А потом царица смело предстала перед Василием нагой.
— Ближе ко мне двигайся, сокол мой, ближе… Вот так… Не смотри ты на меня как на царицу, я ведь еще и баба. Мне, Васенька, ласка нужна, да такая, чтобы мое сердечко от сладости защемило. Государь наш на такое неспособен, едва попробует меня, так тут же нос начинает воротить, повернется на бок и храпеть давай. А ты не такой, Васенька, ты ласковый, видать, бабы тебя очень любят.
Василий Грязной хмелел от царицыных слов, дурманом растекалась ее ласка по телу и была такая же ядовитая, как запах первых цветов: вдохнешь в полную грудь раскрывшийся бутон, и закружится голова, словно от красного вина. И вдвойне слова царицы приятны были тем, что сторонились бабы Василия: боярышни видели в нем мелкого дворянина, а местные красавицы только хихикали, когда Василий засылал сватов. А вот царица Мария не побрезговала: пригрела да приласкала.
— Васенька, что ты желаешь? — очнувшись от сладкого сна, спросила царица.
Это была именно та минута, которую Грязной дожидался давно, с того самого времени, как опустел митрополичий стол, и упусти он сейчас представившийся случай, другого может уже просто не быть.
— Государыня-матушка, — начал Василий Грязной, — не о себе я хочу просить, а о брате. Митрополичий стол после Макария уже который месяц пустует… Вот если бы ты за брата моего вступилась и сказала царю, что лучше, чем Афанасий, не найти, тогда мне другой награды и не надо.
— Значит, о брате печешься? — повернулась царица к Грязному.
— Хлопочу, государыня, сам он о себе не побеспокоится, так и будет до скончания века игуменство в Чудовом монастыре. Если кому и занимать митрополичий стол, так это ему, честнее мужа, чем мой брат, не встретишь!
— Если я соглашусь с государем переговорить, чем ты мне полезен будешь?
— Да мы за тебя, государыня, животы положим! — воспрянул Василий. — Холопами твоими будем до скончания дней. Знаю я про то, как не ладила ты с митрополитом, он тебя все норовил уколоть, что ты, дескать, не нашего роду-племени, из мусульман пришла и опоры у тебя никакой не было. А брата поставишь, так за тебя вся церковь будет стоять. Сам буду глотку рвать каждому, кто слово поперек посмеет произнести. Только поддержи перед государем брата моего!
— Я ни с кем не люблю делить слуг. Если увижу, что служите больше Ивану, чем мне… Изгоню из дворца. Нет! Сживу со света и тебя, и братца твоего.
— Согласен, государыня.
— Можешь говорить Афанасию, чтобы готовился примерять митрополичий клобук.
Царь уже отвык спорить с Марией и, когда она настаивала на своем, Иван в досаде махал рукой, понимая, что в случае отказа его царственная супруга может сигануть с высокого крыльца башкой вниз, а то и вовсе ковырнет себе брюхо черкесским кинжалом.
Иван и сам против кандидатуры Афанасия ничего не имел. Это не Макарий, который без конца пугал Божьей карой и неистово ругал за прелюбодеяние, накладывая без конца строжайшую епитимью. Афанасий в отличие от Макария был мягок, если не сказать кроток, и никто при дворце не слышал, чтобы он повысил голос.
Вот таким и виделся Ивану Васильевичу московский митрополит.
А в один из воскресных дней Афанасий прикрыл гуменцо белым митрополичьим клобуком.
Скоро светская жизнь наскучила государю. Царь устал от любвеобильных девиц, не увлекали соколиные забавы, пресытился пирами. А тут еще Екатерина обвенчалась с герцогом Финляндским Иоанном, братом шведского короля Эрика XIV. Эта новость сразила Ивана больнее всех остальных, государь разорвал портрет польской красавицы, разметал клочья по комнате, а потом велел собрать обрывки и спалить их принародно во дворе. А свата-неудачника Федора Сукина сослал в Соловецкий Монастырь.
Мария Темрюковна громко смеялась над неудачным сватовством своего мужа, ей совсем не казалось странным то, что он продолжал ревновать польскую принцессу так, как будто был холост, воспринял ее замужество так же болезненно, как незадачливый жених, у которого из-под венца уволокли желанную невесту. Иван Васильевич слал польскому королю письма с требованием расторгнуть брак, а когда в одном из обратных посланий получил от Сигизмунда нарисованную дулю, оскорбился ужасно. Невзирая на лютый февральский холод, Иван Васильевич собрал огромное воинство и двинулся к границам Польши. Впереди главного полка стрельцы толкали огромный дубовый гроб, в который царь Иван намеревался уложить польского короля… или в случае неудачи лечь сам.
Злость была настолько велика, что помогла отвоевать Смоленск и Полоцк, и в который раз Иван Васильевич послал польскому королю письмо, чтобы тот вырвал Екатерину из цепких рук финляндского герцога. На сей раз польский король не осмелился нарисовать в послании фигу, а напомнил Ивану о том, что тот женат. В ответ царь Иван через посла велел передать Сигизмунду-Августу наказ:
— Царица Мария — это раба моя! Что хочу, то и сделаю с ней. А если не угодна будет царица моей милости, то отправлю ее в монастырь в заточение на веки вечные. А если ты, король Сигизмунд, и далее упрямиться будешь, то гнев мой не будет знать границ. Разорю дотла твое царствие, а тебя пошлю по миру с сумой шастать!
Единственная возможность заполучить Екатерину — это помириться с Эриком XIV, и Иван Васильевич, подавив в себе брезгливость к купеческому происхождению шведского короля, решил написать ему письмо, в котором просил отнять Екатерину у финляндского герцога.
Поразмыслив малость, шведский король почти дал согласие отнять жену у брата и передать ее русскому государю по тайному договору.
Иван Васильевич от желанной новости ликовал почти в открытую: шугал по двору перепуганную челядь, а раз прикрикнул на Марию, сумев высечь из ее черных глаз злобные искры. Ближним боярам Иван говорил о том, что Мария ему наскучила, и не пройдет и месяца, как он отправит ее в монастырь. Бояре недоверчиво хмыкали, не зная, что же ответить самодержцу, и только самые осторожные из них готовились к большим переменам.
Василий Грязной передавал Марии вольные речи царя. Черкешенка только передергивала плечами и в открытую насмехалась над могучим самодержцем:
— Время придет, так он у меня сам в монастыре сгинет!
И, созерцая гневное лицо царицы, Василий Грязной верил в то, что черкесская княжна может заткнуть за кушак и самого государя.
А скоро новгородский наместник привез в Москву весть: шведский король Эрик XIV посмел заточить своего брата Иоанна в замок Грисгольм. Воевода взахлеб рассказывал государю о том, что король обвинил брата в измене за то, что тот провозгласил Финляндию независимой; если что и помешало королю немедленно расправиться с взбунтовавшимся братом, так это неожиданный приступ эпилепсии, который не отпускал Эрика XIV почти сутки. А потом Эрик впал в такой глубокий сон, что его не могли добудиться и трое суток. Когда король наконец проснулся, то немедленно пожелал видеть Екатерину и с улыбкой объявил ей о своем желании отослать ее русскому царю Ивану. Герцогиня нашла в себе силы, чтобы отвесить королю низкий поклон, и также, улыбаясь, сообщила, что лучше умрет, чем оставит своего мужа.
— Ты желаешь к своему мужу? — угрожающе переспросил король. — Тогда заточить их обоих в крепости! И не выпускать без моего особого распоряжения.
Ближние бояре, уже не стесняясь, говорили о том, что Мария доживает во дворце последние дни и что в одном из дальних монастырей для царицы приготовлена келья, где ей придется провести остаток жизни в полнейшем одиночестве.
Московский двор запасся терпением и стал ждать новую хозяйку, и только немногие бояре оставались на стороне опальной царицы, убежденные в том, что скорее всего Мария Темрюковна свернет Ивану шею, чем он облачит ее в одеяние старицы.
Время шло, а высылать Екатерину в Москву король не спешил. Уже не однажды новгородский воевода отъезжал с поклоном в Шведское королевство, но Эрик всякий раз был занят: то мешала размолвка с Данией, то строптивость показывал Ганзейский союз, а потом неожиданно король умерил гнев и позволил брату видеться с женой раз в неделю.
Московские бояре вновь обернули взор на Марию Темрюковну, которая к тому времени уже так окрепла, что едва ли не покрикивала на самого Ивана Васильевича. От бояр не ушло и то, что даже вновь избранный митрополит спешил оказать почтение царице и кланялся ей в самый пояс. Треснуло согласие в Думе, и многие из бояр приняли сторону черкесской княжны, понимая, если и искать управу на царя, так только в лице сумасбродной Марии.
Малюта Скуратов был одним из любимцев царя Ивана. Происходил он из мелких дворян и носил родовитую фамилию — Бельский. Батюшка его имел небольшое именьице неподалеку от Москвы по Тверской дороге, землицы ровно столько, что иной молодец мог бы и переплюнуть, а тот небольшой доход, что приносили черные люди, пропивался батюшкой в течение часа в московских кабаках.
Бедно было. Сиро.
Григорий, не отличаясь от крестьян, бегал с мальцами в одних лаптях, гонял на выпас хворостиной гусей, дрался с отроками из соседней деревни и совсем не подозревал о глубоких княжеских корнях своего измельчавшего рода.
Прозрел Григорий пятнадцати лет от роду, незадолго до батюшкиной кончины, когда строгий предок выдрал уже великовозрастного детину за ухо лишь за то, что тот разодрал о плетень новые порты.
— Будешь знать, как штаны о плетень рвать! Будешь теперь знать, как рвать новые порты! — приговаривал отец и, подставу, выпустил из рук распухшее ухо, присел прямо на рубленую колоду.
Дом их мало чем отличался от крестьянских изб — был так же неказист снаружи, как и внутри, но что возвеличивало его среди прочих дворов, так это огромный забор, который был виден за версту, и, не зная хозяйства Лукьяна Бельского, можно было бы подумать, что прячется за плетнем княжеская казна. А хозяйства этого — две худые коровы да дюжина крикливых кур, которые бесшабашно бегали по двору и старались всякий раз угодить под колеса проезжавшей телеги.