тоном:
— Только ради вас, единственно потому, что вы просите.
Херделя пролепетал слова благодарности и встал. Опять он было подумал сказать ему и про свою беду и опять слова просьбы застряли у него в горле. Так он стоял с униженным и подавленным видом; ему не хотелось уходить, не попытав счастья, и все же он не находил в себе ни крохи мужества. Тут вдруг Грофшору сказал ему:
— Я слышал, как вы обожглись с вашими венграми… Очень печально… очень… очень печально… Вы и не представляете, как я вам сочувствую…
Учитель испуганно посмотрел на него, точно хотел попросить прощения.
— Вам нужно было ко мне обратиться с этим судебным делом! Я бы вас отстоял… Зря вы меня избегали…
Грофшору замолчал, ожидая, что тот попросит его, и тогда будет случай проявить великодушие. Херделя прекрасно понимал это, мучился и все-таки не мог выдавить из себя ни одного слова.
— Туговато вам придется без жалованья, — опять начал Грофшору после паузы. — О, я представляю это… очень туго будет… — Он опять подождал и, не получив ответа, решительно сказал: — Я, со своей стороны, готов вам помочь… Я ведь ничего против вас не имею, я не злопамятен… Да и потом, мы прежде всего румыны, так ведь?.. Если вы пожелаете, я могу предложить вам место писца у себя в канцелярии… Я знаю, что вы хорошо разбираетесь в конторских делах… С нового года, скажем, с полным удовольствием… А относительно оплаты, я полагаю, мы сойдемся… Я знаю, что вам тяжело и…
— Господин Грофшору… я… нет… теперь… Простите меня! Простите! — вдруг забормотал Херделя с полными слез глазами. — Простите меня!.. Я не достоин…
Он пошатнулся. Лицо у него сияло от радости. Он не смел мигнуть глазом, боясь, что слезы потекут по лицу.
Грофшору прочувствовал все волнение этой истерзанной доброй души и уже искренне проникся состраданием. Он схватил его правую руку обеими руками и горячо пожал ее. Потом братски похлопал его по плечу и растроганно шепнул:
— Не унывайте!.. Не унывайте!.. Румын никогда не пропадет!
До Припаса Херделя не столько шел, сколько летел, торопясь поскорее сообщить своей «старуне» добрую весть. И всю дорогу говорил Иону про Грофшору, расточая ему такие жаркие хвалы, точно самому господу богу.
— Во всей Европе не найдется другого такого человека, как Грофшору, слышишь, Ион?! — восклицал он после каждой реплики.
Госпожа Херделя заставила его пересказать все по порядку раз пять: что тот ему сказал, как он пообещал, как был одет… Потом плакала навзрыд от радости и немедля прочла особую молитву за благодетелей, которую знала еще с детства, горячо прося всевышнего ниспослать Грофшору здоровье, благополучие и исполнение всех его желаний.
— И против такого человека я ратовал на выборах в угоду окаянным венграм!.. Я просто готов головой об стенку биться! — сокрушался учитель, испытывая угрызения совести.
— И дурак же ты был, муженек! — сказала г-жа Херделя, утирая рот тылом ладони. — То-то вот! Не хотел послушать меня… Да бог услышал мои молитвы и не оставил нас милостями…
Жизнь в Лушке казалась Титу светлым сном, с тех пор как он сблизился с Вирджинией Герман. Ни с друзьями в Армадии, ни с сестрами даже, еще ни с кем у него не было такого полного согласия во всем, как с этой умной и милой учительницей. Дочь письмоводителя Кынтэряну наводила скуку своей ревностью, доказывая этим свою неспособность постичь идеальную близость двух благородных душ.
Как-то в начале осени, в сумерки, вдохновенный Титу примчался к Вирджинии и застал у нее жандармского унтера. Он так и присел от удивления. Что нужно венгерскому унтеру от гордой румынки? Начальник жандармского участка с первого же дня пытался было подружиться с ним, но Титу бегал от него, как от чумы. Дружба с венгерским жандармом была в его глазах величайшим позором… И вдруг он у Вирджинии Герман, у подруги его мечтаний, у той, кто разделяет его устремления!.. Учительница покраснела и спросила по-венгерски:
— Вы не знакомы?
— Как же, даже хорошо знакомы, — ответил венгр, подавая руку Титу.
Унтер, однако, побыл всего несколько минут и потом ушел, весьма почтительно поцеловав пальчики Вирджинии Герман.
Титу, упорно молчавший все время, сразу выпалил, как только за тем закрылась дверь:
— Вы… принимаете у себя в доме наших палачей?
— Он порядочный человек… Зачем вы преувеличиваете? Только потому, что он венгр? — ответила задетая учительница.
— И вы… так говорите?
— Да ну вас, вы просто смешны! — возмутилась Вирджиния. — Мечты — одно дело, а люди — другое. Все знают мои истинные чувства, но это не значит, что надо отворачиваться от действительности.
Титу сделал было робкую попытку разъяснить ей, что расхождение между чувствами и поступками — это преступление перед идеалом, но скоро вынужден был сдаться. Учительница все ниже падала в его глазах. «Еще одно разочарование! — говорил он себе, понуро возвращаясь домой, точно солдат, побежденный в решающей битве. — Кажется, вся жизнь — это вереница обманутых надежд, жестокая борьба мечты и действительности!»
Еуджения, заметя его дурное настроение и узнав причину, сказала ему с язвительной усмешкой:
— Вы настолько влюблены в Вирджинию, наверное, во всем селе только вы один и не знаете, что унтер ухаживает за ней, и давно, еще до вас…
Всю ночь провел он в раздумьях, не смыкая глаз, пытаясь привести в ясность душу. В ужасе говорил он себе, что, если любил ее и если правда то, что думает дочь письмоводителя, а возможно, и другие, тогда, значит, все эти месяцы он благодушествовал во лжи, осквернял и свои сокровенные мечты… Так, может быть, и мечты-то его не искренни, или в них столько же искренности, сколько и в мечтах учительницы, у которой они прекрасно уживаются с дружелюбием к венгру?.. Ему казалось, что его боль вызвана ревностью, как и в истории с Розой Ланг, когда он пришел к мысли, что рухнул весь свет… Но разве это любовь, если у него не являлось желание хотя бы обнять ее?.. Или, может, в том-то и была его ошибка? Он ей говорил о чаяниях народа, а она ждала любви… Ну конечно!.. И он вдруг ясно увидел, до чего был несообразителен. Он ее не любил, а она его любила. И оттого, что он уносился в облака, она обрела венгра на земле.
Он успокоился на другой же день. Встретился с Вирджинией Герман и покраснел, как виноватый. Хотел сказать ей какую-нибудь любезность и не нашелся, как будто оборвал нить, связывавшую их. Она была ему чужой, и он даже не сожалел об этом. «Вот доказательство, что я не любил ее и не лгал самому себе!» — удовлетворенно подумал он.
Потом вихрь жизни грубо вырвал и его из мира вымыслов и швырнул в самую гущу реальных событий. Однажды утром, придя в канцелярию, он увидел там целое толпище разъяренных мужиков, они обступили кучку крестьян-саксонцев из села Пэуниша и ругали их почем зря… На улице стояло стадо раскормленных быков, точно в ожидании приговора… Примарь в кратких словах рассказал ему, что произошло. Крестьяне Лушки воюют с саксонцами из Пэуниша из-за выгона. Вот уж пятьдесят лет они судятся и все никак не придут к согласию. Этой весной пэунишане добились судебного решения в свою пользу, но лушкинские обжаловали его, потому что они пользуются выгоном с незапамятных времен… Теперь вот саксонцы завели быков на спорный выгон, потому-де, что он их. Лушкинские мужики пригнали все стадо в село и хотят оштрафовать саксонцев за то, что они зашли на их владения… Титу, когда его спросили, заявил, что правы — румыны, и в результате после отчаянной двухчасовой перебранки саксонцы ушли, ругаясь и грозясь, а лушкинские улюлюкали им вслед и кричали, бия себя в грудь, что не отпустят быков… Однако через четверть часа саксонцы вернулись вместе с жандармским унтером. И тут снова завязался спор еще на два часа, потому что венгр признавал правыми саксонцев. Под конец Титу, раздосадованный тем, что именно унтер возражает ему, язвительно сказал:
— Я не понимаю, почему вы вмешиваетесь в это? Вы не имеете права разбирать такие дела!
— То есть как это? — вскинулся рассвирепевший жандарм.
— Не имеете права и это не в вашей компетенции! — холодно повторил Титу.
— Я обязан охранять порядок, сударь! — вскричал унтер. — А вы обязаны соблюдать порядок, иначе я доложу куда следует, чтобы вам указали ваше место!
Вскоре саксонцы ушли, уведя своих быков, что вызвало в Лушке целую бучу. А через несколько дней в примарию пришло известие, что на выгоне кто-то застрелил у саксонцев быка. Той же ночью унтер сделал тщательный обыск у мужиков, которые были пошумливее, — все искал оружие. Так и не найдя ничего, он озверел, отдубасил первых попавшихся крестьян и потом арестовал Василе Лупу. Это был здоровенный и бедовый мужик, живший на самом краю села со стороны Пэуниша, и, когда вышла катавасия, его как раз не было дома. После обычных допросов с избиением унтер отправил его под конвоем в Бистрицу в прокуратуру… Потом началась погоня за уликами. В одну из пустовавших комнат канцелярии поочередно тягали заподозренных. Титу видел, как они заходили туда, слышал рявканье унтера, а потом звуки увесистых ударов и сдавленные крики… На третий день он не выдержал и ворвался туда.
— Вы творите тут возмутительные вещи! За что вы истязаете людей?
— Какое ваше дело? — с пренебрежительной гримасой спросил унтер.
— Я не могу стерпеть несправедливости! — вскричал Титу. — Я еще в жизни не видел такой тупой жестокости…
— Вот как?.. Теперь понятно, почему взбудоражились крестьяне! — вдруг осенило жандарма. — Теперь я знаю, откуда идет подстрекательство… Прекрасно. Так и запишем. Но я здесь при исполнении служебных обязанностей, поэтому прошу сию же минуту оставить помещение!
Спустя неделю в Лушку прибыл жандармский лейтенант, вызванный сюда рапортом унтера, что в коммуне вспыхнул бунт, каковой может принять угрожающие размеры. Офицер приехал в восемь утра, а в девять к Титу нагрянул жандарм, предложив ему немедля явиться в казарму.
— Это вы занимаетесь агитацией? — в упор спросил лейтенант.