ы, кажется, он видит Самого Господа, идущего «заклатися и датися в снедь верным». Он чувствует присутствие Христа всем существом. — Здесь Он… Здесь, — будто шепчут его губы. И это «здесь» ясно читается в его глазах. Всех присутствующих охватывает благоговейный трепет.
Вот и настал момент… приобщается Иоанн тела и крови Христовых… Лицо его изменяется. Нет более на нем и следа той утомленности и какой-то скорби или грусти, какие можно видеть, когда он только что входил утром в храм. Необыкновенная духовная радость, необыкновенный мир и небесный покой, необыкновенная сила и мощь отображались теперь в каждой черте его лица. Его лицо как бы светилось, как бы издавало сияние. Иоанн готов снова трудиться без всякой устали с утра до самой поздней ночи, он запасся теперь силами на все предстоящие ему дневные труды и заботы.
После одной из таких служб Иоанн записал в дневнике: «Сегодня соединился с Господом в таинственном причащении на ранней литургии и бых полнота Исполняющего всяческая во всех. О, если бы это было всегда!., то есть чтобы наполнить всех — все сердца»[102]. Характерно это «все сердца» — в этом проявляется стремление к неразрывной связи с паствой и совместное приобщение к Святым Тайнам, в этом сущность понимания им общественной значимости пастырского долга.
Воздействовал Иоанн на свою паству и словом проповеди. Хотя, как отмечают очевидцы, он и не славился особым ораторским искусством, но поучения его были просты и понятны, правдивы и убедительны. Скорее, он даже и не проповедовал в точном смысле этого слова, когда приходской священник словом хочет увлечь, увести за собой слушателя, вложить в его мозги мысли высокие и правильные, но, как правило, заимствованные проповедником из «чужой головы». Иоанн же любил наводить слушателей на размышления и заставлял вникнуть в самого себя, внутреннего, призадуматься над жизнью своей. В этой ситуации создавалось у слушающего впечатление, что он сам «дошел» до правильного вывода. Это ошеломляло человека, вдруг он обнаруживал способность к поиску и нахождению духовной истины!
Вот почему после почти каждой проповеди к Иоанну приходили несколько слушателей за разъяснениями и просили дополнительных сведений. Пастырь охотно давал их, беседа нередко затягивалась на два-три часа. Непременно вокруг собиралась толпа жадно слушающих людей, как бы примеряющих на себя ход доверительной беседы пастыря и прихожан.
— Ну, подумай, сообрази, — ласково говорил Иоанн своему собеседнику, — ну, возьми пример с соседа… — И сейчас расскажет какую-либо притчу, всем очевидную, и путем аналогии приведет сомневающегося к истине.
Однажды зашла речь о бытии Бога.
— Батюшка! Вот Библия говорит о происхождении Земли, человека. А если взять науку…
— Не бери науку в критику Библии, — строго перебивал пастырь. — В Бога мы можем только верить, а не доказывать Его бытие. Кто верит, тот не требует доказательства, а если ты хочешь доказывать, так где же вера? Я тебе говорю: у меня в кармане есть булка; а ты отвечаешь: верю, батюшка, а дай-ка я рукой пощупаю. Одно из двух: верь или щупай.
— Но ведь учение свет, батюшка?
— Свет, большой свет. Но скажи, разве ты зажигаешь лампу днем? Или, если ты придешь ночью любоваться на звездное небо, разве ты принесешь свечу? Она тебе мешать будет, ведь и лампа, и свеча — свет…
— Так, батюшка; да я бы рад верить, но не могу.
— И я не могу, и все мы не можем. Вера дается от Бога просящим ее. Ты говоришь — хочешь верить, вот и проси. Обрати взор свой к небесам, забудь земное и проси небесного.
Случалось, что после подобных бесед вопрошавший являлся через несколько времени радостный, сияющий.
— Батюшка, — прямо с порога сообщал он, — а я получил веру! И как легко, как хорошо! Весь мир, кажется, обнял бы; с души точно гора свалилась.
— Благодари Бога и помни, какие обеты накладывает на тебя вера, — отвечал священник. — Без дел вера мертва: надо любить Бога, а кто говорит, что он Бога любит, а брата своего ненавидит, тот лжец, по свидетельству апостола Иоанна.
В 1859 году вышли в свет первые «Катехизические беседы» Иоанна Кронштадтского. В них, опираясь на свой опыт общения с прихожанами, в доступной форме излагались основные догматы христианства. Книга пользовалась успехом. Вслед за ней последовал целый ряд брошюр, содержащих поучения Иоанна: «О Пресвятой Троице», «О сотворении мира», «О Престоле Божием», «О блаженствах Евангельских».
Еще одним способом «завоевания» паствы стала исповедь. Иоанн Сергиев встречал приходящих на исповедь с распростертыми объятиями, не выражая какого-либо неудовольствия ни временем, ни числом исповедующихся. Он старался неформально, как можно дольше и подробнее исповедовать. Он изучал и проверял душевные качества исповедующегося и раскаивающегося. Иногда он мог проводить с человеком часы и откладывал отпущение грехов, заставлял снова и снова приходить и произносить покаяние.
В первые годы служения Иоанн придерживался общепринятых правил индивидуального покаяния, а потому исповедовал часами. Вот в 1859 году он записывает: «Дивное дело! Я вчера исповедовал с 4 до 11 ч<асов>, и хоть немного устал, но, легши спасть в 12 ч<асов> и вставши в 4 ч<аса>, я чувствовал себя бодрым и здоровым! Как хорошо работать Господу! Как Он подкрепляет — дивно!»[103]
По традиции особенно много говеющих и исповедовавшихся было в дни Великого поста. В левом приделе, где Иоанн обычно исповедовал, и около его ширм с каждым годом собиралось все более и более желающих попасть именно к нему на исповедь. В приделе стояла тишина. Были здесь и скромно одетые прихожане, и облаченные в дорогие шубы, в военное пальто. Все тихо и покорно ожидали своей очереди. А из-за ширм слышался иногда заглушаемый платком сдержанный плач, и оттуда торопливо выходил кто-нибудь с просветленным лицом и блестевшими от слез глазами.
Характер исполнения священнического долга Иоанном Сергиевым, пожалуй, можно определить одним словом — «истовый». Это было внове и воспринималось в Кронштадте в самых различных кругах далеко не однозначно. Сегодня мы видим в Иоанне признанного пастыря, святого Русской православной церкви… А тогда, особенно в первые годы его служения в Кронштадте, для всех он просто «батюшка» — «молодой», только что со «школьной скамьи» и такой… не в меру ретивый. В таких случаях всегда возникают раздражение, зависть, а то и клевета, и обвинения. Так было и вокруг Иоанна.
Одни обвиняли его в притворстве, лицемерии и искании славы. Другим казалось, что Иоанн «юродствует», ища популярности. Третьи были недовольны его принципиальным нестяжательством, на фоне которого их «стяжательство» выглядело греховным стремлением к богатству. Четвертым, той части местного «высшего» общества, что воспринимала Кронштадт как «пригород Петербурга» и привыкла к элегантным священникам, пришлись не по вкусу чрезмерно скромный вид батюшки да и манера служить — эмоционально, надрывно, нервно — они видели в нем «сельского попика». Этим последним «не по нраву» было само поведение Иоанна. воспринимавшееся как зазнайство и высокомерие. Вот он идет по городу, скрестив руки на груди и никого не замечая, творя непрестанную внутреннюю молитву. А им казалось это подозрительным. Хотя в этом случае Иоанн только обращался к практике Студитского монастыря в Константинополе, устав которого Феодосий Печерский ввел в Киево-Печерском монастыре.
В дневниковых записях Иоанн неоднократно упоминает о насмешках, которым подвергался. Но делает он это не впрямую, а отстраненно-назидательно: «Радуйся, когда над тобою издеваются и унижают: это — верный знак, что ты на тесном пути, вводящем в живот вечный». Священник подбадривал себя тем, что служит Божьему делу, выполняет завет служить обществу и обращать его на путь истинной веры, преодолевая при этом враждебное к себе и делу своему отношение. Перед ним был пример, успокаивающий и защищающий его, — пример Спасителя! Вот характерная запись: «Иисус перед тем, как он служил в миру, искушаем был от диавола. И всякий человек, чем больше его служение, тем сильнейшему он подвергается в начале нападению от диавола; потому что этим последний старается в самом начале уничтожить то благотворное влияние, какое может произвести со временем в обществе человек, принимающий на себя служение обществу»[104].
Удивляло и обижало Иоанна и поведение его собратьев-священников. Дневники 1850—1860-х годов полны упоминаний об их враждебности. Соборный причт демонстрировал свое «отторжение» нового священника, его пытались всячески наказать, унизить и притеснить различными способами: не скупились на пренебрежительные замечания; в дни больших праздников оставляли для него самое старое и заплатанное облачение; возлагали на него большую часть свершаемых в храме треб, но при этом обделяли деньгами; попрекали за «потакательство нищим, тунеядцам и мошенникам»; угрожали отобранием церковной квартиры… Хотя после того, как Иоанн обрел всероссийскую известность, об этом и не принято было вспоминать, но так было. Свидетельство тому можно найти и в воспоминаниях епископа Михея (Алексеева). В 1870—1880-х годах тогда еще Михаил Федорович Алексеев после окончания Морского кадетского корпуса служил по морскому ведомству, проживая в Кронштадте. Он чуть ли не ежедневно посещал служения Иоанна, тогда еще безвестного, служившего в одиночестве из-за отказа ему сослужить со стороны причтового духовенства. Молодой офицер нередко прислуживал в алтаре, заменяя алтарных служителей, часто удостаивался причащения Святых Тайн.
Публично протестовать Иоанн Сергиев не считал возможным и выплескивал свое недовольство на страницы дневника. Но и в этом случае нередко получалось, что «вина» ложилась не столько на недоброжелателей Иоанна, сколько на него самого. Вот одно из таких мест в дневнике: «Я завистник, ибо завидую своей братии, видя воздаваемые им почести и умноженное внешнее благосостояние, т. е. богатство, умноженное и сохраненное чрез сбережение и не подаяние бедным; досадую, что мне одному приходится расточать всюду собранное малое достояние великими трудами моими; что б