Все это требовало неимоверных сил. К примеру, только с середины января до конца апреля 1988 года Иоанн Павел II принял в таком режиме епископов из Нидерландов, двух западногерманских земель, Судана, Кении, Англии, Уэльса, среднего востока США, Бенина, Конго, Мали, Новой Зеландии, Мозамбика, юго-запада США, Литвы, Заира и канадской провинции Онтарио[675]. И словно этого мало, каждое воскресенье он посещал какую-либо епархию в Италии, вызывая ропот курии — мол, папе надлежит заниматься управлением, а не тратить время на осмотр приходов[676].
Иоанн Павел II как огня боялся рутины и бюрократических вопросов. Его привлекали проповеди, общение, философские труды. Будничную работу он привык перекладывать на других. Дошло до того, что римский папа устранился от разработки нового конкордата с Италией, возложив это на плечи Казароли и Сильвестрини. Между тем конкордат в корне изменил основы финансирования клира. Теперь для содержания итальянской церкви вводился особый налог, что сделало ее одной из богатейших в мире — наравне с немцами и американцами[677].
В декабре 1979 года, к изумлению многих, Иоанн Павел II поставил на освободившуюся миланскую кафедру очень либерального ректора Папского Григорианского университета Карло Мария Мартини, иезуита, которого ради такого случая рукоположил в епископы.
Иезуиты имели плохую репутацию в глазах понтификов — слишком податливы на теологию освобождения и слишком близки к политике. Некоторые из них даже занимали государственные посты, как братья-министры Карденали в Никарагуа или конгрессмен Роберт Дринан в США. Последний отличился еще и тем, что голосовал против прекращения государственного финансирования центров по абортам. Все это подорвало доверие Иоанна Павла II к ордену, при том что он вообще-то ценил его основателя Игнатия Лойолу и регулярно в последний день декабря служил мессы в соборной церкви иезуитов Иль-Джезу, стоящей в центре Рима[678].
Понтифик находил положение в ордене нетерпимым. В сентябре 1979 года он самолично призвал к порядку его главу Педро Аррупе, воспользовавшись для этого проходившим в Риме собранием руководителей местных ячеек организации. А в декабре, принимая делегацию Католического харизматического обновления во главе с кардиналом Сюненсом, отпустил шпильку по адресу бомбейского иезуита, входившего в состав делегации: «Стало быть, еще не все иезуиты — марксисты?» «Типично польское чувство юмора», — холодно прокомментировал этот выпад Аррупе[679]. Такое отношение, правда, не помешало Войтыле поручить организацию всех своих зарубежных визитов советнику Аррупе по экуменизму Роберто Туччи, который одновременно возглавлял Радио Ватикана и работал консультантом в Папском совете по социальным коммуникациям (Войтыла знал его еще по собору, где тот в качестве эксперта принимал участие в составлении конституции «Gaudium et spes»).
Очень скоро, всего через два года, Иоанн Павел II в нарушение установленных процедур сочтет необходимым лично назначить нового генерала ордена, что еще сильнее обострит его отношения с последователями Игнатия Лойолы. Войтыла превратится чуть ли не в персону нон грата в ордене. Когда в феврале 1983 года он произведет в кардиналы иезуита де Любака, парижские собратья устроят тому настоящий бойкот — на приеме в честь нового кардинала будут стоять только прохладительные напитки и никакого угощения[680].
И тем не менее в декабре 1979 года Войтыла выбрал именно иезуита для миланской кафедры, хотя Мартини по части прогрессизма не уступал собратьям по ордену. Для журналистов он и вовсе станет этаким анти-Войтылой. Что же заставило понтифика сделать такой выбор? Мы можем лишь гадать. Андреа Риккарди, автор одной из итальянских биографий Войтылы, утверждает, что это было самостоятельное решение понтифика[681]. Кто знает! Вообще говоря, среди итальянского клира у Иоанна Павла II было не так много сторонников. Быть может, интеллектуал Мартини показался ему более близок, чем погрязшие в политике и финансовых вопросах прелаты.
Назначение Мартини несколько сгладило тягостное впечатление от репрессивных мер церкви против богословов в первые годы понтификата Войтылы. Еще в феврале 1979 года под удар Конгрегации вероучения попал профессор нравственного богословия в папской академии Альфонсиана Бернхард Геринг, монах-редемпторист, некогда возглавлявший на соборе редакционный комитет по составлению текста конституции «Gaudium et spes». В своих работах Геринг делал упор на свободу совести и высказывался в том ключе, что искренне верующий христианин по здравом размышлении может прийти к выводу, будто Господь, например, не осуждает контрацептивы, и никто не вправе запретить ему так думать, даже церковь. Иоанн Павел II воспринял это как оспаривание положений энциклики «Humanae vitae», но Конгрегация вероучения оправдала профессора (вот вам и пресловутая диктатура папы!).
В апреле рассматривалось дело бывшего ректора доминиканской семинарии Ле Сольшуар Жака Пойе, привлеченного к ответу за нестандартные суждения насчет воскресения Христова, логически перетекавшие в отрицание необходимости блюсти половую чистоту и супружескую верность (что также глубоко задевало Войтылу, полжизни отдавшего доказательству обратного). Пойе уже не избежал наказания: его лишили права преподавать и совершать церковные таинства.
Затем Конгрегация в очередной раз вызвала на ковер Шиллебекса, заподозрив того ни много ни мало в непризнании божественности Христа. Однако этот теолог, на работах которого учились тысячи священников, располагал поддержкой председателя Папского совета по содействию христианскому единству Йоханнеса Виллебрандса и вышел сухим из воды, хотя его объяснения и были признаны недостаточными.
А вот профессор богословия Тюбингенского университета Ханс Кюнг не имел за собой столь мощного «административного ресурса» (хотя и знал лично мюнхенского кардинала Ратцингера), да и прегрешения его лежали на поверхности. Кюнг, радикальный экуменист, строил единую этическую систему на фундаменте всех основных религий, отрицая при этом догмат о непогрешимости папы и отстаивая право мирян толковать Священное Писание и совершать церковные таинства[682]. К тому моменту он являлся наиболее известным католическим диссидентом, чему способствовали не только оригинальность его суждений, но и умение подать себя в СМИ. Авторитет его был высок: когда-то он являлся одним из экспертов на соборе, которого пригласил сам Иоанн XXIII, а еще общался в Белом доме с Джоном Кеннеди. Его взгляды, уже давно трудноотличимые от протестантизма, в 1975 году были признаны Конгрегацией вероучения несовместимыми с католичеством. Ученый, однако, отказался дать объяснения, не хотел явиться в Ватикан и 15 декабря 1979 года лишился права выступать от имени церкви, оставшись, правда, священником. В его защиту выступили семьдесят американских богословов и пятьдесят испанских. А вот немецкие иерархи поддержали решение Апостольской столицы, хотя штутгартский епископ, к чьей епархии относился университет, долго откладывал выполнение решения конгрегации[683]. В дальнейшем Кюнг и Пойе дойдут в своей критике учения Святого престола до одобрения эвтаназии, но даже и тогда не будут отлучены от церкви.
Конечно, такая активность современной инквизиции не могла не насторожить. Павел VI отличался куда большей умеренностью в оргвыводах. Войтыла же, не ограничиваясь дисциплинарными мерами, взялся за идеологию. Восьмого апреля 1979 года, на Великий четверг, он огласил «Письмо ко всем священникам», в котором перечислил вещи, очевидные для него, но неочевидные для немалой части духовенства: о том, что священство существует не для карьеры, а для службы людям; о том, что пастырь должен вести жизнь образцового христианина, ибо он — пример для мирян и связующее звено между ними и Богом; о том, что рукоположение в сан означает отказ от семьи, поскольку семья для священника — это сама церковь. Таков был ответ тем, кто мечтал об отмене целибата[684].
В начале сентября 1979 года понтифик начал читать цикл речей о католическом взгляде на половую жизнь, используя для этого генеральные аудиенции на площади Святого Петра. Цикл, наметки которого Войтыла писал еще во время августовского конклава 1978 года, растянулся на 130 частей — Иоанн Павел II закончит его лишь в ноябре 1984 года. Это был его окончательный ответ на сексуальную революцию, и ответ этот в общем не отличался от того, который Войтыла дал еще в «Любви и ответственности», разве что теперь он опирался на куда больший объем источников — от Священного Писания до произведений современных писателей и ученых. Кроме того, Иоанн Павел II излагал в нем языком проповеди то, что когда-то сказал уже языком драматургии: всякий отец — это образ Бога-Творца, который так возлюбил Своих чад, что отдал им на заклание собственного Сына — Христа. Д. Вейгел назвал этот цикл «теологической бомбой с часовым механизмом» — настолько он способен преобразить католические представления о Боге-Отце, Иисусе Христе, Троице, церкви, таинствах и тому подобном, если богословы когда-нибудь доберутся до его тщательного анализа. Но в практическом применении линия понтифика оставалась вполне традиционной: никаких контрацептивов, секс допустим лишь между супругами и т. д. [685]
Папа-ретроград? Не совсем так. Проповеди на генеральных аудиенциях изобрел как раз Иоанн Павел II. До тех пор это мероприятие использовалось римскими папами исключительно для объяснения прихожанам и паломникам каких-либо конкретных вопросов, а не для формулирования богословских концепций на общую тему. То есть Войтыла по сути выступал в роли лектора, а на собравшуюся паству взирал как на студентов. Курия в очередной раз пришла в изумление, увидев такое новшество