— Видал?
— Видал. А ты?
— И я.
И потом продолжают высматривать, пока их не пугнет какая-нибудь негодующая старуха, что, однако, не мешает им после опять приняться за свое…
Мужчины держатся поодаль группами, возле дома, у ворот, толкуют об общественных делах и лишь по временам взглядывают на молодежь, собравшуюся вокруг музыкантов.
Примарь с белыми, молодцевато закрученными усами, с большими кроткими голубыми глазами, старается хранить достоинство перед стариками-тузами, упирает на слова, сопровождая их энергичными жестами. Штефан Хотног, богач с толстым брюхом, которое он то и дело поглаживает, точно у него колики, поддевает примаря по всякому поводу, лишь бы показать остальным, что ему никто не указ. Между ними Трифон Тэтару, плюгавый, белобрысый, с тоненьким голоском; он взглядывает то на одного, то на другого, будто опасаясь, как бы они не подрались, ведь оба — ему родственники, хотя и дальние. В стороне, как пес у дверей кухни, вслушивается в разговоры и Александру Гланеташу, томясь желанием вмешаться и робея соваться к богачам.
На приспе главенствует Симион Бутуною, который лет двадцать тому назад был учителем в селе, а теперь проедает пенсию — пять злотых[4] в месяц — и работает в поле спорее парней. Вокруг него собрались Мачедон Черчеташу, стражник Козма Чокэнаш, Симион Лунгу, Тоадер Бурлаку, Штефан Илина и другие мужики; они благоговейно внимают разглагольствованиям учителя, слышанным и переслышанным сто раз. Время от времени Симион Бутуною шумно чихает, так что все женщины испуганно оборачиваются, иль разражается своим всегдашним кашлем, которым не один раз за ночь будит все село. Мачедон учтиво выжидает, пока учитель сладит с кашлем, потом берет с окна бутылку ракии, церемонно поднимает ее, отхлебывает изрядный глоток и передает ракию старику. Тот скороговоркой бормочет: «Да спасет нас господь!» — и прикладывает горлышко к губам. Бутылка переходит из рук в руки. Мачедон под мухой и командует по-военному, кому пить:
— Форверц, Симион! Вайтер, Козма!.. Вайтер, вайтер!..[5]
Он двенадцать лет отбывал солдатчину, пристрастился к службе и теперь еще, когда пьян, ругает жену одними немецкими командами. А вообще он мягок как воск и за двадцать восемь лет ни разу не прибил ее, скорее сама Флоаря давала ему острастку.
Бутылка доходит до Тоадера Бурлаку пустой.
— Пустая, а? — восхищенно смеется Мачедон. — Пустая?.. Хальт! Смирна! Где дежурный капрал?.. Форверц!..
Мальчик лет десяти вскакивает и, смеясь, кричит:
— Хир![6]
— Не смеяться во фрунте, осел! — гаркает на него Мачедон. — На бутылку и слетай в маркитантскую к Авруму, пускай он выдаст еще одну порцию для меня!.. Понял, капрал?
Но капрал не повинуется приказу и возражает:
— А корчмарь сказал, что без денег он вам больше не даст, дядя Мачедон, лучше и не посылайте меня, все равно зря…
Мачедон топорщит усы, хмурит брови, сурово глядя на мальчика, потом садится на приспу, качает головой и вздыхает:
— Э-хе-хе, где то времечко, когда я был стражмейстером!..[7] Попробовал бы тогда корчмарь не дать мне, я бы его привел к повиновению…
Пробурчав, он умолкает и мрачно посматривает на жену, — у той есть деньги, но она ему не дает, рассуждает с бабами и ухом не ведет на его команды…
В это самое время в ворота тащится ползком, пробираясь между ногами собравшихся, калека Сависта. Она двоюродная сестра Флорики, самой красивой девушки в Припасе, и доводится сродни жене Трифона Тэтару. У Сависты от рождения ноги как плети, зато руки костистые, длинные, прямо как багры, самой природой предназначенные к тому, чтобы влачить увечное тело. У нее огромный рот, белесые губы, из-под них виднеются слюнявые десны с желтыми, редкими, длинными зубами. Трифон Тэтару держит ее у себя при доме для присмотра за детьми. В погожие дни Сависта обычно сидит у ворот, вздорит поголовно со всеми ребятишками и принимает милостыню от сердобольных прохожих… Появляется она шумливо. Что-то кудахчет резким, испуганным голосом. На нее никто не обращает внимания. Только Трифон Тэтару делает знак жене, — рассерженная, она быстро подходит к Сависте.
— А дома тебе не сидится, мать моя? Ровно у тебя в ногах зуд какой… Оставляешь пустой двор в такое время… И работников-то никого под рукой нет. Ну чего тебе? А? Да говори же, чего тебе, Сависта?
Калека два часа добиралась сюда с Большой улицы, где живет Трифон. Захлебываясь, она начинает деловито лопотать, помогая себе отчаянной жестикуляцией.
— Чего, чего? — переспрашивает Мария, силясь разобрать, что та говорит. — Подрался Василе Бачу… с Аврумом? С Флоарей Кэрунту?.. Ну и что? Тебе-то что за дело, божий ты человек! И надо было из-за этого тащиться в такую даль! Прямо беда мне с тобой, ты хуже малого ребенка… Смотри, как юбку замызгала! А ведь я только нынче тебе сменила… Ох, будь ты неладна…
Сависта бурчит что-то, наверное, хочет сказать, что юбка ее нимало не заботит, и потом вдруг заливается глупым, радостным смехом.
— Как ты сказала? Кто пьяный? Василе Бачу… Будто он первый раз напивается…
Мария в краске отходит от Сависты и возвращается в толпу женщин. Калека подползает к девкам, протискивается вперед и с упоением смотрит на пляску. Ей двадцать пять лет, она так и дрожит от радости, когда заслышит музыкантов или видит какое-нибудь развлечение.
Сависте не суждено долго блаженствовать. Пока она усаживается поудобнее, пока препирается с девками из-за места, музыка смолкает. Потный, изнеможенный Бричаг так яро ударяет смычком, что у скрипки лопается струна.
Ион, сын Гланеташу, обняв за талию Ану Бачу, подлетает к музыкантам и упрашивает:
— Поиграй еще, Бричаг… немножко только, слышь? Ну самую чуточку, цыган!
Другие парни повелительно кричат:
— Давай играй, цыган! Чего замялся?… За что мы тебе платим, чертов ворон?
Бричаг бросает презрительный взгляд на тех, кто бранит его, а обратясь к Иону, уверяет, показывая на скрипку:
— Больше не могу, Ионикэ… Ей-богу, не могу… Поверь мне! У меня пальцы одеревенели… Да и струна вон порвалась…
— Ну чуть-чуть, мил человек, неужто не понимаешь? — не отстает тот.
Но тут цыган вдруг свирепеет, отворачивается от него, швыряет скрипку Холбе и начинает яростно чертыхаться:
— Провались к чертям все скрипки! Чтоб разорвало того, кто научил меня держать смычок!.. Я ему добром говорю, что не могу, а он, знай, душу из меня выматывает, чтоб играл еще… Будь они прокляты, все гулянки, и тот, кто их выдумал!..
Ион изумленно слушает, как ругается Бричаг. Потом сразу вспыхивает как порох и осипло кричит:
— Но-но, ворон, вражье племя! Будет тебе каркать-то, не то как долбану по зубам, в церковный двор полетят!..
Бричагу уже доставалось от Иона, потому он молчит. Только после того, как парень, ворча, уходит, он опять дает волю злости, крича по-цыгански музыкантам.
Парни обнимают девок, благодарят за танцы. Девки пожимаются, робко и радостно шепчут:
— Спасибо…
Ион прижимает к груди Ану и бережнее и дольше.
— Пусти меня, Ионикэ! — лепечет девушка разнеженным голосом.
— Приходи потом, Ануца… на то место, ты знаешь… — медлительно говорит Ион.
Ана не отвечает, но глаза ее сияют радостью. Она пробует вырваться из объятий и мягко шепчет:
— Пусти меня, Ионикэ… Ну правда, пусти!
Парень с возбужденной улыбкой привлекает ее еще ближе, стискивает ей грудь, Ана чуть не вскрикивает от боли.
— Смотри же, приходи! — повторяет Ион, так и впиваясь в ее глаза властным, ищущим взглядом.
Ана стремглав убегает к девкам, вся раскрасневшаяся, отряхивая юбку от пыли. Потом, отдышавшись, она заговаривает с Маргаретой, дочерью Козмы Чокэнаша, угрюмой здоровенной девахой, у которой ноги как квашни, мужицкие руки и ширококостое, багровое лицо.
— Ну Ионикэ… заладил… право…
Но, смешавшись, она тут же переводит разговор:
— Ой, вот жарынь-то! Я прямо вся взмокла…
Маргарета не плясала и потому злилась на девок, которым повезло. Она ничего не ответила Ане, а все продолжала жадно смотреть на ватагу парней, которые тем временем угощались ракией, раскуривали цигарки; видимо, она беспокоилась, как бы не прозевать, если ее пригласит кто-нибудь…
Ион несколько минут следил глазами за Аной. Было что-то странное в его взгляде: и какая-то озадаченность, и неприкрытая хитрость.
Тогда же он заметил в стороне дочь вдовы Максима Опри, Флорику, с которой до сих пор гулял, она была чуть пасмурная, но еще красивее, чем всегда. Ион быстро заморгал, точно хотел отогнать какую-то мысль, и окликнул одного из мальчишек:
— Эй, приятель, принес?
— Принес, дядя Ионикэ, — деловито ответил мальчик. — Отдал ее тетке Зенобии подержать…
Ион направился к кучке баб, где была его мать, а мальчик продолжал:
— Корчмарь ее крепкую сделал, дядя Ионикэ, десять кусков сахару положил, так и говорит, что она слаще меду…
Зенобия, с бутылкой ракии в руках, жаловалась вдове Тодосии, что у ней поясницу словно ножом режет вот уж несколько дней и все никак, окаянная, не проходит.
— Дай-ка мне посудину, мать! — отрывисто сказал Ион и духом хлебнул из бутылки. — А ты маленько выпьешь?
— Обо мне не пекись, я не на сносях, — ответила Зенобия, но все же взяла бутылку и приложилась. — Ай-ай, а ведь хороша, знаю толк… Смотри, сынок, много не пей, а то ударит в голову, еще наведет тебя на какой грех… Человек во хмелю, упаси господи…
Ион взял у нее бутылку, повернулся и пошел, не дослушав ее наставлений.
Все то время мальчик стоял как вкопанный, глядя на бутылку горящими глазами. Когда Ион ушел, он как будто бы огорчился. Но ненадолго. Ловко выдернув из рук у Маргареты букет цветов, он улепетнул стрелой, напутствуемый страшными проклятьями девки, которая все ждала, что ее пригласит кто-нибудь…