— Отстранен… Отстранен… — все бормотал учитель, и это слово звучало так жалобно, что Ион, хоть и не понимал, что оно значит, сжал кулаки и злобно погрозил массивному трехэтажному зданию с маленькими окнами, похожими на хитренькие глазки.
Глава IXПОЦЕЛУЙ
— Не дай им добра, господи и царица небесная! Порази их праведный гнев и кара господня за такое измывательство над тобой! — анафемствовала г-жа Херделя, узнав о приговоре.
— Пропала я! Что теперь скажут люди? Значит, папа тоже будет сидеть в тюрьме, как Лауренц из Быргэу! Как я покажусь в свет? Боже мой! — запричитала Гиги, уже уверенная, что на балу все кавалеры будут обходить ее.
Учитель пытался изобразить невозмутимость и даже хорохорился: он, мол, еще поучит этих господ из суда, как надо творить правосудие… Но его вымученные улыбки, унылый взгляд и весь его приниженный и страдальческий вид выражали такое безудержное отчаяние, что сама г-жа Херделя, хоть и свирепела в гневе, инстинктивно пощадила его, обрушив весь свой пыл на бесчестных бистрицких судей.
— Глядишь, еще и от должности отстранят меня! — охал Херделя, правда, на третий только день. — Это уж будет верхом гнусности!
— Дойдем до сумы, я уж верно знаю, что дойдем, и все из-за этого мерзавца, деревенщины, которому ты одно добро делал! — разразилась еще большим гневом г-жа Херделя, деля отныне свои проклятья между Ионом и судейскими.
Весть об осуждении Хердели живо разнеслась по Армадии, а оттуда и дальше, по всем окрестным селам. Многие сочувствовали ему, но больше было таких, кто открыто говорил:
— Вот как бог карает ренегатов!.. Помните, он на выборах шел против Грофшору? Теперь вот венгры и наградили его! Вперед ему наука!
Когда же увидели, как он бродит по Армадии, ссутулившийся, еще больше поседевший, с кротким, боязливым взглядом, выискивая работенку, на случай если останется без службы, — даже Грофшору и тот милостиво пожал ему руку и справился, как поживает Титу.
Херделя теперь уже не ждал ничего хорошего. Он был уверен, что его уволят и что тюрьмы тоже не миновать. Он свыкся с этой мыслью, как вообще свыкаются в жизни с любым горем. Только одно страшило его — что будет потом, и этот страх непрестанно гнал его на поиски прибежища, где бы приткнуться на худые времена. Живя в постоянном ожидании увольнения, возвращаясь домой после напрасной беготни, с тяжелым сердцем от испытанных унижений, он еще бодрился, старался выглядеть веселым, подробно расписывал, как хорошо принял его такой-то и такой-то, пообещав ему всяческую поддержку, и насколько сам он уверен, что все это несчастье только к лучшему. Целыми часами он совещался с женой, что предпочесть: перебраться в Армадию, поступить к такому-то адвокату либо, в такую-то контору или же оставаться на месте, пока его не восстановят в должности, а это протянется не больше двух-трех недель, на худой конец, месяц. И когда г-жа Херделя воодушевлялась верой, у него самого, при воспоминании о том, сколько он понапрасну исходил до сих пор, сердце трепыхало как под ножом.
В один из этих дней совершенно неожиданно приехала Лаура одна, потому что Пинтя не мог ни на час отлучиться из Виряга. Было начало учебного года, который он собирался открыть с большой помпой, чисто по-румынски.
— Я на недельку заехала… Так стосковалась по всем! — сказала Лаура, расцеловавшись и поплакав, как водится, с каждым в отдельности.
Но с первых же ее слов все почувствовали, что Лаура уже не та. Она осталась доброй, ласковой, однако уже не принимала близко к сердцу мелкие заботы и нужды, которые спаивают семью и испытывают ее единство. Узнав, чем кончилось дело в суде, она не разволновалась, как того опасались домашние. Будь это прежде, она бы целыми неделями сетовала и сокрушалась, а теперь только поморгала глазами.
— Трудно вам будет, если тебя уволят, папа… Сколько я тебе говорила, вспомни-ка, чтобы ты не вмешивался в чужие дела, а больше бы занимался своими… Теперь вот что с вами со всеми станется, один бог знает! — сказала она таким ледяным тоном, что Херделя устыдился больше, чем перед кем-нибудь чужим, и промолчал.
Впрочем, она сразу же заговорила о Джеордже, превознося его до небес, потом о своих затруднениях, планах и надеждах… Вспомнив, что она в Припасе, у родителей, Лаура стала отчитывать Херделю за то, что он не голосовал за Грофшору, оказывается, Джеордже, узнав про это, огорчился, что его тесть — ренегат. А потом, в пылу негодования, она заключила, что венгры поделом осудили его, ренегатам так и надо.
Херделя в первую минуту рассердился, но быстро совладал с собой. Дети, когда взрослеют и отделяются, все таковы. Разве сам он не был таким? На похороны отца поехал, но ни разу не удосужился проведать его за все семь недель, пока тот лежал. А далеко ли было, всего за три села. Матушку свою неизменно угощает сладкой ракией, когда она бывает у него. А так — точно ее и на свете нет. Всю любовь и всю заботу он скупо приберегал для своего очага. Тогда чего же удивляться, если Лауру уже не трогают их горести?.. Так устроена жизнь… Печально. Кто может изменить ее порядок? Жизнь проходит мимо старых и слабых. Жизнь принадлежит молодым и сильным. Эгоизм — основа жизни.
Лаура была беременна и гордилась, что у нее трудная беременность. Она поминутно морщилась, жаловалась, что ее тошнит, и все спрашивала советов у г-жи Хердели, как приготовиться к родам… Гиги робела перед ней и старалась умерять свою резвость.
— Ты очень переменилась, — сказала она сестре с легким укором в голосе.
— Да, я и сама чувствую, — ответила Лаура с нескрываемой гордостью. — Я бы не смогла теперь жить так, как жила прежде. Я даже удивляюсь: ну как я могла здесь жить и столько времени не знать Джеордже!
— И подумать только, что ты его и не любила, папа с мамой чуть ли не били тебя тогда, чтобы ты не вздумала ему отказывать!
— Это потому, что я была взбалмошная…
— Но Аурел? — спросила вдруг Гиги.
— Ребячество, над которым мы с Джеордже частенько посмеиваемся, — улыбнулась Лаура. — О, я очень переменилась, это ты верно сказала. Девушка и не живет, пока она не выйдет замуж. Поэтому девушкам нужно вытряхнуть из головы всякую блажь… Жизнь — это совсем другое! — сказала она вдруг с чувством, скрестив руки на животе, круглившемся под красным шерстяным капотом, отделанным черной вышивкой. — И потом, ребенок! — продолжала она. — Ребенок! Я как будто только теперь обрела цель в жизни!
Лаура побывала один раз в Армадии у Филипою, своих посаженых родителей. На третий день она заскучала, стала тосковать по Джеордже. А на пятый день укатила восвояси, взяв с собой Гиги, чтобы та была при ней, когда придет время родить. Гиги при отъезде оросила слезами три носовых платка. А Лаура даже и не всплакнула.
Старики облегченно вздохнули, как только она уехала.
— Эта уже не наша, лишились мы дочери! — сказал Херделя, оставшись вдвоем с женой.
— Вот какие теперь дурные, бесчувственные дети! — проговорила та, смигнув ресницами две горькие слезы.
В печи шипели подброшенные сырые дрова. Снаружи, сквозь мокрые стекла, пробивался серый ненастный свет, виднелись сиротливые, облысевшие поля и село, прикрытое клубами сизого дыма. Часы, висевшие на стене под портретом императора, тикали строго, даже угрожающе. Херделя с погасшей трубкой в углу рта задумчиво смотрел в окно, сидя на старом диване. Жена его сидела подле печки, на стуле с высокой спинкой, сложив на груди руки, и слушала вой осеннего ветра. И оба, казалось, слышали, как проносится безучастное время, — бессильные вернуть его, они только зябко поеживались, словно от холода.
— Скверная погода! — тихо проговорил учитель, точно боясь усилить или нарушить глухой, неумолимый шум никогда не останавливающейся машины.
Его голос прозвучал для г-жи Хердели такой лаской, что она улыбнулась. Черная щербинка на месте выпавшего у ней два года назад зуба красила ее в глазах учителя, он ответил ей такой же кроткой, покорной улыбкой. И от их согласных улыбок сразу повеселело кругом, по всем уголкам дома разлилось живительное тепло. Они вдруг заговорили о давнем, забытом, о днях своей молодости. Настоящее, с его заботами и суетой, под чарами воспоминаний развеялось, как дурной сон… Херделя подошел к печке, погрел у огня руки, погладил морщинистые щеки жены, поцеловал ее в лоб и со вздохом сказал:
— Эх, старуня, старуня, одни мы, старики…
От резкого стука в дверь Херделя испуганно дернулся, точно влюбленный, застигнутый у любимой ее нагрянувшей мамашей… В комнату, овеянную теплом минувшего, точно ураган, сокрушающий все и вся на своем пути, ворвался Ион Гланеташу с известием, что он получил приговор.
Ион хотел отсидеть за учителя восемь дней в тюрьме и советовался с ним, как это устроить. Со своим осуждением он примирился, и теперь ему было все равно. Он даже радовался, что избавился от этой заботы и может заниматься только тяжбой с Василе Бачу. День явки в суд был уже назначен, и тут Иона стали одолевать дурные сны: то будто он подрался с тестем и остался внакладе, то будто Грофшору бросил его и переметнулся на сторону Василе или будто бы Ана потребовала развода и переселилась к своему отцу вместе с ребенком, оставив его в дураках… Этот сон насчет Аны гвоздем засел ему в голову. А когда и Херделя сказал, что если Ана разведется с ним, его дело плохо, он сразу переменился к ней, сменив таску на ласку. Даже и соседи начали гадать: что опять задумал сын Гланеташу?
Но Ану эта ласка уже не могла согреть. Как будто между ними воздвиглась каменная стена непомерной высоты, и никакая человеческая рука не сумела бы ее разрушить. Ана теперь и вовсе прониклась мыслью, что она лишь орудие в руках мужа, в которого вложила всю свою любовь и даже жизнь. Сознание этого сделало ее безучастной. Она жила, но без всяких надежд, смотря на жизнь, как на бремя. Работала непосильно, не зная отдыха, точно поврежденная машина, которая крутится сама собой, гудит и постепенно губится, пока вдруг не рассыплется с грохотом.