ла его пойти поскорее, утихомирить Василе Бачу, а то он никого и слушать не хочет, нехристь. Херделя вскочил, надел шляпу и побежал к месту происшествия, рассчитывая, что Бачу, при всей его дури, все же усовестится и перестанет, если он ему прикажет. Флорике пришлось остаться и рассказать по порядку, как было дело. Барышни и г-жа Херделя ужасались дикости пропойцы Василе и, как полагается, кляли и всячески бранили его. Потом Гиги, а следом за ней Лаура и мать, вышли на балкон послушать крики Аны. Но оттуда им ничего не было слышно. Народ на улице суматошился еще больше. Люди сбивались в кучки, переговаривались, то и дело показывая в сторону злополучного двора, кто удивленно, кто озабоченно… Во дворе у Гланеташу Ион с непокрытой головой стоял как вкопанный, насторожив уши в сторону села, его костистое лицо дышало каким-то странным довольством; Зенобия выглядывала из ворот, точно выискивала, с кем бы перекинуться словечком и разузнать подробности.
— Ты слышал, Ион, что вытворяет Василе Бачу? — крикнула с балкона Гиги дрожащим от жалости голосом.
— Ясное дело, слышал, — отозвался тот, невозмутимо пожимая плечами.
— Вот ужас-то! — проговорила Лаура, содрогаясь.
— Ничего, так ей и надо! Пускай хорошенько отдует, ей следует! — добавил Ион со злой ухмылкой, и лицо его потемнело.
— И тебе не совестно так говорить, висельник, окаянная твоя душа! — взорвалась разгневанная г-жа Херделя. — Вы вот губите девок, бесчестите их, да еще потом потешаетесь над их мученьями! Мерзавец!..
Ион опять пожал плечами в знак того, что все ее ругательства ему в одно ухо вошли, в другое вышли. Но потом, заслышав голос учителя, который возвращался домой и громко разговаривал с Мачедоном Черчеташу, он быстро ушел в сени.
— Да что там такое, господин учитель, что за диво случилось? — спросила Зенобия, не сдержав любопытства.
— Спроси лучше у своего чадушки, он больше всех знает! — сердито ответил ей Херделя.
— Пока я подоспел, он уже и драться перестал, — рассказывал он нетерпеливым домашним, поднимаясь на галерею. — Она, бедная, полумертвая. Я видел ее. Прямо сердце разрывается. Вся в крови, а уж избита — живого места нет!.. Вот несчастная-то, бедняга!..
Сейчас Василе угомонился немного. Я его отчитал, да попусту. Он говорит, что Ана пятый месяц беременна от Иона Гланеташу, за это он и бил ее.
На другой день Василе Бачу с утра засел в корчме и пил до позднего вечера в одиночку, насупленный и молчаливый; по временам стучал кулаком по столу с такой силой, что Аврум вздрагивал у себя за стойкой и быстро взглядывал, не разбил ли тот бутылку или стакан; потом по-честному расплатился, пошел домой, а там опять набросился на Ану, и без того всю в синяках, и бил до тех пор, пока ее не отстояли соседи.
На третий день он как будто приутих. Среди дня он взял Ану за руку и стал говорить ей очень спокойно, но опять с тем же холодным, особенным блеском в глазах, так ужаснувшим ее третьего дня:
— Послушай меня, дочка, и хорошенько запомни, что я тебе скажу. Я человек старый и хлебнул горя на своем веку. Вот не послушалась ты меня, и круто тебе пришлось… Теперь что ты будешь делать? Оплошала, дело ясное, да кто не плошает. На то мы и люди. Но коль умела ошибиться, умей и поправиться, а то ведь грехи любезны доводят до бездны… Вот я тут думал про себя и раскидывал мозгами, меня-то жизнь больше потрепала… Брюхатую тебя, сама понимаешь, никто не возьмет…
Василе Бачу остановился, скрипнул зубами. Но он пересилил злобу, сглотнув слюну, вытянул шею и продолжал помедленнее, снова смягчая свою речь:
— Ты ошиблась, доченька, ты сама и должна поправить ошибку… Вот так… Или, может, я не дело говорю? Нет, дело, дело… Ну вот я и порешил, ступай-ка ты к своему Гланеташу, раз ты его себе выбрала, не послушалась меня, и сама сговаривайся с ним… Так оно полагается, дочка! Вот так! Поладьте сами, так оно будет лучше, потому что мне в это незачем мешаться… Вот так, доченька…
— Ну я пойду, папаня, — пролепетала Ана плачущим голосом, с остановившимся от ужаса взглядом.
— Ну ступай, доченька, — сказал Василе, опять мрачнея.
И Ана тотчас отправилась к Гланеташу, с тяжелым сердцем, без сил. Голова ее была пуста, ни единой мысли, ни надежд, ни отчаяния. Она шла, словно повинуясь ногам, как прогнанная собака. Ее подгоняла боязнь того особенного отцовского взгляда, в котором как бы таилась ее смерть.
Она очутилась в доме Гланеташу, сама не помня, встретился ли ей кто по дороге или нет, ненастно ли было или ведренно. И тут, в доме, она сразу увидела Иона. Он сидел за столом и надрезывал перочинным ножом крупную красноватую луковицу, а на столе перед ним был початый каравай кукурузного хлеба, большой толстый кусок свиного сала и толченая соль в тряпице. У печи подремывал Гланеташу с трубкой во рту, положив руки на колена, а Зенобия сгребала жар под треножную сковородку.
Ана без приглашения опустилась на лавку — у нее дрожмя дрожали колени. Ее мокрые от слез глаза не отрывались от Иона, а тот преспокойно сидел, как будто и не заметил ее, отрезывал ножом куски сала, укладывал на ломоть хлеба, отправлял в рот, макал в соль надрезанную луковицу и с аппетитом откусывал от нее. Ана молчала, сама не зная, чего она ждет, и удивлялась такому непонятному его безразличию, когда у самой у ней сердце разрывалось от муки, и только из-за того, что она любила его сильнее всего на свете.
В комнате воцарилось молчание, слышно было только чавканье Иона, и этот звук отдавался в ушах Аны издевкой. Потом вдруг ее точно пробудил из забытья пронзительный и удивленный голос Зенобии:
— Что это ты к нам пришла, Ануца?
Ана не знала, что ответить, но неожиданно услышала свой плачущий и испуганный голос:
— Пришла, матушка Зенобия… Я к Ионикэ пришла…
И опять водворилась тишина. Потом Ион с крепким хрустом откусил от луковицы. Ана испуганно вскинула на него глаза. Он не спеша похрустывал, и кожа у него на скулах то сбегалась морщинками, то разглаживалась.
Так прошло несколько долгих минут. Ион раскраснелся, сглотнув все, потом медленно сказал, не оборачиваясь к ней:
— Что прикажешь, Ануца? Чего тебе от меня надо?
— Меня отец прислал, чтобы я…
Но она не докончила. От его ледяного вопроса у нее осекся голос. На глаза навернулись слезы, она потупилась, устремив взгляд на вздрагивающий от сдерживаемых рыданий живот, — этот живой укор. Ион посмотрел на нее и торжествующим взглядом смерил ее живот.
— Ну, если он тебя прислал, то зря прислал, — сказал он с гордой улыбкой, тщательно вытирая нож о портки. — Вот так, Ануца! Так ему и передай! Потому что с тобой мне не о чем толковать, с ним вот мы поговорим и порассудим, по возможности, мы же люди… А не рядившись, как мы сойдемся? Где ж это видано, черт подери, чтобы без сговора сходились? Мы ведь тоже не звери, не-ет… Ты это непременно передай дяде Василе, вот так, как я сказал, пусть он знает…
Ана хотела заговорить, заплакать, упросить его, упасть перед ним на колени, но, не помня как, очутилась на улице и уже шла домой, без сил, еле переводя дух. Она как будто и не слышала ни слов Иона, ни наставлений Зенобии, старавшейся вразумить ее, как задобрить отца, чтобы уломать его… Только чувствовала живое тепло в животе и по временам легкий толчок, от которого сердце переполнялось радостью, и она забывала все свои страдания.
Но едва она очутилась перед отцом и увидела его глаза, маленькие, с желтоватыми искорками, с сетью красных прожилок на белках, и этот чужой, пронизывающий взгляд, ее опять охватил страх, и она залепетала что-то бессвязное. Василе Бачу хоть и не разобрал, сам догадался и с ревом набросился на нее:
— А, мошенник, разбойник!.. Значит, он хочет, чтобы я кланялся ему, упрашивал!..
Он стал пинать ее ногами, избил в кровь и все орал и божился, что скорее голову положит на плаху, что пускай лучше дом сгорит, пускай его гром разразит, чем ему идти к Гланеташу…
И потом уже не проходило дня, чтобы он не бил ее до тех пор, пока сам не уставал. Соседи привыкли и к его крикам, и к ее стонам и уже не выручали ее; к тому же Бачу теперь бил ее в комнате, предусмотрительно заперев дверь, чтобы его никто не тревожат. Ана от побоев высохла как щепка и еле ноги передвигала. Только живот у ней продолжал расти, и все больше выпирал, точно назло Василе.
Три недели спустя Василе Бачу, проходя по улице, неподалеку от поповского дома столкнулся лицом к лицу с Ионом. Оба вздрогнули. Ион хотел пройти мимо, не останавливаясь.
— Что же это ты, Ион, идешь, будто и не узнаешь меня? — не сдержавшись, сказал Василе Бачу с ехидной усмешкой. — Ни капли стыда у тебя нет, парень!
— А чего мне стыдиться? — Ион остановился с холодным и вызывающим видом.
— Иль не знаешь, что моя дочь от тебя беременна?
— А я ничего знать не хочу!
— Не хочешь?
— Нет!
— Хорошо, хорошо, — процедил Василе, — только не пожалел бы ты потом, Ион!
— Об чем это мне жалеть? — нагло заметил Ион. — Ты лучше смотри, как бы самому не пришлось пожалеть.
— Значит, не хочешь на ней жениться? А?
— Не хочу, дядя Василе! Когда я хотел, ты не хотел. А теперь я расхотел, так-то! — заключил Ион и пошел от него с гордым видом, задрав нос.
Василе Бачу сжал кулаки и отпустил ему вслед страшное ругательство. Опять все поплыло перед ним, как тогда, на дворе у Томы Булбука, когда он впервые почувствовал, как у него обрывается сердце. Он прибавил шагу, торопясь домой, и едва вошел, не говоря ни слова, с новой яростью набросился на Ану. Она рухнула на пол под градом ударов и отчаянно закричала:
— Папаня, не убивай меня!.. Не убивай!..
Глава VIСВАДЬБА
Письмоводитель в Гаргалэу, еврей, как почти все коммунальные письмоводители в Трансильвании, очень тепло принял Титу, зная, что он поэт, и не желая прослыть невеждой, неспособным ценить поэзию. Был он из канцеляристов старинного покроя, не блиставших особой ученостью. Он отвел ему комнату в примарии, в конторе, где совершались церемонии гражданских браков, чтобы его никто не беспокоил и он бы мог работать там в тиши, когда на него найдет вдохновение, — разумеется, во внеслужебные часы.