— Вот и славно! А то ксендз Дзивиш беспокоился.
Каня ядовито прокомментировал эту беседу в Варшаве:
— Ну наконец-то ты сделал что-то по уму, Казик.
— Это оттого, что у тебя совета не спрашивал, — в тон ему отозвался Конколь[564].
Еще вчера эти люди мнили себя вершителями судеб страны и церкви, а сегодня, когда их соотечественник вдруг вознесся на недосягаемую высоту, мелко препирались, точно мыши, шуршащие в коробке из-под ботинок. Кого теперь интересовали их дрязги, когда вся Польша на целых четыре часа приникла к телевизорам, следя за интронизацией своего кардинала? Могла ли партия предложить нечто подобное? Никакой полет Гермашевского, никакой визит Никсона или тем более партийный съезд, сколь судьбоносными бы их ни объявляли, не вызывали и десятой доли того интереса, с которым поляки наблюдали за торжеством соплеменника в Риме.
Факт показательный: власти, до того неустанно воевавшие с церковью, расписались в идеологическом банкротстве, когда допустили прямую трансляцию церемонии возведения на престол Иоанна Павла II. А тот, словно добивая их, на весь мир объявил, что принадлежит к народу, «чья история и тысячелетняя традиция проникнуты живой, нерасторжимой и глубоко прочувствованной связью с престолом святого Петра, к народу, который неизменно доказывал свою преданность римскому престолу»[565]. Каково это было слушать членам Политбюро и особенно Станиславу Кане? Каково им было знать, что все это слышат и их сограждане?
Советская сторона тоже была явно огорошена внезапным возвышением польского гражданина. Полет Гермашевского, на который возлагалось столько надежд в плане укрепления «советско-польской дружбы», поблек на фоне столь выдающегося события. Беспокоило советскую верхушку и знакомство нового папы со Збигневом Бжезинским, которое они свели в 1976 году[566]. Приехав на церемонию инаугурации нового понтифика, шеф Совета национальной безопасности США наладил переписку между Иоанном Павлом II и своим начальником — президент Картер отличался не меньшей ретивостью в вопросах веры, чем Войтыла, хотя и держался баптизма. В течение года Иоанн Павел II и американский лидер обменялись сорока письмами, в которых обсуждали такие вопросы, как контроль за вооружениями, права человека, продовольственная помощь, общественные выступления за «железным занавесом», судьба христианских миссионеров в Китае, кубинское присутствие в Африке, действия советской армии в Афганистане, мирный процесс на Ближнем Востоке и международный терроризм. Все свои письма Картер заканчивал словами «Ваш во Христе»[567].
«Отмечается активное стремление администрации США навязать новому папе идею, что главной задачей деятельности Ватикана должна быть активизация католицизма в странах Восточной Европы, борьба единым фронтом с Западом за права человека», — нервно сигнализировали советские дипломаты в конце декабря 1978 года[568].
Новые реалии требовали папы-пастыря, а не папы-царя. И Войтыла ясно указал на это во время интронизации: «В прежние времена, когда наместник святого Петра входил во владение его престолом, на голове наместника помещалась тиара, символ тройной власти… Папа Иоанн Павел I… не пожелал тиары, не желает ее и его преемник. Сегодня не время возвращать церемонию и символ, воспринимаемые, пусть и ошибочно, в качестве указателей на мирскую власть папы. Нынешние времена призывают нас узреть Господа и погрузиться в смиренные и благочестивые размышления над тайной высшей власти Христа».
Узреть Господа! Что это означало? То, что Бог неотступно следует за каждым, надо лишь не отворачиваться от Него. Ведь обратились же в веру закоренелые преступники — Пьер Оломбе, убийца заирской святой Клементины Ненгапеты, и Алессандро Серенелли, зарезавший Марию Горетти, небесную покровительницу жертв изнасилования. Что заставило их раскаяться, если не Божья воля?
Свою инаугурационную проповедь Войтыла начал с цитаты из Евангелия от Матфея: «Ты — Христос, Сын Бога живаго» (Мф 16: 13). С этих простых слов, как пояснил новый понтифик, священная история изменила течение свое: отныне она была нерасторжимо связана с церковью, и всякий человек стал близок Христу, пусть и не каждый это осознавал. «Не бойтесь встретить Христа и принять его власть. Помогите папе и всем, кто желает этого, служить Христу, а с Христовой властью служить человеческой личности и роду людскому. Не бойтесь. Откройте двери Христу!»
Тогда-то и прозвучал на весь мир этот лозунг: «Не бойтесь!», тридцатью годами ранее вложенный Войтылой в уста революционера. Но теперь он имел совершенно другое наполнение. Не бойтесь открыть двери Христу. Не бойтесь принять Христа в свое сердце.
Так первосвященник указал направление, в котором будет действовать: евангелизация мира, проповедь учения Христа на всех материках и во всех странах. Подобно новому апостолу, римский папа брал на себя миссию благовествования, отказываясь от роли пифии при оракуле Мессии.
И сразу же, не откладывая дел в долгий ящик, Войтыла обратился к верующим на десяти языках: по-польски, английски, французски, немецки, испански, португальски, чешски, русски, украински и литовски. Наиболее вдохновенным, естественно, вышло обращение к соотечественникам. Войтыла помянул святого Станислава, процитировал строки Мицкевича о Ченстоховской Богоматери и попросил поляков всегда быть с ним, понтификом из Кракова. Прочие народы удостоились общих слов о вере и преданности Господу[569].
Высокопоставленные партийцы из Польши, с которыми довелось беседовать работникам посольства СССР, высказывали осторожную надежду, что в новом качестве Войтыле придется заняться проблемами мирового католицизма, и это отвлечет его внимание от польских дел[570]. Коммунисты зрили в корень. Но кроме вороха неотложных вопросов, засыпавшего первосвященника с первых дней его руководства Ватиканом, над ним тяготела еще инерция «восточной политики». Все люди, которые проводили эту политику, оставались на своих местах и исподволь, уже одним своим присутствием в курии, стреножили нового главу Апостольской столицы. Избавиться от них римский папа не мог, да и вряд ли хотел. Кто еще посвятил бы его во все хитросплетения ватиканской политики, кто помог бы ему освоиться на новом месте, кто наладил бы его контакты с итальянским обществом? Но не стоит и преувеличивать значение бюрократического аппарата Святого престола. Он далеко не всемогущ — достаточно вспомнить, как на соборе сторонники реформ ломали сопротивление куриальных епископов.
Войтыла стал вторым после Лучани наместником святого Петра за многие десятилетия, не имевшим опыта работы в римской курии. Одно это делало его чужаком в Апостольской столице, не говоря уже о его польских корнях. Он был словно могучий дуб, пересаженный в прерии. Предыдущий «дуб», как мы знаем, быстро засох, что породило разного рода слухи, касавшиеся непростых взаимоотношений папы с курией. Теперь в эту реку вошел краковский архиепископ. Как сложится у него?
Немного облегчало положение то, что Павел VI успел слегка интернационализировать курию, в частности назначил госсекретарем француза Жана Вийо, не имевшего большого веса в Риме. Этим Вийо отличался от других иностранцев, служивших в Апостольской столице (того же Дескура, например), — те попали в нее на заре своей духовной карьеры и работали потом в аппарате понтификов многие годы. Кроме того, папа Монтини отказался от обычая расставлять на посты в ватиканской администрации выходцев из итальянской аристократии. Однако иностранцев все равно оставалось меньше, погоду, как и раньше, делали уроженцы Апеннин, а при Павле VI дела и вовсе стекались к самому первосвященнику. «Чужеземцы в курию не вписываются», — заявил как-то один из высокопоставленных чиновников Святого престола. Поэтому избрание поляка на Святой престол вызвало в Апостольской столице переполох не меньший, чем у польского руководства[571].
Войтыла осознавал свою чуждость Ватикану: на протяжении всего понтификата, даже когда курия наполнилась его выдвиженцами, он называл ее сотрудников «они», словно отделяя себя от собственного аппарата. Уже на первой пресс-конференции в ранге папы, отвечая на вопросы о том, собирается ли он посетить Польшу и будет ли продолжать свои походы на лыжах, он дважды ответил: «Если они мне позволят», не оставляя сомнений в том, кто такие эти «они»[572].
Лишенный всякой чопорности, он по-прежнему вел себя как рядовой ксендз. На Рождество 1978 года явился посмотреть на праздничный вертеп, устроенный римскими дворниками недалеко от Ватикана, а в феврале по просьбе дочери одного из них провел церемонию бракосочетания, нарушив негласное правило, запрещавшее понтификам принимать участие в подобных торжествах (в 1997 году он повторит этот обряд, обвенчав внучку своего старого приятеля Ежи Клюгера). Спустя несколько дней Войтыла встретился с итальянскими солдатами и позировал перед камерами в каске берсальера. А еще через два дня, опять же вопреки обычаю, зачитал по ватиканскому радио молитву розария[573]. И, как обычный священник, продолжал исповедовать прихожан, делая это теперь в соборе Святого Петра[574].
Курия была не в восторге от простоты понтифика. «Когда-то эти залы вызывали благоговение, а ныне превратились в Кампо-деи-Фиори (то есть рынок)», —3жаловался один из сотрудников, пораженный наплывом непонятных гостей, которым Иоанн Павел II — опять же в противность церемониалу — рассылал личные приглашения (ранее это было прерогативой госсекретариата или префектуры Папского дома).