Херделя, окрыленный тем, что одна из дочерей нашла свое счастье, последовав его мудрым советам, теперь был занят мыслью, как бы обеспечить и будущее сына. Он не упускал случая лишний раз напомнить Титу, что времена тяжелые, человек должен пробить себе дорогу в жизни, годы летят как сон, кто не трудится, тот и старость себе не обеспечит, наконец, не худо бы и ему подумать о завтрашнем дне. Титу свирепел, прекрасно понимая, что всякое устройство будущего означает разлуку с Розикой. Но опять же не мог он оспаривать, что нельзя век лентяйничать, и потому угрюмо огрызался:
— Разве я когда говорил, что я не желаю? Найдите мне службу, все равно какую, и я сейчас же уеду. Если вы не способны оценить мой талант, я готов даже улицы подметать, лишь бы не обременять вас и вы не долбили бы, что я трутень!
Его раздражение огорчало домашних. Сестры бросались защищать его. Мать, разжалобясь, делала негодующие знаки Херделе, чтобы он отстал, Херделя смущенно чесал затылок и, стараясь поправить дело, еще больше уязвлял Титу.
Его постоянные визиты к г-же Ланг со временем стали бросаться в глаза местным евреям. Дочери резника Кагана, старые девы и язвы, будучи соседями Ланга, за неимением других дел, принялись выслеживать, сколько раз бывает Титу, замечали по часам, когда он приходит и уходит. И так как Роза была заносчива с ними и смотрела на них свысока, они пустили слух, что у венгерки Ланга с сынком учителя из Припаса дело не без греха. Это умножило взоры, преследовавшие Титу, а весть о том, что Розика наставляет рога Лангу, пошла дальше, перекинулась в Армадию, где вызвала сенсацию среди местных учителей, и в результате дошла до ушей Хердели. Старик ничего не имел против такого рода времяпровождения, но, связав этот слух с нервозностью и безразличием Титу, побоялся скандала, который может погубить будущность сына, и уже всерьез принялся подыскивать ему место хотя бы писаря, лишь бы вырвать его из объятий опасной любви. Тем более что эти вести, примерно в то же время, только другими путями, дошли до сведения дочерей и г-жи Хердели, и та просто не знала, какими словами клясть мерзавку, не постыдившуюся связаться с младенцем.
Поэтому вся семья обрадовалась, когда в один вечер учитель сообщил, что встретил в Армадии письмоводителя из Гаргалэу, ему как раз очень нужен толковый помощник, и он бы охотно взял Титу, жалованье будет платить очень хорошее. Титу побледнел.
— Гаргалэу? — переспросил он умирающим голосом, мысленно прикидывая расстояние от Жидовицы до места изгнания.
— Гаргалэу… Это недалеко, — ответил старик, точно угадав суть вопроса. — Седьмое село от Армадии… Письмоводитель Фридман человек подходящий. Вы с ним будете жить душа в душу. И потом, ты сумеешь там скопить деньги, расходов у тебя никаких не будет, так что со временем сможешь и поехать, куда тебя сердце влечет… И разговору нет, что ты застрянешь в Гаргалэу. Это только пока…
Херделя говорил так кротко, что Титу не нашел в себе силы сердиться. Но ему хотелось прежде посоветоваться с Розикой, и он, дипломатично ответил:
— Хорошо, хорошо… Теперь дайте мне немного подумать, денек-два… Ведь не горит…
Роза Ланг, чувствуя, что люди сплетничают про них, посоветовала ему устраиваться, взяв с него клятву, что он не изменит ей и будет приезжать как можно чаще. Со своей стороны, она пообещала тоже наведываться к нему, потому что теперь уже не может жить без его любви, хотя и должна быть настороже, — все ведь только и стараются терзать ей душу…
В четверг Херделя снова увиделся в Армадии с Фридманом и предупредил его, что на будущей неделе Титу сможет приступить к должности; а в полдень того же дня около лицея он носом к носу столкнулся с судьей, который шел со службы. Учитель почтительно поздоровался с ним, но заметил, что венгр нахмурил брови и даже не шевельнул головой. Едва он прошел несколько шагов, судья окликнул его, заставив вернуться, и вдруг спросил, сурово и испытующе глядя на него:
— Послушайте, господин Херделя, это вы писали крестьянину из Припаса жалобу в министерство на меня?
Учитель замялся на миг и потом, едва ворочая коснеющим языком, промямлил, с трудом подбирая венгерские слова:
— Я! О-о, как вы могли вообразить такую вещь? Я, который… уважение к законам…
— Прекрасно, — буркнул судья, презрительно повернув от него.
От этой встречи у Хердели заныло сердце. Значит, венгр подозревает, а может, даже наверное знает, что он сочинил прошение. Пока он шел домой, перебирал и так и сяк все вероятные последствия злополучной встречи. Но как же мог пронюхать венгр? А может быть, он сам сболтнул где-нибудь предательское словцо? Это не исключено, потому что за ним водилась привычка в теплой компании давать волю языку. Да еще воображал по глупости, будто так здорово срезал судью, уже рисовал себе, как его отрешили от должности, если не засадили в тюрьму… Вдруг теперь действительно выяснится, что это он сочинил жалобу, тогда судья может и осуществить свою угрозу. И тут слова писца снова прозвучали в его ушах, нагоняя еще больше страху.
Дома только что получили письмо от Пинти, свадьба назначалась на фомину неделю. Херделя старался радоваться, как и остальные, но на сердце у него было по-прежнему тоскливо. Найдя предлог, он поспешил через дорогу к Гланеташу — напомнить Иону, что если он обмолвится хоть одним словом, то им обоим несдобровать. Ион показался ему каким-то безучастным, хотя опять клялся, что пускай его на куски режут, но он не продаст господина учителя, от которого видел одно только доброе. Его клятвы не успокоили Херделю. Все поведение Иона внушало ему еще больше опасений.
Сердце его наполнилось мучительной тревогой. Но у него не хватило духу признаться домашним. Зачем омрачать им радость? В конце концов, может, это он со страху преувеличивает, может, просто в нем заговорило сознание вины… Робкая надежда заронилась в его душу и вступила в отчаянную борьбу с дурными предчувствиями.
Василе Бачу ворочался всю ночь как на угольях. Бабка Фироана точно вспугнула все его мысли, и они теперь не находили себе места. Он сразу потушил лампу, как будто стыдился света. Впотьмах он мог вольнее вздыхать. На постели ему было жестко, как на голых досках, сколько он ни расправлял солому под простыней, словно уставший от долгого лежанья больной. За печью Ана напряженно вслушивалась, скрадывая дыхание, как и той ночью, когда она уступила желанию Иона; теперь она так же стерегла сон отца, при каждом его движении ожидая, что он схватит ее за ноги, стащит с постели и убьет…
Перед светом она чуть задремала. Когда очнулась в испуге, зимнее белое утро проглядывало в комнату и старика уже не было. В ее душе страх боролся с горечью. Хоть бы уж побил, что ли, избавилась бы от этого выжидания, — оно мучительнее всякой боли. Слезы и стоны облегчили бы телесные страдания, а так тяжелый жернов давит ей на сердце, выпытывает ответ на вопрос: что же сделает отец? Ей давно казалось, что отец знает, с кем она согрешила, и она удивлялась, почему он молчит. Одно время она думала, что он просто ждет, когда Ион вернется с гор. Но тот уже был дома, а Василе Бачу все упорствовал в молчании.
Два дня подряд Ана стирала и кипятила в сенях белье, теперь ей надо было выполоскать его на Поповом протоке, за домом, в конце сада. Она обула постолы, подоткнула нижнюю юбку и запаску и отправилась с топором под мышкой прорубить лед и приготовить себе место. В саду снег сиял белизной и глянцем, как лик непорочной девы. Ане как-то жалко было топтать его тяжелыми постолами и губить прихваченный морозом свежий снежок, жалобно вздыхавший под ее шагами. Несколькими ударами топора она прорубила круговину во льду; лед был толщиной в ладонь, приопушен снегом. Вода с сердитым клокотом выплеснулась наружу, как будто ей трудно было вырваться из-под гнетущего ледового крова, и стала размывать и беспощадно съедать снег вокруг… Потом Ана ушла и вернулась, неся под мышкой корзину мокрого белья — поверх него были скамейка и валек, в другой руке горшок с горячей водой — отогревать пальцы, когда закоченеют.
Она разделила работу, чтобы, относя домой выполосканное белье, узнать, не пришел ли отец. Она с силой колотила вальком белье, разложенное на длинной низкой скамейке, выжимая из него щелок, потом полоскала в протоке, снова колотила и опять полоскала, пока оно не становилось чистым как снег; после хорошенько выкручивала, встряхивала и откладывала в сторону…
Мороз знобил ее до костей, усталость мало-помалу отнимала силы. Но она ничего не чувствовала. У нее только гудело в голове все от того же беспокойного вопроса: «Что же сделает отец?» И чем неотвязнее он вертелся, тем больше смыслов принимал: «Что сделает отец, что сделает Ион, что сделают люди…»
У нее уже окрепла уверенность, что Бачу пошел к Иону… И теперь она только и гадала, хорошо ли выйдет или плохо… Время от времени она помимо воли отрывалась от работы, изнуренная бременем, что носила под сердцем. Часто ее взгляд потерянно блуждал по воде, которая плескалась у ног, то искусительная, как любовный шепот, то грозная, как враг, жаждущий мести. Но мысли о смерти уже не могли подступиться к ее душе. Она даже поразилась своей безрассудности, вспомнив, как летом, проходя мимо Сомеша, чуть не покончила с собой; и тут же быстро выпрямилась, глубоко вздохнула и бессознательно погладила круглый живот потрескавшимися, красными, иззябшими руками…
Василе Бачу ушел на заре, промучась всю ночь в сомненьях и соображеньях. Его ум, непривычный к кипению мыслей, клокотал, точно полный раскрытый котел, позабытый на сильном огне. Мутящий стыд сжимал сердце — не оттого, что дочь беременна, а оттого, что Джеордже не идет свататься… если уж он опоганил ее. Но стыд приводил его в ярость, когда он убеждал себя, что раз парень не торопится доказать свою честность, тогда он сам должен пойти и договориться с Томой, не доводить до того, что Ана родит и им всем не обобраться сраму. Да, но почему бы Джеордже и не прийти к нему, как это полагалось бы? Ладно, скажем, не сошелся со своим скупердяем-отцом насчет приданого… Но почему же не зайти хотя бы сказать: так, мол, и так, — ведь он же не за морями? Или, может, не Джеордже отец ребенка? Эта мысль иногда шевелилась в его мозгу, переворачивая ему всю душу. Тогда он метался на постели, пыхтел, как паровоз, ругался сквозь зубы и уже готов был схватить Ану за горло и душить, пока не добьется от нее, что это неправда. Он успокаивался, отгоняя подобные домыслы и твердя себе, что Джеордже должен исполнить свой долг. И чтобы уж окончательно увериться, силился припомнить в подробностях поведение парня с того времени, когда он сам твердо пообещал выдать за него Ану и стал звать его «зятьком»; особенно терзался он, заново переживая ту ночь, когда его хоть и разобрало от ракии, но он вроде как слышал вскрики дочери и прерывистое сопение, — тогда-то, верно, и случилась беда… Он обманывал себя, тщась восстановить слухом сипловатый шепот не кого иного, как Джеордже, и это облегчало ему задачу и унимало кипение сердца.