Белчуг с веранды поглядывал, как поит лошадей его кучер, заспанный мужик, в заляпанной навозом одежде.
— Ну как делишки, Ион? — спросил он, когда тот зашел в калитку, держа шляпу в руке.
— Да скорее плохо, чем хорошо, батюшка, — ответил Ион, хотел улыбнуться, но только ощерил желтые зубы, как бессильно рычащий пес.
— Слышал… Так ведь если вы бога забываете, как ему вас не наказывать? — слегка нахмурясь, буркнул Белчуг и пошел в комнаты, а за ним и Ион.
Бог означал теперь новую церковь в Припасе, и священник усматривал руку промысла в неладах между зятем и тестем, — они оба так и не подумали пожертвовать сколько-нибудь на божий храм.
Впрочем, милость господня являла себя священнику под разными видами. Распря Хердели с судьей была скорой и правой карой за его козни против служителя святой церкви. Оставалось только дождаться, когда господь поразит гневом г-жу Херделю, обругавшую его, да еще когда громы небесные падут особо на Херделю, потому что не далее как вчера выяснилось, что тот старается отбить у него нескольких избирателей в пользу венгерского кандидата в депутаты, хотя прекрасно знает о его устремлениях положить на чашу весов румынского представителя небольшой, но крепко сколоченный блок. Однако для него все неприятности искупались, главным образом, решением этим же летом начать работы по сооружению новой церкви. Он уже договорился с архитектором из Бистрицы, у которого имелся прекраснейший план, совсем готовый. Архитектор должен был вскоре приехать сюда и заложить фундамент, как только свезут строительный материал. К осени будут воздвигнуты стены, а на другую осень уже можно будет со всей торжественностью освятить новый храм. Белчуг заранее обдумывал программу освящения, и его слабое сердце трепетало от радости. Но до полной суммы, требуемой на постройку, все еще немного не хватало так что его труды еще не были завершены. Не теряя веры, что Ион в конце концов тоже раскошелится, он поэтому старался воздействовать на него доброжелательством.
— Теперь рассказывай, Ион, о чем горюешь! — проговорил он, сел, похлопывая себя по коленям и глядя прямо в глаза Иону, которого он оставил стоять.
Ион, потупив глаза, долго исповедовался глухим голосом, а священник внимательно выслушал его, не перебивая. Потом, когда он кончил, Белчуг встал, несколько раз прошелся взад и вперед крупным шагом, удивленно глянул в спаленку на неубранную постель и наконец остановился у стола, оперся на край скрещенными за спиной ладонями и сказал, посматривая в потолок:
— Что ж я тебе посоветую?.. Трудно… Очень трудно… Тут только адвокат мог бы толком просветить тебя… А злобой и дракой никогда люди не примиряются, так испокон веку было. Господь судьям повелел творить правый суд на земле… Я сам тоже недавно потерпел, — ты это хорошо знаешь, — жена учителя обругала меня последними словами. Мог я в драку лезть?.. Никто не должен самовольно чинить суд и расправу… Я ничего тогда не сказал и не возмущался… Справедливость — это уж от бога… Я тоже подал жалобу в суд в Армадию, и если это хорошо и справедливо понапрасну хулить меня, так это и останется… Ты же поступай, как сочтешь нужным… Только одно знай: дракой прав не будешь… Обратись к адвокату, попроси его, пусть он тебя научит, и сделай так, как он тебя наставит… Я тут бессилен…
Ион ушел довольный. Дело говорит поп: пускай закон решает… Придя домой, он позвал Ану и мягко сказал ей:
— Тебе, Ануца, надо будет к отцу уйти, я больше не могу тебя содержать, сама понимаешь, я — бедняк, мы и так еле перебиваемся… У него всего довольно… Обманул он меня, ну да ладно. Бог правду видит и рассудит. А я должен и о себе подумать. Я, конечно, не стану ждать, сложа руки, так ему и скажи!
Потом он отвел ее за руку к воротам и закрыл за ней.
Ана обернулась назад, но он и не оглянулся.
— Он прав… все правы… — прошептала она, заливаясь слезами. — Одна только я неприкаянная…
Глава VIIIРЕБЕНОК
Чем ближе были выборы депутата, тем больше вздорили между собой Хердели — отец и сын, точно все печали и надежды, да и сама судьба их, всецело зависели от победы румына или венгра. Старик, страшась тяжбы с судьей, твердо уповал на то, что если он посодействует избранию правительственного кандидата, то избежит неприятностей. Он втайне подумывал попросить незадолго до суда своих покровителей — субинспектора и депутата — замолвить за него словечко, где нужно. Судья, видя, какая у него поддержка, должен будет присмиреть, а суд прекратит дело… И когда Титу с недоверием подсмеивался над его упованиями, Херделя убежденно говорил:
— Смеется тот, кто смеется последним, сынок!
Госпожа Херделя, при всей нетерпимости к венгерцам, твердо стояла на своем: забота о собственной шкуре должна быть превыше всего. Впрочем, и ее и Гиги не так уж занимала выборная кутерьма, их больше тревожило отсутствие писем от Лауры; она им не прислала ни одного письма, только открытки, хотя со дня свадьбы прошло почти два месяца. Обе строили всякие догадки, выискивали объяснения в успокоение себе и еще больше печалились.
Титу изнемогал в муках благородного волнения. Он так горячо желал победы Грофшору, что самая мысль о возможности его провала причиняла ему боль. Отца он чуть ли не возненавидел, и более всего за то, что у него вечно на первом месте была личная выгода.
— Если ты не хочешь, чтобы мы чем-то пожертвовали, как же вообще, по-твоему, мы сможем победить когда-нибудь? — в отчаянии восклицал он, скрипел зубами и рвал на себе волосы.
Такой эгоизм, — а на него Титу, впрочем, наталкивался всюду, — привел его к мысли уехать куда-нибудь. Он верил, что в любом другом месте люди охотнее приносят жертвы на алтарь идеи. Хотя он постоянно возглашал, что энергичная деятельность — мать успеха, сам по-прежнему проводил все дни в Армадии, в пивной «Рахова» или «Гривица», где и он и другие восторженные молодые люди упивались громкими словами, предавались мечтам, замышляли смелые проекты и распоряжались судьбой народа. Будучи уверены в успехе, они раздували его масштабы. Им казалось, что избрание Грофшору революционизирует не только их страну, но и всю Европу.
Они наперед знали, какими громовыми речами Грофшору потрясет парламент, и ясно видели то время, когда Трансильвания разом воспрянет и упадет в объятия Румынии, подобно потерянному и обретенному дитяти, когда гонимые на протяжении веков займут наконец надлежащее место среди народов, как достойные потомки властителей мира…
Вечером, попадая после таких окрылений домой, в душную атмосферу действительности, Титу чувствовал, что падает с небес в грязь, и бессильно метался. «Нужно уезжать отсюда, иначе я задохнусь!» — твердил он себе после очередной ссоры с отцом, не желавшим и слушать его доводов.
При всем отвращении к конторским занятиям, он сам подыскал себе место помощника письмоводителя в Лушке и как-то вечером, незадолго до выборов, после особенно бурного спора, заявил, что уедет, как только узнает исход борьбы, потому что ему опостылела такая жизнь, без всяких идеалов, где одна только грязь житейских мелочей. Заявление это было сделано в пику отцу, но тот обрадовался, слыша такие речи, и поздравил Титу, — мол, наконец-то взялся за ум.
В канун выборов через Припас прошли две роты гонведов[24], прибывших на подмогу жандармам, которых нагнали со всего края для охраны порядка.
— Вот что вы поддерживаете, осторожные господа! — сказал Херделе Титу, указывая на солдат, еле волочивших ноги. — Вместо доводов вы нам выставляете штыки!
Наконец настал и знаменательный день с погодой на славу… Армадия кипела оживлением, как роящийся улей. Всех охватило лихорадочное возбуждение. С гор и низин все прибывали кучками крестьяне во главе со священниками и учителями, одни пешком, в пыли и в поту, другие на каруцах, но все были веселые, то и дело кричали: «Да здравствует!»
От двухбашенной церкви по площади и по обеим сторонам улицы до примарии, где происходили выборы, тянулись цепи жандармов с примкнутыми штыками, с развевающимися петушиными перьями на шляпах; они осаживали толпу, теснившуюся за их спинами; гаркали «давай назад», грозя ружьями. Посреди площади, у креста с дощатой оградой, стояла группа лицеистов-старшеклассников в окружении молодых преподавателей и храбрецов-студентов, они пели «Пробудись, румын» и по временам выкрикивали хором: «Да здравствует депутат Виктор Грофшору!» Их ряды доходили до цепи жандармов, передние аплодировали избирателям-румынам, улюлюкали евреям и венграм, направлявшимся в примарию. Здесь, за спиной здоровенного жандарма с огромными, напомаженными до лоска усами стоял и Титу, красный от энтузиазма, осипший от пения и крика. Площадь была запружена невыбиравшими крестьянами, которых привели сюда для манифестации, они ревели то «да здравствует», то «позор».
Белчуг пришел загодя, и с ним человек двадцать припасовцев, но у церкви жандармский офицер отправил за цепь тех, у кого не было избирательных листков, поэтому священник прошествовал к месту голосования только с шестью сельчанами, горько улыбаясь на аплодисменты толпы. Титу восторженно выкрикнул: «Браво, Белчуг!», — а поп польщенно и скорбно ответил:
— Не по моей вине нас так мало, вы это хорошо знаете!
Солнце палило. Становилось все жарче. Люди устали от долгого стояния, обливались потом, сердились, напирали на жандармов, сами не зная зачем, а те с искаженными лицами рявкали на них и с руганью колотили прикладами.
Около полудня Грофшору в сопровождении друзей прошелся по улице к церкви, чтобы показаться собравшимся. Воодушевление вспыхнуло разом, точно пламя, в которое подлили масла. Пение, крики «ура», возгласы сливались в неистовый гам. Толпа навалилась на цепь жандармов, чтобы разглядеть кандидата. «Ура! Да здравствует Виктор Грофшору!.. Долой ренегатов!..» Жандармы отбивались, орудовали ружьями, пытаясь сдержать людской поток. Один из них, обозлясь, что мужичье не признает его, ткнул штыком в гущу народа и задел старика крестьянина, пытавшегося выбраться из свалки; тот начал стонать.