[53]. К сожалению, никто из них не оставил сколь-либо существенных воспоминаний о своем сокурснике — Иване Ильиче Сергиеве, будто подтверждая этим, что был он среди самых «незаметных» студентов.
Лишь священник Н. Г. Георгиевский спустя время написал несколько строк, из которых явствует, что Иван Сергиев «отличался необыкновенной тихостью, редкой набожностью и смиренным характером». Добавляя, что «после обычной вечерней молитвы все мы, студенты, ложились спать, а он еще долго, стоя на коленях, молился перед иконой у самой кровати». Касаясь же отношения к «увеселениям», отметил: «Будучи не привязаны к внешней жизни, мы с о. Иоанном в течение всего академического курса ни одного раза не были ни на одной вечеринке, ни в одном театре, а все время проводили в чтении книг, нужных для сочинений»[54].
Точно так же и Иван не вспоминал своих сокурсников, за весьма и весьма небольшим исключением, хотя судьба уготовит ему неоднократные встречи с ними, а к помощи некоторых он сам будет прибегать. Так, Варлаам (Чернявский) станет викарием Санкт-Петербургской епархии и примет участие в освящении пристроек к расширяющемуся Андреевскому собору, свершавшихся в 1870-х годах.
Все же на страницах воспоминаний современников можно «открыть» удивительные примеры молитвенности и веры студента Ивана Сергиева. «Это было давно! Я тогда был студентом Духовной академии, — читаем мы воспоминания Д. Озерова, записавшего рассказ Иоанна Кронштадтского. — За несколько дней до 9 мая ко мне зашел мой товарищ по академии и сообщил мне горестную и ввергшую его в отчаяние весть, что совершенно и безнадежно оглох. Все врачи, к которым он обращался, объявили ему, что он не излечим. Я ему говорю: «А как же выпускные экзамены? Как же ты их будешь держать?» — Пишу ему на бумаге; он прочел и говорит: «Как же я могу держать экзамены, когда я ничего не слышу?» — И пишу ему на той же бумажке: «Приходи ко мне 8-го вечером, и мы всю ночь с тобой помолимся святителю Николаю Чудотворцу, затем отслужим литургию, молебен с акафистом». Так мы и сделали, и мы вдвоем так молились, так просили, так убеждали Николая Угодника нам помочь, что после акафиста мой товарищ вдруг услышал, и мы друг друга поздравляли, плакали и обнимались. И он успешно выдержал все экзамены. Вот это событие я никогда 9 мая не забываю и всю жизнь благодарю угодника Божия за его помощь и заступление»[55].
Завершились годы академические… Нужно было выбирать путь служения в миру, в обстоятельствах земной юдоли плача и печали… Иван должен был думать о себе, о своей церковной карьере сам. Не было у него богатых родственников, как не было «родного человечка» и среди иерархов. Близких и друзей среди влиятельных в церковном мире людей — тоже не было.
Не было и денег, чтобы искать в консисториях нужных людей, могущих «порадеть», а в противном случае и надеяться не на что было. Ибо в те годы, и это не было секретом, взяточничество, всякого рода должностные проступки и злоупотребления процветали во всех консисториях. Как писалось в одной из записок Николаю I: «Грабительство сделалось всеобщим». Всякое решение в пользу просителя обложено было податью, данью, которые нужно было платить консисторским чиновникам. Вымогательство процветало и в какой-то мере даже превосходило все то, что творилось в канцеляриях других ведомств.
Процветала в Церкви и семейственность. Каждый из архиереев стремился продвинуть на нужное и теплое местечко своих родных и семейственников: им доставались лучшие приходы, места в правлениях, консисториях, в архиерейской свите; их ожидали быстрое продвижение по карьерной лестнице, награды, почет, слава, деньги! Что говорить о «простых» архиереях, даже маститые из них не избежали этого. Митрополит Московский Филарет (Дроздов) протежировал отцу и мужу своей сестры. Митрополит Киевский Арсений (Москвин), уроженец Костромской губернии, приложил немало усилий, устраивая списком своих родственников на выгодных местах, напоминая местному епископу о знаках внимания и наградах для них. Епископ Иннокентий (Вениаминов) перевел своего сына из Иркутской семинарии в Петербургскую, а по окончании курса забрал его в свою епархию, дав сразу несколько оплачиваемых должностей. Будучи же переведен в Москву, привез с собой и сына, определив его на выгодное место, а затем и сделав протоиереем.
Решать надо было и другую, для молодого выпускника довольно сложную проблему: найти подругу жизни, так как получить священство можно было только в браке. Иван же никогда не уделял внимания розыску возможной супруги, нигде и никогда не был он замечен, как его товарищи по старшим курсам, в участии встреч, празднествах и прочих обстоятельствах, в которых молодые люди могли найти спутницу по жизни.
Оставалось надеяться на случай и помощь Божию… и она пришла. Как-то его буквально затащили на один из вечеров, традиционно устраиваемых в академии для выпускников, намеревавшихся принять священный сан. Здесь Иван познакомился с Елизаветой Константиновной Несвицкой. Она ему понравилась скромностью, духовностью, миловидностью.
Как выяснилось, Елизавета была старшей дочерью в семье протоиерея Константина Петровича Несвицкого, служившего многие годы в Дмитровском соборе города Гдова и одно время бывшего благочинным Гдовского уезда. Любимая родителями Лиза росла в патриархальной атмосфере строгого христианского благочестия. Воспитанием дочери занималась мать, Анна Петровна, которая прививала ей благоговейное отношение к Церкви и постоянно бывала с ней на богослужениях. Лиза с самого раннего детства росла серьезным, послушным, нежным и отзывчивым ребенком. Девочка рано научилась читать, с удовольствием помогала матери в домашних делах, нянчила и помогала воспитывать младших братьев и сестер. Родители дали дочери хорошее образование. Она владела иностранными языками, музицировала, пела. Обладая тонким художественным вкусом и трудолюбием, Елизавета, по старинной русской традиции, мастерски и с увлечением вышивала. Пелены и платы, вышитые ею, были украшением храмов, где служил ее отец.
С 1848 года протоиерей Константин был переведен на новое место службы — ключарем Андреевского собора в Кронштадте. К этому времени в семье Несвицких было уже восемь детей. В 1855 году семью постигает большое горе — внезапно умирает супруга отца Константина — Анна Петровна[56]. Здоровье отца Константина, подорванное тяжелой утратой, резко ухудшается. Все заботы о детях падают на Елизавету Константиновну, которая старалась по мере сил заменить своей сестринской любовью и неусыпной заботой мать, вспоминая ее уроки воспитания.
Вскоре Иван сделал предложение Елизавете. По окончании учебы они обвенчались. Таким образом, путь во священники был открыт. 10 декабря 1855 года в Александро-Невской лавре епископом Винницким Макарием (Булгаковым) Иван Сергиев был рукоположен во дьякона, спустя два дня в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга епископом Ревельским Христофором (Эммаусским) — во иерея к кронштадтскому Андреевскому собору.
На основании известных и доступных нам сегодня источников мы можем утвердительно предполагать, что брак Ивана Сергиева и Елизаветы Несвицкой был браком по договору (по расчету). Это ни на кого из них никак не бросает тени осуждения — любовь и в прошлом, и в настоящем приходит не к каждому… а жить-то надо!
Для середины XIX столетия такой брак в священнической среде был обычным явлением, он помогал сохранять наследный порядок передачи замещения приходских должностей. Да, это имело негативное последствие — способствовало сохранению замкнутости духовного сословия, его обособлению от прочих сословий. Но православное духовенство упорно и настойчиво стремилось готовить своих сыновей себе в преемники, чтобы затем, при наличии добрых взаимоотношений с приходом, заранее добиться согласия на их избрание на должность причетника. Немаловажно, что это повышало и доход семьи, так как новые члены причта получали свою долю за совершение треб. Своевременно обеспечив сына должностью причетника и взяв его образование в свои руки, священник избавлял его от ненавистной семинарии. В возрасте 25 лет причетник становился нередко уже дьяконом. А в 30 лет, при благоприятных обстоятельствах, — вторым священником.
Сошлемся на мнение известного церковного историка П. Знаменского, писавшего: «Без преувеличения можно сказать, что из всех лиц белого духовенства, поступивших на должности за последние 20–25 лет, едва ли найдется 1/20 таких, которые поступили бы на совершенно свободные места, т. е. без всяких обязательств семейству предшественника или без взятия замуж девицы, за которой было предоставлено место»[57].
Если же у священника были дочери, то он мог взять себе в помощники или уступить свое место зятю, то есть молодому священнику, женившемуся на его дочери. В таких случаях обращались с соответствующим прошением в епархиальное управление. Место, как правило, оставляли за дочерью, и оно играло роль «приданого». Все заинтересованные стороны: семья — обладатель места, претендент — жених, и епархиальная власть в лице архиерея — относились к заключению брака очень серьезно. Ясно, что о любви между молодыми людьми, вступающими в брак, речь не шла — всё было поставлено на деловую основу.
Намеревающийся жениться юноша обязан был обратиться за позволением к архиерею. В случае положительного решения выдавалось специальное свидетельство — билет на вступление в брак. Только после этого формальности считались улаженными и начиналась подготовка к свадьбе.
Но если в священнической среде такого рода отношения не осуждались и рассматривались как вполне допустимые и корректные, то в обществе можно было встретить и совсем иные точки зрения. К примеру, писатель В. В. Розанов воспринимал такой брак как «гнуснейший и открытый торг о приданом». В одной из своих работ он писал: «Священник будущий берет за невестою, смотря по тому, кончил ли он курс в семинарии или в духовной академии, от одной до пяти тысяч рублей и тщательно выговоренное вещественное приданое, платья шерстяные и шелковые, посуду чайную и столовую,