь раз кровавый кусок, так потом тебя от человечины и не отвадить. Кровь-то людская сладенькая, лизнул разок, а потом так и будешь лакать, пока Божье правосудие не покарает.
— Отпустишь ли ты мне эти грехи, чтобы душа моя успокоилась? Не спится иначе мне, святой отец!
— Как же не простить? На то я и приставлен в храм Божий, чтобы слушать покаяния и дорогу грешным к Божьим вратам прокладывать.
Священник был старый и за свою долгую жизнь отпускал грехи не только мирянам, но и боярам, дважды в его приход заявлялся сам царь. Иван исповедовался так рьяно, как будто жил на земле последние минуты, а Судный день должен настать не позже завтрашнего утра.
В своем раскаянии Гордей напомнил священнику царя. И тот, и другой каялись так, как будто это их последние грехи на земле, а следующий день будет непременно праведным. В действительности же было другое — чем сильнее они каялись, тем большими были их грехи. И Циклоп Гордей выходил из храма только для того, чтобы снова прелюбодействовать и убивать.
Но церковь Божья не Разрядный приказ, чтобы наказывать за провинности, это храм, порог которого одинаково может переступить как святой муж, так и конченый грешник. Если откажешь ему в отпущении грехов сейчас, то в другой раз он может и не появиться, и вот тогда его душа для Христа пропала совсем.
Священник набросил на голову Гордею Циклопу епитрахиль, чтобы прочитать разрешительную молитву и отпустить татя с миром, когда вдруг разбойник слегка отстранил священное одеяние.
— Я еще не все сказал, святой отец, не это мой самый тяжкий грех.
— Если убийство не самый тяжкий грех, тогда я не знаю, чего же ты натворил? Неужно против веры пошел?!
— Не натворил пока, но могу, вот потому и каюсь.
Сотоварищи Циклопа Гордея молились у икон, и в усердии они едва ли уступали самому разбойнику; и когда ставили свечи, священник подумал о том, что это пылала не одна загубленная душа.