Ана и вправду ушла чуть свет. Вера ее укрепилась, когда на улице ей попалась навстречу жена Мачедона Черчеташу с полным ведром.
Василе Бачу надевал ярмо на волов, намереваясь впрячь их в плуг. Увидя дочь, он безразлично спросил:
— Или прогнал тебя?
— Как так прогнал, папаня? — удивилась Ана и тут же стала говорить, как учил Ион, что за нужда привела ее.
Бачу с минуту таращил на нее глаза, потом, точно бык при виде красного, ринулся на нее с кулаками:
— Вы оба теперь задумали обобрать меня и пустить по миру?.. Ну постой, есть у меня управа на тебя, паскуда, постой!
Пока он схватился за кнут, Ана кинулась бежать, не успев и заплакать от боли, хотя левая щека у нее вся горела, а из носу текла кровь. Лишь недалеко от дому она опомнилась, и в голове у нее промелькнуло: «Да что же это… Ах ты, страх-то какой!»
Ион ждал ее на дворе, изведясь от нетерпения. Он еще издали увидел, как она шла скорыми шагами, поминутно вытирая нос рукавом.
— Он меня побил, Ионикэ, и слова не дал сказать! Смотри, в кровь избил! — залепетала Ана, словно прося об отмщении.
Ион вдруг почувствовал страшную тяжесть в затылке. Он смотрел на Ану холодными, пустыми глазами, точно видел перед собой какую-то враждебную силу. Кожа на скулах у него вот-вот, казалось, лопнет, жилы на висках надулись, как насосавшиеся пиявки. Недавние тревоги подсказывали ему, что во всем его злосчастье повинна эта женщина с окровавленной верхней губой, с униженным взглядом, возбуждающим чувство злобы. Руки и икры у него непроизвольно подергивались, ногти впивались в шершавые, грубые ладони. «Это она сговорилась с отцом обмануть меня!» — пронеслось у него в голове, и эта мысль отозвалась в нем такой болью, точно его ударили дубинкой.
И тут он с животной радостью размахнулся, сильно ударил ее по правой щеке, и тотчас же, тыльной стороной руки по левой. У Аны от боли вырвался такой пронзительный вопль, что Ион услышал, как задребезжали стекла в доме. Он полоснул ее прямо по глазам, смотревшим на него со страхом, хотя и сквозь страх в них еще светилась доброта… Оглушенная ударом, Ана упала на приспу и, согнувшись, закачалась всем телом, чтобы унять боль.
— И ты меня бьешь, Ионикэ! — простонала она. — И ты меня не жалеешь?
Ион сплюнул в ее сторону, уже остыв, и ушел в дом, потому что через дорогу во весь дух бежала к ним жена Мачедона Черчеташу, а у Херделей кто-то вроде бы вышел на галерею посмотреть, что случилось.
Ана всхлипывала, и ее огромный живот вздрагивал. Платок у нее сбился, волосы растрепались, а грудь разрывалась от плача. Все ее душевные помыслы о счастье канули в пучину горя, и она в ужасе спрашивала: «Господи, за какие грехи ты меня так тяжко наказываешь?»
Жена Мачедона Черчеташу села подле нее, поправила ей платок, погладила по щекам, мокрым от слез, и участливо сказала, стараясь успокоить ее:
— Молчи, голубушка! Молчи и терпи, нам, бабам, надо страдать, так уж бог велел… Молчи, знай молчи!
Голос у нее звучал такой лаской, что на душе у Аны потеплело. Она уткнулась лицом ей в колени и заплакала с облегчением, приговаривая, как в тот вечер, на свадьбе:
— Доля моя, доля!
Продолжая убеждать отца, Титу не хотел бездействовать, а принялся ходить по домам, приглашая всех крестьян, и с правом и без права голоса, на собрание в Армадию, где Виктор Грофшору должен был изложить свою программу. Близились выборы депутата, и в село зачастили патрули жандармов, дабы предотвратить беспорядки и агитаторство против государства. Титу это ничуть не смущало. Напротив, он был бы рад конфликту и даже аресту, воображая, что это докажет всему миру варварство венгерских властей и тем успешнее будет содействовать победе румынского кандидата. Он говорил крестьянам о венгерском иге, о национальном долге, о родном языке, но постоянно наталкивался на одни и те же ответы:
— Верно, барчук, так-то так… Да вот земли у нас нет, а податей много, и непосильные…
Вначале он сердился на их бестолковость. Потом все же отдал им справедливость. «И правда, они задавлены тяготами, а я морочу им голову разглагольствованиями! Даже ничем не обнадеживаю их!.. И естественно, когда я сам хорошенько не знаю, чего мы хотим!»
Он смутно понимал, чего хотел, но его чаяния не совпадали с чаяниями стариков. Он, еще несколько студентов и молодые учителя мечтали о скорейшем воссоединении всех румын. Они не задумывались над тем, возможно это или нет. Они восторженно взирали на Румынию, ожидая оттуда спасения. Им же противостояли почти все признанные верховоды, в том числе и Грофшору, считавшие это опасными идеями, празднословием, позволительным лишь в спорах в пивной, которое может скомпрометировать всю борьбу.
— Мы должны действовать законными средствами! — заявил ему Грофшору. — Только законностью достигаются прочные успехи. Серьезная политика не может основываться на авантюрах, она должна исходить из реальности!.. Что таит в себе будущее, неизвестно. В душе мы можем питать какие угодно надежды, но нельзя примешивать мечты к политической борьбе!
Титу сник, и на него напало сомненье, с которым он справился с великим трудом. Он опять стал тереться среди крестьян и, невзирая на всякие запреты, говорил им о «наших братьях», о «румынском господстве», которое вскоре наступит. И он даже вздрогнул от радости, когда богач Штефан Хотног вместо обычных сетований изрек от имени всех сельчан, вздергивая кимир[23] на брюхе:
— Дай-то бог, барчук!
«Оппортунизм и трусость убивают благие порывы! — с удовлетворением подумал Титу. — При половинчатых идеалах нельзя вести борьбу, так не найдешь единомышленников!»
Тем не менее старания Титу оказались напрасными, — как только было официально объявлено о собрании, префект запретил его, исходя из донесения солгабира Кицу, опасавшегося волнений.
В то время, когда понурый Титу возвращался с этой вестью из Армадии, Херделя получил повестку из окружного суда по делу, возбужденному против него судьей за нанесение оскорбления. Сам судья успел перевестись из Армадии в венгерский городок, так как, по его словам, он не мог акклиматизироваться в непатриотической атмосфере, но положение Хердели осложнилось из-за того, что обвинения судьи показались прокурору обоснованными, и он счел ведение этого дела своей прямой обязанностью; следовательно, оно должно было рассматриваться, даже если истец и отстранился.
Херделя позвал Иона, тоже получившего повестку, чтобы вместе держать совет, как отвести нависшую беду.
Но Ион, занятый своими незадачами с тестем, все только жаловался, что у них вышло, как его обхитрили, а судебный процесс, которым так озабочен был учитель, его точно и не касался.
— Вот увидите, этот бесстыдник доведет меня до тюрьмы, и тогда натерпимся горя! — говорил потом учитель в полном отчаянии. — Попомните мои слова! Ион — это наш злой рок… Он там вздорит с Василе Бачу из-за каких-то клочков земли и даже знать не хочет, в какую историю меня вплел!
Понимая тревогу отца и желая перевести разговор, Титу стал рассказывать в шутливом тоне, как он в Армадии встретил Белчуга и тот ему сказал, что он страшно возмущен и, мол, не оставит безнаказанными оскорбления, которые нанесла ему г-жа Херделя, ей придется ответить за них перед судом… Однако рассказ Титу произвел совершенно обратный эффект: поднялась такая буча, что и до самой ночи не кончилась.
— Ну вот, мне только этого не хватало — ходить по судам еще из-за нее, а то у меня мало неприятностей, — с сердцем сказал учитель. — Плюнула бы на него, чем опять подставлять мою голову под обух!
Госпожа Херделя сразу разъярилась, обозвала мужа вислоухой телятиной за то, что он позволяет всякому олуху помыкать собой, и категорически заявила, что предпочитает заплатить какой угодно штраф и даже отсидеть в тюрьме, чем сносить хамство «помела».
Зато следующий день принес им радостную надежду в письме субинспектора Хорвата, который, как коллега, призывал Херделю употребить все свое влияние, чтобы в депутаты был выбран истинный патриот, каковым является кандидат Бек. «Я всецело полагаюсь на Ваш испытанный патриотизм, и можете быть уверены, что Ваши труды будут оценены по достоинству», — заканчивал письмо субинспектор. Конец письма показался учителю особенно многообещающим.
— Ведь вот какой хороший человек, бедняга Хорват! — бодро воскликнул он. — Что зря говорить, никогда не надо судить по виду!.. Вот это мужчина, он мне просто нравится!.. Браво! Браво!
Он тут же переписал себе всех избирателей Припаса, — их было одиннадцать, — и долго обдумывал, кто из них проголосует именно так, как он посоветует. Потом с жаром потер руки:
— Вот как бог помогает, когда и не ждешь!
Титу, узнав вечером о планах отца, подпрыгнул чуть не до потолка от возмущения и стал кричать об «измене» и «позоре». Но Херделя был непреклонен.
— Ради какого-то баловства я не желаю на старости лет мыкать горе. Видел, что пишет субинспектор?.. На, читай хорошенько! Вот, пожалуйста! — сказал он, гордо бросая ему письмо.
Но Титу ничего не хотел читать и поклялся, что будет всеми силами бороться против такого предательства. Херделю огорчило то, что сын больше думает о чужих, от которых ему нечего ждать, а не об отце, чья судьба зависит от благосклонности сильных мира сего.
— Ты не сообразил, что Хорват может сослужить нам огромную услугу, если мы исполним его желание? Ты вот не видал вчерашнюю повестку и не знаешь, что проклятый судья так и преследует меня. Одно слово субинспектора имеет большой вес для суда. Когда он скажет председателю суда, так, мол, и так, Херделя — свой человек, думаешь, председатель посмеет пикнуть? Вот как оно делается на свете милый мой… Понятно или нет?
— А я ничего не хочу понимать! — еще упрямее возражал Титу, так как эти соображения и ему казались здравыми.
— Ну так стыдись, ты уж стреляный воробей, столько-то должен бы понимать! — воскликнул глубоко огорченный Херделя. — Посовестился бы, осел!