Он договорился с Ионом вместе ехать в Бистрицу на его одноконной каруце, которую тот получил за Аной. Вечером Херделя опять наставлял его, что надо говорить на суде, чтобы все обошлось добром. Ион не принимал близко к сердцу тревогу учителя. Его больше беспокоила тяжба с тестем, которая все откладывалась. Однако он слушал советы Хердели и время от времени божился, что отсидит за него в тюрьме; учитель сердился, видя в этом дурное предзнаменование. Они решили, что Ион заявит там, будто он на коленях упрашивал Херделю написать жалобу, а Херделя отказывался пять раз. Тогда Ион взял и сам написал ее своей рукой, а потом опять пришел к учителю и попросил только переписать ее по-венгерски, потому что он не знает венгерского, но Херделя и на это не согласился. Но так как Ион не мог смириться с несправедливостью, безвинно понести наказание, то однажды вечером он пришел к Херделе с бутылкой ракии, крепкой, как спирт, оба выпили, и уж когда учитель совсем опьянел, Ион вынул свою жалобу, стал на колени и со слезами на глазах начал упрашивать, чтобы тот написал ее по-венгерски. Херделя, одурманенный выпивкой, сам не сознавая, что делает, перевел ему на венгерский жалобу господину министру, но он нисколечко не виноват.
— Ведь так оно и было, Ион, да? — сказал Херделя, ласково и просительно глядя на него.
— Так, так! — утвердительно кивал Ион. — Что правда, то правда. Разрази меня бог, если я по-другому скажу!..
Выехали они глубокой ночью, чтобы вовремя поспеть в Бистрицу. Конек Иона бежал шустро, хоть и истомился на полевых работах. Когда взошло солнце, они уже въезжали шагом на гору Думитрей. Ион шел обок каруцы, и они с Херделей преспокойно толковали о его неладах с Василе Бачу и Аной, точно и забыли про суд… Внезапно их обогнала легкая бричка, такой бойкой рысью мчавшая на откос, что только колеса мелькали. Это ехал Белчуг, вызванный свидетелем по делу учителя. Ион почтительно снял шляпу, но священник глядел в сторону, упрятавшись чуть не с головой в лисью шубу. Бричка вскоре скрылась за горой.
— Злой человек! — проговорил Херделя, чувствуя, что его уверенность и надежда пошатнулись.
Ион не ответил. Оба потом долгое время молчали. Конь старался, шел прытче добрый перегон, потом останавливался передохнуть и опять сам припускался вперед. Ион трусил мелким шажком по краю дороги, крутя над головой кнут и изредка подгоняя коня покриками «гей-гей, милок, гей», а на учителя уже и не глядел. Тот сидел с застывшей улыбкой и часто-часто моргал, погруженный в тягостное раздумье. На обоих на них как будто набежало облако печали.
С вершины горы открывался великолепный вид. Долина реки Бистрицы, под легким пологом серебристого тумана, пробуждалась от сна, обласканная теплом осеннего солнца. Впереди, в низине, прижатый к лесу в зеленой и багряной листве, старинный город казался детской игрушкой, а башня лютеранской церкви — мрачным стражем-великаном, облаченным в древние одежды, посеревшие, изъеденные временем.
— Вон и Бистрица! — оживленно сказал Херделя, показывая рукой.
— Добрая земля… И возделана хорошо! — заметил Ион, окидывая глазами просторы богатой долины, похожей на огромный волшебный сад.
В утренней свежести необъятность природы и окружающего представали еще разительнее, глубоко волновали учителя. Перед огромным миром, открывшимся его взору, он почувствовал себя ничтожным и сразу проникся мучительной тревогой. Что значит он со своими страхами и надеждами, и со всей своей жизнью в головокружительном вихре этой огромной жизни? Он менее песчинки, которую случайность швыряет во все стороны. «Господь творит попечение и о птицах небесных, и о песке морском», — подумал он, стараясь унять свое смятение и ища глазами среди множества домов внизу здание суда. «Там решается участь червяков!» — вздохнул он потом, отыскав его между румынской и лютеранской церквами.
— Вон он, крестник, вон там суд! Видишь? — крикнул он, показывая пальцем на массивное трехэтажное здание с маленькими окнами, похожими на хитренькие глазки.
И теперь уже, по мере приближения к городу, его вера стала таять. Сердце у него трепетало, и все-таки на губах под белыми подстриженными усами играла кроткая улыбка. В уголках глаз поблескивали слезинки, дрожали, но не скатывались по щекам, иссеченным тонкими, мелкими морщинками, будто нарисованными рукой мастера… Беспокойные мысли все быстрее мелькали у него в голове. Он сам удивлялся, как мог рассчитывать, что вывернется из подобной передряги. И при всем том он не упрекал себя и не жалел, что надеялся. Чем был бы человек, если бы надежда не поддерживала его в жизни?
— Сдается мне, Ион, что нам с тобой нынче несдобровать! — сказал Херделя, когда они миновали таможню у въезда в город, хотя и шутливым тоном, но как бы напрашиваясь на утешение.
— Теперь уж что бес даст! — без всякого сочувствия, с грубым смехом ответил Ион.
В темных извилистых коридорах суда кишели толпы людей, все торопились, разговаривали, кто громко, кто таинственным шепотом, кто плакал, кто смеялся, — каждый был озабочен своим горем и безучастен к страданиям остальных… Человеческий эгоизм нигде так беззастенчиво не дает себе полную волю, как перед лицом правосудия. Крестьяне, горожане, старики, молодые, женщины и даже дети спешили, останавливались, ссорились, упрашивали друг друга. И все голоса сливались в один монотонный, гнетущий гул, прерываемый по временам резким звяканьем колокольчика, которым вызывали тяжущихся в зал заседаний… Среди всей этой волнующейся людской массы одни только адвокаты, с раздутыми от бумаг портфелями, сновали, самодовольные и уверенные, точно шмели в развороченном муравейнике.
Херделя, ошарашенный этой сутолокой, остановился. Ему показалось, что земля уплывает у него из-под ног. По счастью, он скоро встретился глазами с адвокатом Лендвеем, который тотчас подошел, крича:
— А вот хорошо, что приехали!.. Здравствуйте!.. Вы шестым… Мы быстро отделаемся… Мужайтесь! Я думаю, все будет благополучно!.. Вы кому-нибудь поручили поговорить с председателем?
Профессиональная самонадеянность, звучавшая в словах адвоката, сразу придала веры Херделе. Он вдруг почувствовал себя значительным человеком, чья судьба движет миром. С этой минуты он уже никого не замечал в коридоре, как и все прочие. Громко разговаривал с Ионом, смеялся, досадовал, что его очередь все еще не подходит.
В зале заседаний он и вовсе воспрял духом, увидя справа от председателя того самого судейского, который был на выборах в Армадии. Он выступил вперед и ел судью глазами, пока не перехватил его взгляда. Тот заметил его и даже как бы улыбнулся одними глазами. Сам председатель, хотя и не знал Херделю, несколько раз взглянул на него, и его взгляд, казалось, говорил: «Будь спокоен! Все хорошо! Не бойся!»
Во время слушания дела Херделя ни на минуту не терял самообладания. Говорил по-венгерски лучше, чем всегда, подробно объяснил, что он ничуть не виноват, и все добавлял, что он истинный патриот. Истец-судья не явился, Херделя заключил отсюда, что он это сделал намеренно, дабы не повредить ему. Прокурор хоть и казался грозным, но Херделя даже в его суровости усматривал доброжелательность. Белчуг был великодушен, заявив во всеуслышание, что он ничего не знает о жалобе.. «По всему видно, что мои заступники исполнили свой долг с лихвой, бедняги!» — заметил про себя Херделя, пока Лендвей ораторствовал, горячо жестикулируя.
Впрочем, разбор дела продолжался не больше получаса. Потом председатель посовещался с судейским справа, встал и именем императора объявил, что Ион Поп-Гланеташу приговорен к месяцу тюрьмы и ста кронам штрафа, а Захария Херделя, учитель из Припаса, к восьми дням тюремного заключения и пятидесяти кронам штрафа. Херделя слушал, все так же улыбаясь, и только когда услыхал конец приговора, стал озираться вокруг, точно спрашивал всех: что это?
— Подадим кассацию, так? — шепнул ему адвокат.
— Непременно… кассацию… конечно, — пролепетал Херделя с выражением растерянности на лице.
Но когда он очутился в коридоре, в шумной толпе, на него вдруг напала непреодолимая слабость. Он вынужден был присесть на скамью подле плакавшей навзрыд старушки. Ему казалось, что все вокруг покачнулось, и он испугался, как бы на него не обрушилось здание суда. Он только явственно слышал плач женщины, и когда задал себе вопрос, почему она так плачет, услышал и голос Иона, не отступавшего от него ни на шаг, но не мог разобрать, что тот говорит.
— Это ничего… кассация… Конечно… какая несправедливость! — ответил он Иону, не сознавая, что говорит, и не слыша собственного голоса.
Потом он с трудом встал, дрожа и хватаясь за плечо парня.
— Кончили, Ион… Пошли! — сипло проговорил он.
Тут опять около него очутился адвокат Лендвей и затараторил, притворяясь рассерженным и желая ободрить его:
— Вы даже не беспокойтесь, господин Херделя! Нисколечко! Будьте уверены, что после кассации вам только штраф присудят. Благо еще так вышло. Я боялся худшего. Этот председатель бездушный негодяй… Вам нужно будет подождать, пока до исполнения приговора его сообщат вашему вышестоящему начальству, то есть инспектору. Это значит, что вас отстранят от должности. Но, разумеется, временно. До рассмотрения кассации… Так что вы не тревожьтесь, все будет хорошо, конец венчает дело… Ничего не попишешь. Осложнения у людей всегда возможны…
— Да, да… ничего… не тревожиться… Временно отстранен! — бормотал Херделя, еле волоча одеревеневшие ноги.
На улице грустно светило осеннее солнце. После шумных судейских коридоров улица казалась безмолвной и пустынной, а редкие экипажи как будто везли покойников, одних покойников.
— Поехали домой, Ион!.. Отстранен! Видишь? Отстранен! — сказал он, чувствуя вдруг на щеках две горячие струйки.
Слезы потекли по седым усам. Одна пролилась на пересохшие губы, как целительный соленый бальзам.
Ион смущенно поглядел на Херделю. Хотел что-то сказать, но не нашелся. Только скреб затылок, ругался и бессильно ворчал.