Ему было совестно, что он до сих пор не пытался хотя бы из книг узнать Румынию, страну, к которой теперь устремлялись все его вдохновенные помыслы. Он горевал, что не может раздобыть себе открыток с видами «румынского рая», как он окрестил свою отчизну в одном из споров с письмоводителем. На его взгляд, преступниками были все учителя-румыны, неспособные противоборствовать запретительным мерам венгерского правительства и приучить воспитанников дышать воздухом их истинной родины.
Так как Фридман бывал в Румынии и несколько лет жил там, Титу постоянно подбивал его на разговоры о тамошнем житье, не показывая виду, что сам он и по карте не слишком хорошо знает страну. Он обычно страдал, слушая рассказы письмоводителя, который с жаром рисовал ему крестьян, задавленных бедностью, и помещиков, не знающих счета своим владеньям, убогие деревни, хуже рабских поселений, и города, отравленные роскошью и развратом, мытарствующих во тьме барщинных мужиков и людей из интеллигентных кругов, которые стыдятся говорить по-румынски и щеголяют своим умением болтать по-французски, вылощенных живоглотов, не признающих ни бога, ни закона…
— Вы смотрите на Румынию глазами венгра, — всякий раз при этом говорил Титу, пытаясь остановить поток осуждений.
— Вы так думаете?.. Если вы когда-нибудь попадете туда, то еще вспомните меня и признаете, что я нисколько не преувеличивал… Все вы, фанатики, даже и не представляете себе, что такое Румыния. Будь в моих руках власть, я бы собрал вас всех и отправил туда на казенный счет, чтобы вы хоть годик пожили в вашем раю. Уверен, что исцелил бы вас от ирредентизма. Потому что, к вашему сведению, милейший, они там и слышать про вас не хотят!
— Это уж вы слишком! — с запальчивостью перебил Титу.
— И слышать не хотят, милейший, а в большинстве просто ненавидят вас, потому что вы им до смерти надоели своим мученичеством!.. Кстати, для трансильванцев там весьма характерное прозвище. Вы им говорите «брат», а они вам «мадьяришка»!
Титу, конечно, не верил ни одному слову из всего плохого, что рассказывал письмоводитель, а рисовал себе как раз обратное. А если когда ненароком Фридман поминал что-то добрым словом, Титу гордился так, точно похвала относилась лично к нему.
Но он изо дня в день чувствовал, что ему не место здесь, в «гнездилище» венгров, а главное, не по нем эта злосчастная служба, прямо направленная против бедных и притесняемых. Его нерадивость не укрылась от письмоводителя, — Титу небрежничал, и тот попросил его меньше заниматься политикой, больше — делом, иначе он вынужден будет подыскать себе более прилежного помощника.
Перед пасхой Фридман энергично потребовал от него немедленно приступить к взысканию недоимок, объяснив, что из-за проволочек по его милости он, старый, добросовестный письмоводитель, получил строжайший выговор. Оскорбленный Титу отправился в село, проходил целый день и вечером вернулся с возом вещей, отобранных за недоимки у одних только венгров.
Фридман, когда узнал об этом, побагровел от гнева и, с трудом сдерживаясь, заявил ему:
— Вы, видимо, хотите впутать меня в политическое дело… Так дальше нельзя, и я весьма сожалею… Нам придется расстаться!
— Во всяком случае, моя совесть чиста! — ответил Титу с достоинством и со скромной улыбкой.
В тот же вечер письмоводитель дал ему расчет, выплатив сорок пять крон, а на третий день, в четверг, когда у него были дела в Армадии, он доставил Титу до пивной «Рахова», откуда в свое время взял его.
Мачедон Черчеташу прямо из церкви зашел к учителю Херделе сообщить новость, что поп собирается мирить Иона с Василе Бачу и велел им прийти к нему домой после обеда, чтобы свести их. Херделя ничего не сказал, но в душе огорчился. Поведение Белчуга возмутило его. Значит, тот старается обласкать Иона в пику ему? Или, может быть, он этим хочет отплатить парню за какую-то подлость, которую тот подстроил своему благодетелю?.. Ему вспомнились попреки Иона, и тут он понял, откуда такая неблагодарность: Белчуг виной… «Стало быть, поп подбил его выдать меня… Вот до какой гнусности доходит образованный человек! Солидаризируется с крестьянином против меня…»
Впрочем, уже с того дня, когда судья остановил его возле лицея, и особенно после наглой выходки Иона, учитель был почти уверен, что над ним собирается гроза из-за той злополучной жалобы. Втайне он проклинал тот час, когда сжалился над бедой негодяя парня. Одна надежда была на расследование, о котором ему передавал Гицэ Поп. Если судью сочтут хоть сколько-нибудь виноватым, тогда он спасен. Но надежда эта была такой слабой, что и Херделе она казалась химерической. После того, когда Ион надерзил ему, он поспешил в Армадию и узнал от Гицэ Попа, что расследование уже кончилось и установило беспристрастность судьи, признав совершенно правильным ведение дела. Тут учитель приготовился ко всему. Писец не смог рассказать ему подробностей, опрос производился в секрете, чтобы не поколебать авторитет правосудия; Херделя только и узнал, что первыми выслушаны были Белчуг, Ион и Симион Лунгу… А раз никто из них ни словом не заикнулся ему о происходившем, значит, его дело плохо. Возможно, если бы он по-настоящему хотел знать правду, Ион признался бы во всем, без утаек. В действительности Херделя не стремился к определенности. Ему еще хотелось верить, что в конце концов все обойдется и все к лучшему. Любопытство подстрекало его, а страх останавливал. Он зажмуривал глаза и старался хотя бы отсрочить удар, если уж он неминуем: зачем искать беду, беда сама тебя сыщет… И вот, вместо того чтобы поразведать у истока, где он нашел бы все, что его томило, он зачастил в Армадию и постоянно выспрашивал Гицэ Попа, заведомо зная, что ничего определенного у него не почерпнет.
Как-то в один погожий полдень, когда он опять понапрасну ходил к Гицэ Попу, в Жидовице письмоводитель Штоссель окликнул его из окна и вручил судебную повестку, пролежавшую три дня, потому что не с кем было прислать ее на дом. Херделя побледнел. «Всплыло наружу!» — сказал он себе, убежденный, что повестка связана с делом судьи.
Но, к своему великому изумлению, он увидел, что речь идет о новом осложнении. С него взыскивала крупную сумму фирма Бернштейна из Бистрицы, у которой он три года назад купил обстановку для гостиной с рассрочкой по двадцать крон в месяц. Херделя вовсе не склонен был обременять свое жалованье излишними долгами ради такого вздора, когда у него и так регулярно вычитали просроченные платежи, — он всегда был в стесненных обстоятельствах, и потому кредиторы получали то, что им причиталось, прямо в податном управлении. Он говорил своим, что, если уж они обходились без гостиной столько лет, можно бы и повременить, пока не станет полегче. Но дочери так заклевали его, что пришлось признать их правоту: нужна комнатка поуютнее, где бы можно было принимать будущих женихов… Года два подряд он платил взносы вовремя, потому что Лаура, боясь остаться без гостиной, не допускала просрочек дольше двух-трех месяцев и сама относила деньги на почту. Но как только началась свадебная горячка, Лаура утратила к этому интерес, а старик, имея в виду множество других неотложных затрат, решил про себя, что еврей может и подождать, и стал припрятывать от дочерей ежемесячные напоминания, раз от разу все более грозные, чтобы не навлекать громы на свою голову. Потом, когда накопилось много платежей, он нашел себе оправдание, что все равно не может уплатить такую большую сумму, а уладит это дело после Лауриной свадьбы, чуть только справится с затруднениями… Теперь вот фирма потеряла терпение и требовала немедленно внести как просроченные, так и остающиеся по контракту платежи, триста с лишним крон.
— Триста крон! — пробормотал Херделя с безнадежной улыбкой. — И как раз сейчас, перед свадьбой!
По дороге к дому он взвесил все обстоятельства. Что ему не под силу выплатить теперь такую сумму, в этом он был уверен. Значит, главное — постараться оттянуть время, пока не пройдет свадьба. Тогда уж он займется расчетами… Первым долгом, не надо показывать дома повестку и упоминать про суд, во избежание раздоров, слез, проклятий и семейного переполоха. Он сам спокойно распутается, без всякой суматохи. По несчастью, суд назначен до пасхи. Это хуже. А раз он не может заплатить и вся его защита только бедность, тогда зачем и на суд идти. Пускай присудят. Вексель все равно не отсрочишь. После можно будет как-то договориться с адвокатом фирмы, скажем, покрыть судебные издержки и возобновить рассрочку… Там пройдут и праздники, и Лаурина свадьба, и все станет проще…
Он вошел к себе веселый, как будто выиграл в лотерею. Хотя повестка в кармане так и жгла его, он обхватил жену за талию, молодцевато прокружил ее и звонко чмокнул в обе щеки, насмешив дочерей и возмутив г-жу Херделю. Она негодующе вырвалась и стала ругаться:
— Но, одурел!.. И детей не стыдишься, старый, безмозглый ты человек, они вон видят и осуждают тебя!
Так как беда не приходит одна, в канун суда, под вечер, когда этого никак не ждали, а только и говорили, на какое самопожертвование обрекает себя бедный малый на этой неблагодарной службе, не отвечающей стремлениям поэта, вдруг отворилась дверь, и на пороге появился сам Титу, сияя улыбкой, с почтой из Жидовицы, и в ней циркуляр, уведомляющий Херделю, что инспектор Чернатонь, его покровитель, ушел на пенсию и впредь до постоянного назначения его место заступил субинспектор Хорват. «Видно, все несчастья валятся на мою голову!» — мрачно подумал Херделя.
Титу самыми черными красками расписал «жида из Гаргалэу», который старался обратить его в послушное орудие угнетения местных румын, и изъявил радость, что вырвался невредимым из логова иноземцев, где на каждом шагу оскорбляют твои самые святые чувства. Мать и сестры похвалили его — и хорошо сделал, что не стал служить бесчувственному ренегату. Учитель понял одно — что юношу уволили и опять он остался без куска хлеба, значит, на его бедную голову, побелевшую от кручин, еще одно горе, именно теперь, когда заботы так и сыпались на него. Но самой прискорбной новостью было известие об отставке старика Чернатоня, ибо на горизонте всплыла угроза всей его учительской карьере. Чернатонь был душа-человек и на многое закрывал глаза, тогда как его преемник Хорват, националист, еще и прежде заедал Херделе жизнь, вечно выказывая недовольство тем, что дети в Припасе не говорят по-венгерски.