Священник все время думал, что лучше бы ему уйти, однако сидел, как привязанный. Они разговаривали меж собой, но от их голосов веяло таким холодом, что оба не могли глядеть друг другу в глаза. Чтобы смягчить собеседника, Белчуг завел речь о Лауре и о семье Пинти, зная, что Херделя любит похвастаться ими.
— А ведь ты, должно быть, знал старика Пинтю еще раньше, ты же одно время учительствовал в Лекинце? — начал священник.
— Постой-ка, брат Ион, — сказал Херделя, и в самом деле просветлев. — Лекинц на белом свете много. Моя была глухая деревенька в долине Дюга, а сватова — городок по всей форме…
Тем временем в гостиной возмущенные г-жа Херделя и Гиги по-всячески обзывали и кляли Белчуга, дожидаясь возвращения Титу, — он чуть свет понесся в податное управление в Армадию взять аванс в счет жалованья отца, потому что в доме не осталось ни гроша.
Адвокат явился раньше срока, вместе с ним был старик писец из суда, удрученный тем, что ему предстояло идти потом в Армадию пешком. Адвокат резво поднялся на галерею, начав тараторить чуть ли еще не на улице:
— Мне во всем сопутствует удача… Я покончил с делом гораздо скорее, чем предполагал, надеюсь, я попаду в Бистрицу к обеду. Моя супруга строжайше соблюдает обеденные часы и безумно рада, когда мы обедаем вместе. Вот дешевый способ осчастливить женщину!
Госпожа Херделя и Гиги, заслышав его, вышли из гостиной. Лендвей встретил их с величайшей учтивостью и рассыпался в любезностях, но так как они были высказаны по-венгерски, г-жа Херделя ничего не ответила и только обиженно поджала губы. Херделя, боясь, как бы адвокат не рассердился, поспешил заметить:
— Моя жена не знает венгерского…
— Да-а? Неужели? И при всем том ваши газеты вопят, что вас угнетают, терроризируют, венгризируют… Интересно! Ну, хорошо, как вы сами считаете, в Германии или во Франции стали бы держать в государственной школе такого учителя, у которого жена не знает официального языка? Я это не в упрек вам говорю, я ведь не признаю политики. Просто я вспомнил одного коллегу-румына, он как-то недавно в Армадии все плакался, что теперь, с предстоящими выборами депутата, бедным румынам приходится терпеть нажим и произвол… Ха-ха!.. Весьма любопытно!..
Он говорил очень быстро, по-коршуньи водя глазами вокруг, чтобы за разговором не упустить дела. Белчугу показалось, что адвокат хотел уязвить и его, и, напыжась, он ответил по-румынски:
— В Германии или еще где-то обстоятельства совсем другие, господин адвокат!.. Мы здесь исконная нация, прав мы лишены, а знаем только одни обязанности…
— Кто это? — спросил удивленный Лендвей, задетый тем, что ему ответили по-румынски. — Что он говорит? А? — добавил он потом, хотя и отлично все понял.
Херделя, чтобы не расхлебывать новых неприятностей, постарался повернуть разговор и увел Лендвея в первую комнату; там стояли по стенам две кровати, обеденный стол и деревянный диван — все старое и трухлявое.
— Здесь у нас нет ничего примечательного, не так ли? — бросил адвокат, сразу проходя дальше, в узенькую, продолговатую комнатушку с одним окном на улицу и другим в сад. — Значит, начнем отсюда!.. Начинаем, уважаемый! — крикнул он писцу, тот сумрачно уселся за письменный стол Хердели и вынул из потертого портфеля бумаги.
Из спорной мебели тут был лакированный стол с точеными ножками, накрытый трехцветной скатертью, которую еще в девичестве расшивала г-жа Херделя, — и красивая кровать; другая такая же стояла в гостиной, на ней спали дочери.
Пока писец раскладывал бумаги, адвокат подозрительно приглядывался к Белчугу; поп благожелательно улыбался, немножко робея под грозными взглядами хозяйки из соседней комнаты.
— Коллекционер, да? — с иронией спросил вдруг Лендвей.
— И друг! — проговорил священник.
— Разумеется, друг, скупающий что только можно у своих друзей, попавших в беду, — презрительно заметил адвокат и тут же обратился к писцу: — Ну, как?
— Готово. Итак, мы имеем… — вопросительно начал писец.
— Стол и кровать, — хрипловатым голосом добавил Херделя, глядя на Лендвея, как будто ждал его одобрения.
— Стол ореховый, двадцать три кроны! — раздельно прочел писец по своим бумагам.
— Двадцать четыре! — сказал адвокат и знаком велел ему записывать.
Но Белчуг подошел к столу, отвернул скатерть, ощупал его и потом невинно сказал:
— Двадцать шесть!
Взгляды всех полоснули его, точно молнии, г-жа Херделя, бывшая в другой комнате, вся побагровела и что-то буркнула. Лендвей, после минутного колебания, выкрикнул:
— Тридцать!
— Тридцать две! — сказал священник, приковав глаза к столу.
— Деньги вы сразу внесете, не так ли? — отрывисто бросил раззлобленный адвокат.
— Да, да, естественно! — засуетился Белчуг, доставая бумажник из помятого подрясника.
— Тогда я отступаюсь! — заявил Лендвей, пожал плечами и недоуменно посмотрел на Херделю. Он стоял испуганный и потрясенный, его лицо кривилось в горькой усмешке..
Священник, на страх им, пробыл до конца, ощупывал и остукивал каждую вещь, но уже не вмешивался. Когда все кончилось, адвокат велел Херделе подписать векселя и сам расплатился с писцом.
— Уж теперь не пропускайте сроков, господин Херделя! — сказал он, прощаясь за руку. — Жалко денег, хотя львиная доля идет мне в карман… Ну, до свидания! Счастливо оставаться, сударыня, сожалею, что не знаю румынского! — со смешком обратился он к хозяйке.
Госпожа Херделя ожгла Белчуга гневным взглядом и ответила:
— Да уж лучше не знать румынского и быть порядочным человеком!
— Что она говорит, а? — переспросил адвокат у Хердели и вышел, не дожидаясь разъяснений.
На галерее священник простился с учителем и тихонько сказал ему:
— Так я завтра зайду взять стол, Захария…
— Взять?.. Взять… да, да, — пролепетал Херделя.
— Вижу, твоя супруга не на шутку рассердилась, да ведь я тоже в крайности, мне как раз такой стол нужен. Ну, сервус, Захария!
Когда он вышел на улицу, его взгляд упал на Христа, который жалобно бился в муках на кресте. Белчуг перекрестился и прошел мимо ровным шагом, опустив глаза в землю, как и всегда; на душе у него было чувство глубокого удовлетворения, — наконец-то он преподал Херделям хороший урок, и по заслугам…
Лишь после его ухода учитель дал волю своему возмущению, хотя и не сказал домашним, что Белчуг намерен взять стол. Впрочем, он сам думал, что поп хотел только попугать их, не дойдет же он до такого бесстыдства.
Однако на другой день, когда он был в школе, а Титу еще спал, в дверь постучался Белчуг. Г-жа Херделя пошла открывать и увидела за спиной священника старого бородатого цыгана со шляпой в руке.
— Это за столом! — проговорил Белчуг, указывая на цыгана.
— Хорошо… хорошо… пожалуйста! — опешив, пробормотала г-жа Херделя.
Она принялась опоражнивать ящик стола, почти не соображая, что делает. Только руки у нее тряслись… Когда она стала задвигать на место пустой ящик, то вдруг опомнилась и, точно пробудясь от сна, спросила Белчуга:
— Что вы хотите делать со столом?
Священник стоял, прислонясь к косяку, и невинно улыбался.
— Да мы так договорились с Захарией, — покойно сказал он.
Госпожа Херделя заколебалась. Наступило короткое молчание. Белчуг вскинул глаза, увидел, что она идет прямо на него, и улыбка его мигом пропала.
— Проще сказать, пришел вещи у меня из дому растаскивать? — вскричала г-жа Херделя. — Вон отсюда, мошенник, не то шею тебе сверну! Вон, мерзавец!.. Ни стыда, ни совести у тебя нет! Разве попы так делают, свинья?! Уходи… уходи!.. Вон!..
Она кричала, как обезумелая, ища глазами, чем бы раскроить башку посягнувшему на ее мебель. Перепуганный Белчуг выскочил наружу, не вымолвив ни слова. Тут она завидела метлу и бросилась с ней на галерею, где стоял озадаченный цыган. Так как священник не попался ей под руку, она жиганула метлой цыгана, крича:
— Марш отсюда!.. Вон, разбойники!..
Цыган улепетнул в ворота, а г-жа Херделя все продолжала кричать, грозя метлой поспешно удалявшемуся священнику:
— Истукан!.. Я тебя научу добру, если ты у отца своего не выучился! Помело! Помело!
На крик выскочила Зенобия и с порога спросила:
— Чего это тут, госпожа учительша? Что с батюшкой?
— А чтоб его нечистая сила обморочила, мошенника! — бросила та в ответ с покрасневшими от ярости глазами, но уже поостыв.
Две недели после свадьбы душа Иона была полна гордым довольством. Он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. Каждый вечер держал совет с Гланеташу, Зенобией и Аной. Что купить на те деньги, которые набрали на свадьбе? Бычка-трехлетка? Имело бы смысл, вместе с телком-отъемышем, доставшимся в приданое Ане, года через два-три будет пара быков. Иону очень хотелось также прикупить и коня под пару, если хватит денег… А в то же время он был не прочь придержать деньги на случай, если подвернется подходящий земельный участок, — все прирост хозяйству… Такие разговоры поднимали его и радовали, потому что все поддакивали ему и подобострастничали, как перед хозяином.
Он и перед сельчанами старался выказать, какой вес ему придало богатство. По улице шел редким шагом, с развальцей. С людьми говорил степенно и все только про землю да про имущество. Ему казалось, что даже дома и сады теперь иначе глядят на него, — покорно и приветливо.
Вся природа оделась в праздничный наряд, словно в честь его победы. Весна, прекрасная, как и всегда, вступала в свои права. Деревья с налитыми почками, зелень, с каждым днем набирающая яркость и силу — точно волшебное одеяние, прикрывающее наготу из-желта-черной древней земли, — леса в коронах молодой листвы, острый, живительный и пьянящий запах испарений земли, веявший в воздухе, подобный здоровому дыханию богатыря, пробужденного от глубокого сна, — все это наполняло душу бодростью, новой молодостью и радостью жизни. По утрам по улице со скрипом тащились плуги, взбирались на вязкие откосы и потом целый день напролет бороздили пашни, подернутые зимней ржавью. Там и сям скотина с усердием щипала первую травку и, жуя, пускала слюну от удовольствия.