— Я не позволю, господа, заниматься здесь политикой!
Уязвленный Спэтару тоже сорвался с места и раскричался на Кицу, сверкая гневными пьяными глазами:
— А я не позволю вам нагличать, милостивый государь! Тут вам не ренегатская ваша канцелярия, понятно? Там вы себе орите, а не здесь, в обществе порядочных людей!.. Впрочем, если вам не нравится, вон и дверь!
— Господин учитель, — рассвирепел Кицу, — не забывайте, пожалуйста, с кем вы говорите!
— С ренегатом, это я прекрасно знаю! Вы были моим учеником, но я стыжусь этого, потому что совести в вас ни на грош!..
Кицу вскипел и собрался уходить. Несколько миротворцев, с Херделей во главе, бросились удерживать его. Тем временем Спэтару торжествующе вопил:
— Пускай проваливает к чертям! Ренегатов нам не нужно!
Кицу, разумеется, остался, пренебрежительно проворчав:
— Его счастье, что он пьяный, а то бы я ему…
Лесничий Мадарас, отличавшийся терпимостью, добродушно заметил, обратясь к Кицу:
— Почему бы им и не попеть, дорогой, если им хочется?.. Вы преувеличиваете.
— Я не могу допускать шовинистической агитации где бы то ни было, — негодовал Кицу. — Мне совесть не позволяет, а это именно агитация!
— А, какая там агитация, — пробормотал лесничий. — Бросьте вы эту агитацию. Словно государство рухнет от одной песни… Я, например, жалею, что не знаю ее, а то бы тоже спел, вот так-то!
— Послушайте его, милостивый государь, и постыдитесь! — проревел Спэтару. — Он венгр, а вы имеете наглость называть себя румыном! Тьфу!.. Почтеннейший, дайте я вас облобызаю! Вы превосходный человек! — прибавил он, устремляясь к Мадарасу и звучно чмокая его. — Мы отлично знаем, что во всех гонениях на нас повинны ренегаты… Ренегаты, жиды и прочая шваль!
Спор разгорался дальше больше, грозя никогда не кончиться, к радости Ланга, который чувствовал, что попойка протянется до бела дня. Титу все молчал, изнывая от нетерпения и выжидая благоприятного момента, когда бы можно улизнуть. Спэтару забрал себе в голову во что бы то ни стало убедить Кицу, что он подлый трус, как и все ему подобные, и стал перебирать несправедливости и обиды, которые чинят румынам в Венгрии.
— Нас угнетают больше, чем рабов в древности! — часто вставлял важный и сумрачный Белчуг.
Адвокат Дамьян, с бабьим лицом, с большими ярко-голубыми глазами, вторил Спэтару, адресуясь преимущественно к лесничему Мадарасу, который одобрительно кивал головой, меняя выражение лица соответственно обстоятельствам. По временам адвокат оборачивался в ту сторону, где сидел податной инспектор, стараясь растолковать ему по-венгерски, о чем речь, но как только тот пробовал возразить, адвокат снова переходил на румынский и повертывался к Мадарасу.
Кицу был туг на возражения и на все доводы учителя отвечал с высокомерной улыбкой:
— Тенденциозные домыслы!.. Дайте мне серьезные аргументы, а не ирредентистскую брехню!
Майеряну скоро захмелел и почел своим долгом всем противоречить. Он гордо отвергал обвинения Спэтару и яростно оспаривал Кицу, пытаясь доказать обоим лагерям, что румынский ирредентизм существует лишь в воображении шовинистов. Ему никак не давали закончить речь, он багровел, пыхтел от досады и вперял глаза в потолок.
— Мы хотим быть свободными и независимыми, господа! — взревел под конец Спэтару. — Мы хотим объединиться с нашими братьями во всех концах земли!
Дамьян тотчас доказал податному инспектору на фактах из истории всех народов, что желание объединения с братьями по крови — это естественное стремление, которому никакая сила не может воспрепятствовать, а Мадарас, воодушевленный выпитым, поднялся и вскричал:
— Я «за», господа! Братья так братья! Да восторжествует справедливость!
Солгабир Кицу, отчаявшись, опять собрался уходить. Он медленно надел пальто и дошел до двери, сердито бурча и выжидая, не бросится ли кто удерживать его. Но так как теперь никто не звал его, он сам вернулся, главным образом из-за того, что ему пришел на ум разительный довод.
— Если бы в этой стране не было свободы, разве вы могли бы говорить такие вещи, да еще в моем присутствии? — гаркнул он, стаскивая с себя пальто и усаживаясь на прежнее место.
Спэтару, Дамьян и даже доктор Филипою, который пьяным обычно молчал, как воды в рот набравши, в один голос отпарировали:
— Молчи, ренегат!..
Тут, однако, вмешался Майеряну, наставительно заявив, что он никому не позволит терроризировать Кицу, и добавил, что он лично, как честный гражданин, не желает слушать шовинистические бредни. Поп из Вэрари, пьяный в стельку, бормотал, положив голову на стол:
— Я ничего не хочу… Не хочу… Долой!.. Не хочу…
Херделя разговаривал вполголоса по-венгерски с податным инспектором и криво улыбался, выражая этим свое неодобрение Спэтару, хотя в душе восхищался смелостью, с какой учитель поносил Кицу и венгров. Податной инспектор, которому поддакивал Ланг, объяснял Херделе, приводя многочисленные доводы, что румынам нигде не живется так привольно, как на венгерской земле, а учитель выслушивал его с той же неопределенной улыбкой, боясь попасться на язык Спэтару.
В полночь Белчуг отказался пить дальше, сославшись на то, что ему днем надо служить в церкви, а по каноническим правилам это требует душевной и телесной бодрости. Поднялась целая буря протестов. Поп из Вэрари одним духом выдул стакан, дабы подать пример, и заявил, что поведение Белчуга — это догматизм, предосудительный по нынешним новым временам.
Страсти улеглись, как только Мадарас задал вдруг вопрос:
— А где наш поэт?
Тут все заметили исчезновение Титу. Позвали корчмарку, та, лукаво поглядывая, объяснила им, что барчук улизнул добрых два часа назад. Херделю бросило в дрожь. Он испугался, что Титу ушел домой и, живо представив, какой скандал ему устроит супруга, стал прикидывать, как бы и самому поскорее удрать. Но Ланг многозначительно подмигнул лесничему и ответил:
— А, что вы хотите, молодость, пылкая кровь! Кто знает, в чьих объятьях нежится теперь наш поэт!
Пламя разгулья вспыхнуло еще буйней и угарней…
Титу сидел как на иголках. Его томило волненье, как перед трудным экзаменом. Он говорил себе: «Вот сейчас», — и ему казалось, что каждый миг промедления — невозместимая потеря. Он пил немного, только для храбрости, и думал лишь об одном: как бы незаметно скрыться. Корчмарка, благоволившая к нему за его комплименты, выручила его, украдкой унеся его пальто из комнаты, где кутили господа.
Пока он выбирался на улицу, у него мелькнуло опасение: вдруг они там переругаются, веселье расстроится и нагрянет Ланг? Но резкий ветер, задувавший с Сомеша, отогнал прочь все тревоги и вызвал в его душе виденье уютной комнаты с ее украшением — белоликой желанной женщиной.
Село спало в глухой тьме. Только в окошке Лангов светился слабый огонек, чуть пробивавшийся сквозь задернутые занавески.
Титу крадучись подошел к сеням. Дверь была незаперта. Он посильнее раскурил сигарету, чтобы отыскать дверь в комнату слева и не наткнуться на что-нибудь впотьмах. Предусмотрительно повернул два раза ключ в замке передней, стараясь не шуметь. Потом воровато приотворил дверь спальни и на цыпочках прокрался туда.
На тумбочке, подле широкой кровати, слабо светила лампа под розовым бумажным абажуром с привернутым фитилем. Абажур был сдвинут на сторону, как шляпа на пьяном гуляке, и почти весь свет падал на постель, придавая ей интимность и помпезность. На постели, спиной к дверям, сладко спала Роза Ланг, как будто сон настиг ее в час приятного ожидания. Ее распущенные волосы разметались по смятой подушке, только несколько прядей спадали на белую полную спину. Рубашка сползла с ее плеч и взбилась, приоткрывая округлые ноги. Левая рука небрежно откинулась, тонкие пальцы мягко покоились на краю постели.
Титу оторопело смотрел на спящую женщину, так и просившуюся в объятья. Он не знал, как быть. Она предстала ему во всей своей привлекательности, и это будоражило его чувства. Ее нагота притягивала и в то же время пугала его. Он машинально сбросил пальто, чувствуя, как вся кровь заволновалась в нем. Сердце стучало в груди, как грозный молот, он даже боялся, что стук этот разбудит Розу. Сперва обрадовался, что застал ее спящей, но тут же подумал, не лучше ли, если бы она встретила его бодрствующей и одетой.
От жары в комнате трудно было дышать… Он осторожно подошел к постели, наклонился и припал губами к бархатистой шее, видневшейся сквозь пряди душистых волос. Она затрепетала от прикосновения его дрожащих губ. Тут уже все чувства запылали в нем. Он ничего не видел, кроме этого розового пленительного тела, не помня себя, стал страстно гладить ее плечи, руки, ноги, жадно целуя ее. Роза лениво пробудилась, как будто ждала поцелуев, медленно повернулась к нему и томно прошептала с полузакрытыми глазами:
— Ты пришел, мой мальчик?.. Я тебя люблю… ты…
Титу не дал ей договорить, стал, осыпать ее лицо поцелуями, она обняла его за шею, ее руки точно жгли его. Юноша не переставал целовать ее, лепеча бессвязные слова, и как сквозь сон видел ее томные глаза, красные сочные губы, жадно тянувшиеся к его губам. Роза прильнула к нему, обдавая его теплом, он обнял ее обеими руками и сжал так, словно хотел переломать ей ребра.
После Титу стыдливо вскочил с кровати, не смея взглянуть на Розу. Ему показалось, что в комнате светло, как днем, свет как-то пугал его. Он подумал, что Роза сочтет его вахлаком за то, что он завалился в кровать прямо в ботинках. Потом вспомнил про Ланга, и сразу в уме его замелькали страшные сцены, где обманутый муж является в образе мстительного рыцаря из героических времен. Он потянулся за пальто, решив уйти в корчму, во избежание всяких случайностей. Но Роза подметила это движение, вскочила и сказала с нежным укором:
— Как, милый мальчик? Ты хочешь уйти?.. Тебе уже скучно со мной?
— А вдруг Ланг придет, — пробормотал Титу, не глядя ей в глаза.
— О, ты просто сущий ребенок, милый! Ланг теперь не соберется домой до завтрашнего обеда. Ведь он ни за какие б