Ион поддернул плечами суман[16], как будто не решаясь говорить. Титу, мучимый мыслью, что ему откроется какая-то страшная тайна, нетерпеливо понукал его:
— Ну, выкладывай, о чем горюешь! Живо!.. Давай!..
Они стояли среди дороги, под Чертовыми кручами. Со стороны Припаса на рысях приближался экипаж. Они посторонились, а Ион приподнял шляпу, здороваясь с незнакомыми ездоками. Потом, когда умолк грохот колес, он раздельно сказал:
— Мне надо взять замуж дочь Василе Бачу, вот, барчук!
Титу рассмеялся и разочарованно протянул:
— И об этом ты тужишь?.. Иди ты, Ион, это же курам на смех!
— Самое об этом, барчук, и еще как! Ведь дядя Василе не отдает ее за меня, а если он не отдаст по доброй воле, плохо дело!..
— Мне непонятно, чего ты так цепляешься за эту девку? Она худущая и некрасивая… Меня, например, хоть озолоти, не взял бы ее!
— Так-то так, да ведь без нее мне во веки вечные не выдраться из бедности!
— А-а! — изрек Титу после многозначительной паузы, выражавшей серьезность положения. — Тогда да, действительно! Тяжело!
— Верно? — сказал Ион, довольный тем, что наконец-то и барчук понял его беду. — Научите меня, что и как сделать, вы ведь человек образованный!..
На самом деле Титу не очень понимал и упорное желание Иона жениться на Ане, и упорное нежелание Василе Бачу выдать ее за него. Обоих он считал одинаково дельными крестьянами и не видел между ними разницы. Если Ион неимущий, зато он расторопнее и усерднее Бачу, а это порой стоит целого именья. Однако роль наставника льстила ему, поэтому он старался придумать какой-нибудь добрый совет, который бы поднял его в глазах парня.
— Если он добровольно не хочет отдать ее за тебя, так надо его заставить… — поразмыслив, сказал Титу с некоторой нерешительностью, словно хотел посмотреть, как Ион примет его слова.
Ион вздрогнул. Ему показалось, что в голове его проблеснул свет, ясно указавший ему путь. Он протяжно вздохнул, как будто с его души свалилось тяжкое бремя. Зорко вскинул глаза, как уличенный вор. Радость спирала ему глотку, он даже не мог слова выговорить.
— Можешь ты его заставить? Знаешь, как его заставить? — спросил Титу, недоумевая, почему он молчит.
— Могу, барчук! — резко бросил Ион, с угрозой в голосе.
Они пошли вместе, но уже не обменялись ни словом до самых ворот учителя. Ион не видел надобности в пустых разговорах, когда уже ясно знал, что должен делать. Теперь его снедало нетерпение, как бы поскорее исполнить свой замысел. Титу молчал, потому что не был уверен, полезное ли он дал наставление, особенно после такого смелого ответа, все еще звучавшего у него в ушах.
— Спасибо вам, барчук, что прочистили мне мозги, — сказал Ион на прощанье.
В доме Хердели горела лампа. Свет окна падал прямо на Иона, лицо его дышало решимостью. Взглянув на него, Титу почувствовал страх.
— Ну, Ион, гляди в оба, да не разбей лоба! — проговорил он, смущенно улыбаясь.
— Теперь уж положитесь на меня, барчук, я свое дело знаю! — ответил Ион с огромной радостью, вылившейся в глупейшую ухмылку.
Титу вошел к себе несколько ошеломленный этой вспышкой Иона. Хотя он не улавливал, что вдруг могло зашевелиться в душе парня, но подозревал, что сам развязал какую-то темную силу, страшившую его. Но как только он очутился в доме и почуял запах съестного, он сразу забыл про Иона и ему на мысль вернулась Роза Ланг. Он просиял и, потирая руки, сказал с чувством гордости, как бы давая всем понять, что он обладил большое дело:
— До чего милая эта жена Ланга! Одно удовольствие поговорить с ней!..
Херделя молча кивнул, потому что ему тоже нравилась Розика, однако он выказывал свое расположение к ней одними только пряными шуточками на ломаном венгерском, что всегда смешило ее. А мать сердито фыркнула:
— Прытки вы тоже восторгаться-то всякой лахудрой… Если уж она милая, что тогда говорить про кикимору?.. Ну как может быть милой такая глупая женщина, когда она даже румынского не знает?
Госпожа Херделя глубоко презирала женщин, которые не обзаводились детьми. А на Розу Ланг она была и вовсе зла, потому что при встрече та старалась заставить ее говорить по-венгерски и всегда удивлялась, что жена учителя государственной школы не знает венгерского. Г-жа Херделя ни за что бы не призналась в этом, она лишь гордо заявляла, что ей осточертели и венгры, и их язык.
Лаура и Гиги вернулись домой одни. Аурел уже не вызвался провожать их, как прежде. От Жидовицы до самого Припаса Лаура горько плакала, не говоря ни слова. Гиги, угадывая причину ее слез, всю дорогу поносила Аурела, выискав у него столько пороков, сколько и родители не находили, когда были настроены против него. Ее брань и утомительная дорога чуть умерили скорбь Лауры. Придя домой, она сразу ушла в гостиную, чтобы родители не видели ее заплаканной. Хоть она и силилась овладеть собой, не могла удержать слез. У нее было такое чувство, точно на нее обрушился дом и она никак не может выбраться из обломков. Когда Гиги позвала ее ужинать, она соврала, что у нее болит голова. Она бы умерла от стыда, взглянув в глаза родителям, — ведь они сразу угадают, чем она расстроена.
После ужина Херделя снова вспомнил про письмо Пинти, приоткрыл дверь в комнату, где Лаура предавалась своему горю, и с порога спросил:
— А как же нам быть с тем человеком, сударыня? Ты ведь знаешь все этикеты, ты не считаешь, что пора и ответить ему?
Вопрос этот вонзился ей в сердце, точно нож в свежую рану. Слезы хлынули у нее ручьем, когда она безропотно проговорила:
— Пиши, пиши ему, будь он проклят!.. Кто тебе не велит писать?.. Теперь мне все равно…
Гиги тотчас прилетела и начала:
— Разве она когда-нибудь говорила, что не надо отвечать ему? Думаешь, она такая глупая, не понимает, что лучше синица в руках, чем журавль в небе? Вы, может, хотели бы, чтобы она уж и слова ни с кем не сказала, если ей сделал предложение господин Пинтя? Вы вот всегда так, рады ко всему придраться, а потом на других сваливаете.
— Браво, браво! — торжествующе воскликнул Титу. — Вот это я одобряю! Наконец вы таки пришли к тому, что я говорил… Если бы вы меня послушались с самого начала, теперь Лаура была б уже невестой…
Лаура громко рыдала. Гиги подбежала к ней, стала утешать, предусмотрительно закрыв за собой дверь. Они поплакали вдвоем. Потом Гиги взяла себя в руки и, гладя сестру, сказала:
— Ну его, Лаура, милочка, не порть себе кровь из-за какого-то негодяя! Разве такой испорченный человек заслуживает, чтобы его оплакивало такое нежное и благородное созданье, как ты? Видишь, я так и предчувствовала, что он подлец… Да как же, я тебе еще летом говорила, когда мы собирались у Эльвиры!.. Кстати, и Александрина сегодня рассказала мне, что поповна из Вэрари, да знаешь, эта мымра Вика, приворожила его, и теперь балбес Унгуряну заладил к ней ходить, а поп, пьянчужка, заставил его присягнуть в церкви, на Евангелии, что как только он выйдет в доктора, то женится на Вике! Теперь сама суди, какой он гнусный, недостоин он твоей любви, милочка Лаура!..
Старики были рады, что Лаура, слава богу, одумалась. Умиленная мать принялась мыть посуду, приговаривая молитву на подобные счастливые случаи, известную ей еще в молодости. А Херделя достал из кармана восьмидесятое письмо Пинти и внимательно перечитал его, в который уж раз. Задумчиво покачал головой, желая показать жене и сыну, что нелегко составить подобающий ответ на такое письмо, — и честный, и прямой, и складный. Он уселся за письменный стол, сработанный им самим лет двадцать тому назад, зажег свечу, разложил рядом с чернильницей письмо Пинти, надел очки, к которым прибегал лишь в особо торжественных случаях, потому что лучше видел без них, наморщил лоб, собираясь с мыслями, и потом стал писать на старинный манер:
«Многоуважаемый и любезный сын Джеордже! Сообщаю, что твои строки доставили нам большую радость, видя в них твои благие и весьма достойные намерения. И еще сообщаю, что Лаура преисполнена желанием видеть тебя у нас в самом скором времени…»
Глава IVНОЧЬ
Когда Джеордже Булбук увидел, что Ион все больше чуждается Аны, он и вправду стал захаживать к Василе Бачу почти каждый вечер. Девушка была ему теперь еще милее. Суды и пересуды о ней из-за Иона, на его взгляд, украшали ее и поднимали ей цену. Он отлично знал, что Ану не так-то просто уломать, но надеялся, что в конце концов сладит с ней.
Теперь все зависело только от нее. Так, по крайней мере, он считал. У сына Гланеташу другие заботы в голове, где уж ему помышлять об Ане. На что мог рассчитывать Ион после истории с Василе Бачу, после проборки в церкви, после драки с Симионом Лунгу? Ни на что. Доказательством тому самый факт, что он и не показывается больше у Аны. На гуляньях с ней уже не танцует. В селе поговаривают, что в мясоед он женится на Флорике… Значит, с этой стороны для Джеордже путь свободен… Только бы Ана поддалась… Но Ана сторонилась его, глаза у нее были вечно красные, оттого что она втихомолку плакала. Это значило, что в ее сердце любовь к Иону не ослабла.
Думал-думал Джеордже и так и сяк. Посоветовался с матерью, сухой, востроносой женщиной с маленькими, глубоко запавшими глазами, во всех незадачах видевшей ворожбу и колдовство. Она научила его сходить к знахарю в Мэгуру, чтобы тот приворожил к нему Ану. Джеордже побывал у знахаря, тот приворожил… Попусту. Тут его взяла досада. Непреклонность девушки была особенно оскорбительна для его гордости. Он считал себя первым парнем на селе и страдал, когда этого не признавали. Отсюда и шли его постоянные стычки с Ионом, который везде опережал его, и чуть не все парни смотрели на него как на своего атамана. Втайне он и сам чувствовал, что сын Гланеташу чем-то превосходит его во мнении людей. Однако он никому не признавался в этом и сердился, когда это говорили другие. А чем, собственно, взял против него Ион? Грамоту и он знает, он даже подписался на «Народный листок». И неглуп, и силен, хоть и не драчлив. Правда, характер у него мягкий, но, когда разозлится, способен и на убийство. Ион шустрее, подбористее, хитрее — это верно, зато сам он более степенный, уравновешенный, как человек,